На крыльце сидел небритый, шетинистый старик, курил и возмущенно молол языком:
– Вчерась поставил сети, а нынче прихожу – их уж нету, унесли. И намедни – ни то в первых числах мая, ни то в начале июня, – тоже унесли. Купил вторые сети – и на те, боже, что мне негоже. Вот, черти проклятые!.. И не найти ворюг. Кто? Ваши, деревенские? Да вроде бы некому…
Его слушали бабка Василиса, лет под девяносто, хозяйка дома и её внук Саша, который приехал из города погостить у бабушки. Василиса была ещё довольно крепкой старушкой, прожила в этом доме большую часть своей непростой жизни. Она сидела на табуретке, опиралась на кривую палку и, слушая Старатона, своего знакомого из соседней деревни, всей душой сочувствовала ему.
– Да приезжие, поди, из района, – вздыхала она. – Много их тут летом бываеть, родимец их побери. Кто сетями ловить, иные – удочками, сидять в камышах, как сычи. Или на лодках, резиновых. Надысь смотрю: двое лодку раздули – и на монциклет её. Похоже, наловили. А сети?.. Нет, их не видала.
– Васюня, увидишь кого подозрительных – скажи. Я ещё тут появлюсь, – угрожающе говорил Старатон.
Он затягивался сигаретным дымом, стряхивал с грязной коричневой куртки пепел и выплёвывал горькую слюну за крыльцо.
Замолчал, немного успокоился, перевёл на Сашу взгляд своих давно уже помутневших глаз.
– А внук, значить, из города на побывку?
– Погостить недельки две, – ответила старуха. – Что ж там, в городе. Пущай тут. И мне веселей. Хорошо у меня, тихо, привольно, пруд. – Услышав кукушку, повернула голову в ту сторону, откуда раздавались монотонные звуки птицы. – Вон она как кукуеть.
– Учиться аль работаеть?
– Учусь в университете. Сейчас каникулы. На пятом курсе буду, – ответил за бабушку Саша.
– Вон оно что… – со значением изрёк Старатон.
Все трое замолчали, а кукушка, знай своё: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку…»
– Это сколько она нам с тобой накукуеть? – прервал молчание словоохотливый старик, обращаясь к бабке Василисе. – Аль больше ста лет?
– Да куды столько, – ответила она, тыча палкой в половицу и опустив глаза. – Пора и честь знать, помирать надоть.
– Гм… Помирать, говоришь. Ты здоровая, переживёшь ещё и меня. Да и зачем торопиться на тот свет, успеется, належимся там. Я вот не поддаюсь, держусь, скриплю и скриплю, как старое дерево. Помаленько шустрю дома, на огороде, рыбалкой увлекаюсь… Чёрт бы их побрал, ворюг окаянных! Сетей жалко.
– Одному-то плохо. По себе знаю, хоть ко мне ездиють и дочери, и внуки, и правнуки, и племянники. Много их. Этим летом Колька гостил, теперьча вот Сашка. Чятыре дочери из шести были. Две с семьями приезжали, на своих машинах. А на зиму – я к Надьке. Она тут ближе всех.
Старатон, не без зависти, ответил:
– Да, хорошо тебе. А ко мне никто глаз не кажеть: ни первый сын, ни другой. Володька – этот иной раз напишеть письмо. Звал как-то к себе. Да я не хочу никуда: привык тут… Вот только ворують, гады.
И он опять, гневно, со злостью, начал рассказывать о краже у него рыболовных сетей, о том, что и в прошлое лето у него унесли, правда, старые, но он купил на базаре другие, потом и их не стало, теперь вот унесли ещё одни…
Бабке Василисе надоело его слушать, стала говорить о своих бедах:
– Да будеть тебя, родимец их побери. А вот у меня, слухай: зимовала я у дочки, а в мае они с зятем привезли меня суды. Гляжу: нет одного, другого, третьего…
– Что ж у тебя унесть-то?! – удивился Старатон.
– Да ты слухай суды. Ограда вон там, – она глянула в сторону сада, – железная. Унесли…
– Это её в маталлом.
– Что от неё осталось? Ничего. Что есть – наперекосяк или валяется. Уж сколько унесли! Гляжу на этот раз – ещё одной загородки нету. В избе, сенцах – сковороду, молоток, ведро, грабли, мешок ячменя… Кто их унёс, не знаю, кому понадобились – ума не приложу, родимец их побери. Из района ли кто? Рыбаки ли какие? И что это за напасть такая – воровать. В войну и после войны так не воровали, как теперьча.
Старатон опять задымил, закашлялся, сплюнул:
– Не воровали? В колхозе-то?.. Несли, брали, вроде бы наше… Правда, боялись: сажали за это – два, три года, а то и все пять.
– А как же, сажали. Страх. Бывалыча берёшь какую вязанку, а сама дрожишь: вдруг бригадир али сам председатель увидють. Ну, это в колхозе, вроде как у государства. А чтобы у своих, у деревенских – тогда и не думали к кому залесть, в сарай аль в сенцы. Дома, помнишь небось, на замки не запирали. А теперь везде замкнёшь, закроешь, подопрёшь, спрячешь какую вещь подальше и всё равно найдуть и унесуть.
– Да-а-а… А что в городе? – и Старатон с лукавинкой глянул на Сашу: – Там тоже, как в деревне, али иначе? Милиция всё же, порядка, наверное, больше, народ культурней. А?
Сашу этот разговор как будто мало волновал. Он сидел, изредка посматривая на невзрачного старика, его жёлтые кривые зубы, грязную одежду – куртку из грубой материи, брюки, кое-как заправленные в старые замызганные сапоги, на то, как он втыкал в зубы одну за другой сигареты, дымил, кашлял и плевался. Слушал Саша в пол-уха, больше смотрел на окружающий пейзаж, любовался жёлтым солнцем, которое клонилось к верхушкам деревьев у пруда, на зеркальную поверхность воды, в которой отражалось зелёное ожерелье. В воде оно было тёмным и опрокинутым вниз. А само зеркало, в отличие от светло-голубого неба, выглядело синим. И где-то у пруда в ветвях пела свою монотонную песню кукушка. Неожиданно вспорхнула стая уток, громко в разнобой застучала крыльями и полетела над водной гладью. Из-за дома, то ли с огорода, то ли с луга, поднялся коршун и медленно, лениво взмахивая большими крыльями, низко поплыл над землёй в сторону плотины. Вдали от дома сделал круг и скрылся в ракитных кустах около берега.
Саша сидел на перилах крыльца, держался за стойку и наблюдал за чудесами деревенского пейзажа. Чудеса, может, и не весть какие, но дорогие ему, выросшему на селе и впитавшему в себя все прелести русской природы.
К крыльцу подошла медленной походкой, в развалку, соседка бабки Василисы, Зинаида, живущая через два дома. Поздоровались. Толстая, как русская печка, она села на нижнюю ступеньку крыльца, развернувшись в сторону троих собеседников.
– Телка вот отвязала, загнала в сарай, – хрипловатым голосом сказала Зинаида. – А дядя Старатон что тут? Ай дело какое?
– Нет никакого дела, – прокашлял Старатон, и стал, теперь уже ей, выкладывать свою обиду.
Зинаида охала и ахала. Потом рассказала как в прошлом году у неё украли лодку и рельс:
– Лодку – её ведь так не унесёшь. Это, наверное, кто-то на машине приехал и погрузил в кузов. Угадали, паразиты, когда нас с мужем дома не было. Сначала – лодку, потом, через несколько дней, – рельс.
– Рельсу не иначе, как в металлом, – изрёк Старатон и опять закурил. – Так как же в городе?
И глянул на Сашу, желая, во что бы то ни стало, вытянуть из него признание: воруют там или нет, и, если воруют, что именно и как.
Саша спустился с перил и остановился напротив старика.
– Воруют, конечно. Думаете, только в деревне, – заговорил, наконец, внук бабки Василисы. – Вот случай, мне рассказывали. Человек поставил машину во дворе, напротив своих окон. Утром просыпается, смотрит, а колёс нету. В чём дело?! Как украли?.. Выходит, воры поставили домкрат и открутили колёса.
Старуха, старик и Зинаида, каждый по-своему, удивлялись сообразительности и дерзости этих воров.
Старатон закашлялся и проворчал:
– Какие ловкие!
Бабка Василиса:
– Родимец их побери, что придумали!
Зинаида:
– Смышлёные, паразиты.
Саша продолжал:
– Воруют машины. Меняют номера или разбирают на части. Милиция, конечно, ищет краденые машины. Иногда находит, иногда – нет. Мобильные телефоны… Всё воруют, что можно продать или обменять на что-нибудь. А вы говорите: сети, лодка, рельс.
– И что за напасть такая?! Я вот и говорю: раньше так не воровали, – сказала бабка Василиса.
Она потуже затянула концы платка, встала со всего места, чтобы немного размяться. Начала ходить по крыльцу, опираясь на сучковатую палку. Из сенцев вышла кошка, пушистая, цвета золы, стала ласкаться у ног хозяйки.
– Ты же поела, родимец тебя побери. Ну посиди тут, – с напускной строгостью сказала бабка Василиса.
Кошка прыгнула на табуретку своей кормилицы.
– Не иначе, как от плохой жизни ворують, тётя Васюня, – предположила Зинаида, зевнула и села поудобней.
– Когда-то жили хуже, а этого безобразия не было, – сказала старушка. – Отродясь не знали такого воровства. А теперь? Глянь, что делается, родимец их побери. Тут надысь один, в районе, полез на столб и повис.
Саша спросил:
– Что значит повис?
– Да хотел проволоку открутить, его током и вдарило.
– В металлом, похоже, хотел сдать, – прохрипел Старатон.
Бабка Василиса потопталась по крыльцу туда, сюда, немного размялась, села на своё место, прогнав кошку.
– Маленько походила – лучше, а то ноги, как протезы. – Потом изрекла: – Да, видать, нету теперьча честных людей, всё больше нечистых на руку. Перевелись что ли они?.. Уж и не знаю.
Саша спустился с крыльца и, глядя на деревню, стал рассказывать, словно отвечая на экзаменах.
– Думаю, что честные не перевелись. Их, может, даже больше. Вот ты, бабаня, честный человек? не воруешь? Нет. Тётя Зина и я – тоже. Дедушка Старатон… Значит, не все воры.
– Истину, истину говоришь, Сашка, – ответила бабушка. – Чужого не возьму, ни у кого. В колхозе бывалыча случалось, родимец его побери. А чтобы у людей, в чужом доме – избайбог.
Зинаида сказала, что они с мужем тоже не воры и, охая, тяжело встала со ступеньки, приготовилась уходить.
Саша в это время вспомнил об одном случае.
– Не знаю, слышали или нет, по телевизору и радио даже передавали. Один милиционер в Москве нашёл портфель. А в нём четыреста пятьдесят тысяч евро.
– Чего ещё? – не поняла бабка Василиса.
– Это деньги такие, заграничные.
– Сколько же на наши? – спросил Старатон.
– Более пятнадцати миллионов рублей.
– О-го-го! – удивился старик. – Ну и что?
– А то, что эти деньги он принёс в милицию, нашли того, который потерял, и все деньги возвратили владельцу.
– Да-а-а?! – вцепился глазами в студента Старатон, сражённый ответом. Потом бросил за крыльцо сигарету и встал: – Засиделся я у тебя, Васюня, пора домой, путь не близкий, солнце вон уж где.
– Так все и вернул? – мало веря, как и дядя Старатон, в такую честность, спросила Зинаида.
– Вернул, и получил вознаграждение. Четыре тысячи, – ответил Саша.
– Чтой-то мало!? – повысил голос чуть ли не до фальцета удивлённый Старатон.
Он спустился с крыльца, попрощался и пошёл. За ним медленно, в развалку, как грузовая машина, двинулась Зинаида.
Старик шёл по безлюдной деревне. Августовское солнце склонилось к горизонту и алым цветом озаряло сельский пейзаж. В пруду, отражаясь, под нежными лучами купались деревья, ивовые кусты, камыши, лениво плавали молчаливые утки, дикие и чьи-то домашние.
Старатону оставалось пройти мимо последнего дома, чтобы выйти из деревни на большую дорогу. Но тут около дома его внимание привлёк велосипед. Огляделся: нет ли кого поблизости, прогулялся взглядом по окнам. Людей нигде не заметил. Тогда он подошёл к велосипеду, взялся за руль, попробовал педали, сел и поехал.
О чём думал старый человек в эти минуты? Думал ли о том, что поступил дурно, скверно, советовался ли со своей совестью? Ведь только что осуждал пороки других людей, решительно ругая нечистых на руку, воров – этих «проклятых чертей», угрожал им. И вот выходит, что он сам вор. Неужели воровская натура сидит где-то глубоко в нашем человеке и никакой дубиной не вышибить её оттуда? У других-то она видна лучше, явственнее, а вот у себя её, как и другие пороки, не каждый склонен видеть.