4
Как я "убил" маму... и курить начал.
Мама и Ксения Юрьевна - подруги с давних пор, а когда крестили меня и Настю в
один день - а мне тогда уж лет десять было, - то с тех пор они иначе и не называют друг
друга, как "кума"; но со дня этих похорон они и вовсе стали будто родными сёстрами, и
всё теперь у них стало общим: и радости, и горести, и посадка картофеля и копка её, и
заготовка дров на зиму, и прочее и прочее... Живём мы только в разных домах по
соседству.
Но я такому родству с Ксенией Юрьевной не рад. Её кто-то когда-то на общем
собрании коллектива предприятия, где она работает, выдвинул в "народный контроль" за
её "боевитый характер", и.., с тех самых пор, - я уверен в этом, - даже эта малюсенькая
власть, попавшая в такие "руки", какие у Ксении Юрьевны - испортила её. И, даже потом,
когда "народный контроль" канул в лету и остался только в памяти старшего поколения
- Ксения Юрьевна продолжает искать и добиваться везде и ото всех - "справедливости",
чем всем невероятно надоела и терпима только потому, что никто "с ней связываться не
хочет" из-за её крикливости и умения "выносить мусор из чужой избы". А она постоянно,
к месту и не к месту, всем грозится: "Вот выведу я вас на чистую воду!"
Кроме того, теперь, когда она и вовсе как бы стала членом нашей семьи, - мне
ежедневно приходилось выслушивать её поучения, наставления, замечания, придирки и, даже,
приказы. То-то её дочь Настя всегда тише воды и ниже травы... Но я-то не привык к
этому! Я всегда был... сам по себе! И мама была всегда спокойна за меня, и в школе были
довольны мной за то, что я: в дурных компаниях не замечен, ни в какие истории не
попадал, и так далее... Вот бы я удивился, если бы мама хоть раз спросила меня: "А ты
уроки сделал?" И она не меньше бы удивилась, если бы кто-нибудь пожаловался ей на меня.
"И почему её мама не остановит? - удивляться и возмущаться я. - Почему мама молчит
и, как бы, во всём соглашается с ней?"
Но ещё больше в те дни, после похорон, поразило меня одно наблюдение: я заметил,
что, когда мама жаловалась куме, как ей плохо без мужа, и что "это несчастье вдвойне:
остаться одной в тридцать восемь лет, когда ещё совсем не стар и жизнь ещё не прошла,
но уже и не молод, чтоб всё начать заново", - что, когда она говорила эти печальные
слова, то в глазах её я не видел печали, а были они, её глаза, спокойные и задумчивые;
и было видно, что думала она в это время о чём-то другом; а потом, как бы опомнившись,
начинала поддакивать подруге и соглашаться с ней во всём, что бы та ни говорила.
- Вот, мужей потеряли... - например, начинала рассуждать Ксения Юрьевна. -
Какие-никакие они были, а всё мы были не одни; а то детки наши подрастут и не нужны мы
им станем - бросят они нас, и куска хлеба от них не дождёшься, стакана воды подать некому
будет на старости лет.
А мама качала головой и поддакивала: "Да-да, конечно... бросят".
Когда я в первый раз услышал этот их вывод о себе, то даже спорить начал с ними,
с жаром и обидой, но, когда этот разговор и подобные вздохи стали повторяться чуть ли не
ежедневно - махнул рукой: "А! Что с вами впустую препираться!"
- Конечно, бросите! А то нет, что ли? - особенно настаивала, обычно, тётя Ксения.
- Мы, вот, только для вас и живём, чтоб выучить вас и вырастить, чтоб сопли подтирать
научились, да на ноги встали. Да вы, разве, это оцените? Чуть оперитесь и - фурр! –
только вас и видели! И не нужна станет Настёне моей больная мать. И ты свою забудешь:
жена тебе дороже матери родной будет. Что, не так, что ли? Мал ты ещё со мной спорить,
крестничек. Уж я-то пожила, знаю. Знаю и то, что в тихом омуте - непременно черти
водятся. Это ты, Илюшка, только с виду такой ручной, а обидь тебя – так непременно
укусишь! Меня не проведёшь!
И ещё меня сильно выводило из себя то, что она всё поучала маму насчёт меня:
- Смотри, кума, за ним, - говорила она и тыкала в меня пальцем. - Не доведут его
до добра книги! Это ж разве можно столько читать их?! Наверно, все библиотеки перечитал?
А, Илюшка? Мало того, что глаз лишишься, ослепнешь, так ещё и умом тронешься. Я тебе
точно говорю! Вон, Витька Уфимцев - ты ж его знала, кума, - тоже всё с книгами сидел.
Вот, и помешался на них. И где он теперь? То-та же! Начал куролесить что попало. И
увезли его санитары... И тебя они ничему хорошему не научат. Я тебе точно говорю!
Да, знал я Витьку Уфимцева и его историю. Он был старше меня лет на десять и,
как я сейчас понимаю, - страдал эпилепсией. Но, что с ним случилось такое, из-за чего его
"увезли санитары"? - то для меня навсегда осталось загадкой. Но книги он любил и ценил
- больше всего на свете! Какая у него прекрасная библиотека была! Брал и я у него книги
почитать, даже осталась одна мне на память от него ("Таинственный остров" Жюль Верна),
потому что, когда его увезли, я книгу не стал возвращать: сначала надеялся, что Виктор
вернётся, а потом увидел, как его мать всё его богатство оттащила в комиссионный магазин
и сдала там.
И мама на меня не раз ругалась во всё время, сколько себя помню, как я читать
научился:
- Илюша! Да пошёл бы ты на двор, да с друзьями поиграл, побегал! Ну что ты всё с
книгами, да с книгами. Глаза пожалей! – Забыла, наверное, как сама же читала мне книги,
когда я и буквы-то не знал. Да какие книги! - на всю жизнь их запомнил. Особенно
"Легенду о Данко", где Данко своё сердце из груди вырвал, и его сердце пылало ярче
солнца и людям путь освещало в кромешной темноте, и помогло всем выйти из дремучего леса
и болотной трясины к свету. Данко погиб, а спутники его выжили! Разве услышанное такое в
детстве - может забыться потом? Да ещё такая яркая картинка была в той книжке, и она
тоже запомнилась мне навсегда, так и стоит перед глазами.
А теперь, вот, вечерами мама ругалась и заставляла меня выключать свет и
ложиться спать. И мне всегда на самом интересном месте приходилось гасить лампочку
и лезть под одеяло с фонариком.
И вот, как нарочно... не прошло и месяца с того злополучного дня, когда я
остался без отца (отчима), а я и впрямь преподнёс маме (да и всем) сюрприз - бросил
институт.
Ничего никому не сказал, не посоветовался, не предупредил – а забрал документы с
института (тоже, между прочем, - не без скандала), - и пошёл в военкомат и сам
напросился в армию. И через несколько дней, в конце ноября, - и увезли меня в воинском
эшелоне.
- Убил! Убил мать-то, образина! - кричала тогда на меня Ксения Юрьевна, и эти её
слова более всего запомнились мне из всех тех эпитетов, которыми я был награждён тогда,
и не только ею, но и всеми без исключения. Даже друзья не поняли меня. А Зоя... так та
вообще повертела пальцем у виска: дурак, мол, и "психбольница по тебе плачет"!..
И ещё... Ксения Юрьевна тогда дала мне такую затрещину по затылку - а рука у неё
очень тяжёлая, как я теперь знаю, - что у меня "искры из глаз посыпались", и это было
единственный раз, когда меня ударили: мама меня никогда "пальцем не трогала".
- Да понимаешь ли ты, паразит ты этакий, что мать тебя вырастила, таскалась с
тобой по всей стране - и не бросила! А могла, ведь! Оставила бы тебя с твоими бабками,
или на вокзале каком-нибудь "подбросила" - и рос бы ты в детдоме, или с цыганами
милостину просил по вагонам! Но она же всё перетерпела, вынесла - чтоб тебя вырастить
как человека! А ты её так отблагодарил? Эгоист ты! Только о себе думаешь! Будь ты мой -
я б тебя - убила! – и ещё раз она замахнулась на меня, да я увернулся и, наверное, так
на неё посмотрел, что она присела на стул. - Жаль - мужика настоящего в доме нет, и не
было: исполосовать бы тебе задницу кнутом, чтоб ты сесть на неё не мог! - ругалась
Ксения Юрьевна, угрожающе махала руками, а мама... мама ничего не говорила, только
плакала. На что уж Настя-тихоня - и та глядела на меня такими глазами, что... даже от
неё я отворачивался, будто и ей я что-то должен! Понимал я, что ей жаль меня, но так..:
будто я и впрямь с ума сошёл, и теперь увезут меня неведомо куда, и она прощалась со
мной навсегда... И осуждала за это! Только что - молчала, а глаза-то так и сверлили,
точь-в-точь как мамашины!
- Ну почему у тебя никакой жалости к матери нет? - всё никак не успокаивалась
Ксения Юрьевна. - Откуда у тебя столько жестокости к родной матери? Как зверёныш какой!
Она же всё для тебя: лишь бы тебе хорошо было. Она же лучше знает: как оно лучше
жизнь-то устраивать. Ты-то ещё совсем дурачок, да ещё упрямый такой. Будь моя воля -
прибила б тебя до смерти за твои дела!
- Я никого не просил, чтоб меня рожали! - уже в отчаянии воскликнул я, даже слёзы
от боли и обиды могли вот-вот брызнуть из глаз моих. - Если я вам так противен -
прибейте меня здесь и сейчас же! Я даже сопротивляться не буду!.. Откуда вам знать: как
оно мне-то лучше? Вы по себе судите: что для вас было бы лучше. А я - не вы! У меня свои
взгляды на жизнь, у меня свои интересы. Я никого не убил, не ограбил, дома ничего не
напакостил, слова вам грубого никогда не сказал - чего вы на меня накинулись? Чего руки
распускаете? - наконец не вытерпел и огрызнулся я. - Я – что: преступление совершил, в
тюрьму иду? В армии тоже служить надо. И вернусь домой, никуда не денусь, и жизнь свою
устрою, и точно знаю, что вам за меня никогда и ни перед кем стыдно не будет!..
- Да ты точно - малахольный! Будь ты моим сыном – убила бы! - отмахнулась от меня
Ксения Юрьевна, как от "совсем пропащего"; а мама так и не сказала ни слова...
"Хорошо хоть не ведомо маме, - думал я, сидя сейчас в холодном, полупустом
вагоне, - что просился я у военкома не просто в армию, а непременно в "Горячую точку",
то есть - в Афганистан... А сейчас, год спустя, я уже кое-что соображал и смеялся над
собой: "Наивный пацан! Ладно, если бы просто прибили меня - не велика бы была потеря,
потому что ничего стоящего я в жизни ещё не сделал и, навряд ли, сделаю!.. Только маме
слёзы... Стрелять в живых людей, пусть и во врагов - не так-то просто... с моей-то
жалостливостью! Я же курицу зарубить не способен. Мама им головы рубила сама и
ощипывала перья... Да и в современной войне враги в лобовую атаку не ходят, а
предпочитают стрелять из засады, из далека, чтоб его не видели. Не зря же кто-то
подсчитал, что в последних войнах на одного погибшего солдата приходится девять мирных
жителя! Да и сколько книг я читал о войне - хороших, настоящих писателей, - все они
доказывают и показывают, что война – это прежде всего: тяжёлый труд, грязь, кровь,
оторванные руки и ноги, ужасные мучения и стоны товарищей, которым ты ничем не можешь
помочь".
"Да, может, - я не патриот, - уже начинал понимать я, - но добровольно лезть в
кровавую драку только из-за того, что... я не знаю, чем занять себя в мирной жизни -
это тоже не умно, а, даже, глупо... Конечно, совсем другое дело, когда Родина в
опасности! - Тогда все размышления - в сторону!.. Есть же святые понятия: Долг, Честь, Присяга!"
5
"Нечто"