ПОХМЕЛЬЕ
Ефим закашлялся, высвободил ноги из-под одеяла и, кряхтя, поднялся с постели. Не успел он и шага шагнуть, как тупой удар по затылку заставил его вновь опуститься на койку. Голова раскалывалась на части, а во рту был привкус лошадиной мочи. Ефим с трудом поднял голову и вперил свой мутный взгляд на кухню. Евдокия, его худосочная жена, молча возилась возле шестка русской печи, время, от времени, сморкаясь в подол. От суровой будничности Ефим сморщился как от зубной боли, сплюнул, стоная, поднялся, и прямо босиком в трусах поплёлся во двор «до ветру». Во дворе прямо из носика умывальника хлебнул воды и ещё раз сплюнул. Рука самопроизвольно потянулась к левому глазу, что-то мешало ресницам занять своё независимое положение. Однако, ни потерание глаза тыльной стороной ладони, ни движением указательным пальцем, «три к носу», не приносили успеха. Глаз по-прежнему создавал ощущение припухлости. Ефим из рукомойника наполнил водой ладони и, не касаясь ладонями, плеснул на лицо. На этом туалет Ефима закончился. Во рту, как прежде, ощущался прежний привкус. Он закурил свою неизменную папиросу, закашлялся и его вырвало. С посеревшим от натуги лицом Ефим поплёлся в дом. Поднимаясь по крутым ступеням со двора на крыльцо, он запнулся и больно ударился коленом о ступеньку. Подавленное настроение вконец ис-портилось. По пути в дом он со злости пнул, подвернувшегося под ноги, кота. Тот завизжал и опрометью припустился наутёк. Ефим отворил дверь, зашёл в каморку - спальню и, чертыхаясь, стал искать носки, штаны и прочую амуницию. Как всегда в этих случаях, на месте ничего не было, и он стал материться, по ходу набирая темп, пока не излил свою злость на Евдокию.
– Куда ты, мать твою, запихнула мои штаны, – «прорычал» он.
– Разуй глаза! – крикнула Евдокия визгливым голосом.
Она поперхнулась, откашлялась и продолжала:
– Ты забросил на печь и вообще вчера всё порывался залезть туда, спать. Это в июне-то месяце.
У Ефима упала последняя надежда. Он начал клясть себя, на чём свет стоит:
– Вот олух-то я олух. Чтобы мне полтинничек спрятать. Теперь крышка, наверняка вычистила.
Ефим, без какой бы то ни было надежды, за штанину сдёрнул с печи брюки, запустил руку в карман, пусто. Он трубно прорычал и завёлся:
– Опять, зараза, оприходовала, какого ты хрена взяла моду шарить по карманам, неужели тебе не отдадут!
– Ничего я у тебя не шарила, – переходя на фальцет, – огрызнулась Евдокия.
– Ну, ладно, дай на четвертинку, голова раскалывается.
– Где пил, там и бери, – сказала Евдокия раздражённым голосом.
Она ещё не забыла ни заразу, ни лахудру. Ефим это понял и перед очередной атакой решил сделать паузу. Молча натянул штаны, надел носки, тапочки и прошёл в переднюю. Включил радио, и сделал попытку сосредоточиться. Диктор что-то монотонно долдонил о шоковой или поповой терапии. Ефим сморщился как от зубной боли и прошептал:
– И тут о болезнях.
Он молча выключил приёмник, подошёл к зеркалу, глянул, и верхний уголок губы от удивления пополз вверх.
– Мать честная. Где это меня угораздило?
Правый глаз Ефима чем- то напоминал глаз окуня, а вместо левого была узенькая щелочка, вокруг которой живописно обрисовывались радужные полукружья. Ефим взвился как ужаленный. Мгновенно оказался на кухне, и руки, как у заправского чемпиона по боксу, замелькали перед носом Евдокии.
– Это ты меня толкнула. Я помню, как ты меня подталкивала, отправляя спать.
– Ты что, сдурел что ли? Ты же загромыхал на ступеньках, а может тебе и наподдали, уж больно ты любишь всех учить, – сказала неуверенно Евдокия.
Ефим вновь побежал к зеркалу. Раза три ткнул медным пятаком в надглазье, понял безнадежность этого мероприятия и запустил его в угол.
– Ты дашь на четвертинку или нет? – рявкнул он.
Евдокия почувствовала в голосе мужа буйные нотки и не стала испыты-вать судьбу. Молча протянула деньги. Ефим повеселел. Евдокия ему уже не казалась ни дурой, ни заразой, ни лахудрой. Молча надел рубашку, обулся и потихоньку умыкнул.
Вечерело. Тишину предвечернего дня нарушил знакомый, не лишённый приятности, голос мужа, который во всю мощь своих лёгких распевал:
– Когда ж имел златые горы
– И реки полные вина…
Евдокия вздохнула. Последние искры праздничного дня догорали на за-кате.
Эпилог. Это мой первый в жизни рассказ. Некоторые авторы стесняются своей первой пробы на этом поприще, а я напротив, горжусь.