Какое-то время я существую в больничной обстановке, находясь в ней только телесно. Вроде бы жду операции. Сплю, ем, слушаю болтовню других, вижу посетителей, которые просачиваются в палаты вопреки запрету. Мне звонят – я отвечаю. Другим звонят – поневоле вроде бы слушаешь их разговоры.
Но душа-то моя не здесь! Она – в нашей же онкологии, но этажом выше, в гинекологии, в палате, где лежит моя доченька! Десять дней назад ей сделали операцию. Рак матки, с метастазами, третья стадия. Ночью я плачу от жалости к ней и страха за нее. Днем хожу к ней с гостинцами, сижу рядом, утешаю, слушаю жалобы на врача, которая после операции к ней и не подходит. Плохо отблагодарила: дала всего лишь тысячу гривень… Палата открыто обсуждает, когда давать и сколько. Одни говорят – сразу после операции, другие – перед выпиской. Но что давать однозначно – нет сомнения. Негласная такса: заведующей, если та делает операцию, четыре тысячи гривень, рядовым врачам – по 3 тысячи. Это – помимо денег за так называемые операционные наборы лекарств (за анестезию – отдельно). Моя Ирочка уже выложила 2300 гривень за «операционный пакет», 1700 – за анестезию. «Благодарность» врачу – отдельная статья. Нас нее-то и не хватило денег…
– Понимаете, у меня и мама сейчас больна раком, готовится к операции, – попыталась Ира объяснить тяжелую ситуацию, сложившуюся в одной семье.
– Не надо оправдываться, – вместо благодарности пробурчала врач.
И вот теперь даже не заглядывает к ней в палату, не спросит, как себя чувствует ее подопечная…
Я смотрю на молодых женщин, перенесших тяжелейшую операцию, некоторые повторно – из-за рецидива болезни, и душа обливается слезами за них за всех… Лысенькие, уже после «химии» или облучения… Смеются, что-то рассказывают друг другу, ходят гулять в больничный скверик, повязав щегольски красивую косыночку на бритую голову… При мысли, что и моей Ирке предстоит то же самое, я, конечно, забываю о себе. А дочка переживает из-за меня…
Так и держимся рядом, угодившие под удар судьбы одновременно… И крамольная мысль поневоле сидит во мне: ладно, я в Бога не верю, вот он и наказал меня, но за что – дочь? Это она ходит в церковь и ставит свечки за наше здравие! Это она верит в его милосердие!
Скоро я заговорю, как наша Валя – поговорками. Типа – время лечит. Но лечит не только время. Неравнодушие к чужой боли лечит мою собственную – я ее не замечаю. Неравнодушие к чужим судьбам отвлекает тебя от своих проблем. Счастья это не прибавляет, но все же, все же...
Я возвращаюсь в свою палату, где лежат одни пенсионерки, мои ровесницы и чуть моложе, и на какое-то время выпадаю из мысленного пространства той палаты, где лежат лысенькие девушки… Пусть и коротко это забвенье, но оно благотворно… Мои старушки уже пожили и, кажется, не сильно паникуют – верят, что им еще отпущено погулять на белом свете.
Неделя проходит уже не в ожидании операции, а в пустом существовании: спим, едим, валяемся на постели, болтаем о всякой ерунде. Ходим в туалет, естественно. Он далеко от палаты… Это вроде променада. Смотрим в окна, за ними лето, а мы вне погоды …
И целый день в палате пение мобилок – на все голоса и мелодии. Разговоры с родными, знакомыми … голова лопается! Я звоню своим из коридора и всегда выхожу, если звонят мне. Не потому, что скрытная, а потому, что не хочу никому мешать.
За несколько дней мы уже знаем друг о друге главное. Семейные проблемы, впрочем, все стараются скрыть или сгладить. Хвастают внуками. Здесь все такого возраста, когда уже надо подводить итоги жизни – чего ты там добился или натворил. Здесь все «из народа» – рядовые граждане с маленькой пенсией. Звезд с неба не хватают – в смысле интеллекта или образованности, так что разговоры о высоком не ведутся. Но правительство все ругают дружно. Кроме меня. Нет смысла: уровень политической образованности здесь вообще на нуле. И стоит мне сейчас сказать слово в защиту оппозиции, как эти «протестантки» меня живьем съедят. Да они всех ненавидят! Им все равно кого ругать. И официальную пропаганду против оппозиции, которая с утра до вечера отравляет души украинских граждан, глотают с великим удовольствием. У них в голове такая каша, что не мне с моими подорванными нервами вступать в дискуссию. Сюда бы моего супруга! Вот бы прочистил всем мозги!
Правда, довольно начитанная Валя обожает еще пересказывать содержание книг, но тогда хоть беги из палаты: занудство неимоверное – в стиле прописных истин, я уже говорила об этом… Ровная речь без интонаций и намека на артистизм может литься часами! Сначала в качестве неблагодарного слушателя отпадает ее соседка, Зина, тихо засыпая на этой плоской волне, потом Катя украдкой начинает шуршать газеткой с кроссвордами. Но чаще всего монолог Вали прерывает наша веселая Лидочка. К ней вваливается толпа родственников, хотя в палату посторонних не пускают, все встречи с родней – в вестибюле. Но этих так много, что как-то просачиваются. И Валя замолкает. Щебет молодых и детских голосов заполняет пространство палаты.
Возле Кати пусто. Она живет далеко, раз в неделю приезжает дочка и зять на своей машине – завозят маме продукты. Есть у Кати любимый внук-шалопай, подросток, а муж ушел к другой женщине, давно, помощи от него никакой…
К Зине приходит сын, лет сорока с хвостиком, бритый «качок», так густо расписанный татушками, что тела не видно. Этот персонаж совершенно не вяжется с обликом своей надменной мамы, похожей повадками на барыню. Но как же она его любит! Как смеется каждому слову этого «мальчика», заглядывая ему в лицо! На улице я бы такого типа обошла стороной. Он похож на уголовника. И куда смотрит ослепленная мама?
Второй ее сын, постарше этого, имеет вид простого работяги, а муж… Боже мой! Маленького росточка хлюпик, лысенький, какой-то прибитый рядом со своею высокой женой, обладательницей шикарного бюста. Потрясающая внешняя несовместимость! И разговаривает Зина со своим супругом, словно капризная принцесса с лакеем. Кто же его так, беднягу, затуркал?
Словом, разные мы, и не очень интересны друг другу, а объединяет нас лишь драматический диагноз да тревога за будущее. Ну и, конечно, сословное равноправие. Среди нас нет богатых и успешных.
Мне не повезло на интересных собеседниц, а потому только общение по телефону – с друзьями и близкими – отвлекает от всяческих больничных бытовых проблем. Круг моих собственных интересов так обширен и разнообразен, что страдаю я не от скуки, а от невозможности быть рядом с дорогими людьми. Звонят и просят о свидании бывшие ученики, старые приятели и «свеженькие»: совсем недавно они были только читателями, оценившими мои книги, а теперь ищут сближения дружеского, и это чувство взаимно. После нескольких официальных встреч с читателями в разных библиотеках города и двух университетах возникла потребность в личном общении, что и привело некоторых, самых эмоциональных и решительных, в мой дом. Но только внукам и детям я позволяю приезжать в эту даль, потому что все равно меня ослушаются – приедут…
Да, я не страдаю от одиночества, но и не могу спокойно наблюдать, как обо мне тревожатся близкие. И не получается у меня оставаться равнодушной к трудностям, которые им невольно доставляю.
– Ну что ты обо всех думаешь? – сердится муж. – Тебе не надоело переживать за всех сразу? Больше делать нечего? Мы же не дети! Не можем себя накормить?
Наконец назначен день операции - 26 июня.
продолжение
http://www.proza.ru/2013/10/05/911