ЧУДО
(БЫЛЬ)
/Издание второе, дополненное и исправленное/
Посвящается
моей матушке,
Вере Васильевне
Узкая и длинная с высоким потолком комната напоминала спичечную коробку, поставленную на боковой край. Когда-то она была темным чуланом, в котором года, пожалуй, через три после перехода на григорианский календарь, чтобы в этом чулане могли жить люди, прорубили супротив входной двери маленькое окошко.
Окно выходило во двор-колодец и упиралось стеклами сразу в глухую кирпичную стену соседнего дома. Света в комнату сквозь окно просачивалось мало.
Комната как комната, такая же, как любая другая в обычной многосемейной коммунальной ленинградской квартире.
Сразу от окна вдоль правой стены комнаты, если смотреть, стоя у входа, впритык друг к другу разместились две железные кровати. За ними примостился фанерный двустворчатый платяной шкаф.
По левую руку от входа – еще две кровати, тоже железные. Одна у окна, а другая почти у двери, между кроватями втиснулся квадратный обеденный стол.
На столе горкой лежат на блюдечке три черных, как смола, кусочка. Это – хлеб. Каждый кусочек – по весу равен 125 граммам.
Над столом на вбитом в стену гвозде висит круглая темная картонная «тарелка» с узкой металлической скобой, делящей диск «тарелки» надвое. От середины скобы куда-то вниз и вбок тянутся два скрученных вместе проводка.
«Тарелка» мерно и монотонно щелкает: заметённый снегом, озябший и голодный Ленинград охрипшим метрономом оповещает своих жителей о временном на фронте затишье.
На дворе война… На дворе январь 1942 года…
Комната полуобогрета скудным огнем, томящимся в чреве печки-«буржуйки», которую еще осенью заботливо соорудили под окном, благо место для печки между кроватями было как раз – тютелька в тютельку. Короткую печную трубу женские, всё умеющие, руки вывели на волю через кусок кровельного железа, вставленного в оконную раму вместо стекла.
В правом от печки углу на узенькой полочке в простом деревянном киоте осиянные чахлым огнем лампадки родные лики – слева Богородицы, в центре Спасителя и далее Николая Чудотворца. Ниже киота булавками приколоты две фотографии: на одной изображена пожилая женщина в полный рост, на другой – личико четырехлетнего мальчонки.
Под образами на кровати в одежде и накрытая одеялом лежит восемнадцатилетняя девушка.
Она больна. Уже две недели как врач, милая женщина, дай Бог ей здоровья, пришла по первому зову и определила двустороннее воспаление легких. Поставив диагноз, сделав укол камфары, дав нужные советы по уходу за больной, докторша ушла.
На следующий день врач снова приходила. Вновь осмотрела больную и вновь сделала укол.
Доктор пришла с уколом и на третий день.
Несмотря на усилие медицины, с каждым днем девушке становилось всё хуже и хуже. Она, и так ослабленная длительным военным голодом, могла еще сгрызть свои граммы блокадного хлеба, когда не спала, могла и говорить, и слушать, но с каждым часом – это было заметно – силы покидали ее.
После пятого или шестого посещения врача мать больной, провожая докторшу, осмелилась в коридоре вопросительно посмотреть ей в глаза.
– Поверьте, я делаю всё, что в моих силах, – твердо ответила врач. – Но лекарств нет, камфара одна. Будем надеяться, что молодой организм справится с болезнью. Вот-вот должен наступить кризис... Ждать надо…
Докторша посмотрела на мать, притупила взор и тихо, глядя в пол, произнесла:
– Надо… ждать…
После этих слов мать переложила свою дочь с кровати, стоящей у двери, то есть далеко от холодного окна, на другую постель, ближе к печке, под образа.
Следующие двое суток никакого кризиса не принесли.
В эти дни врачиха к больной не приходила; видимо, наперед знала, что никакого кризиса не будет. Стало быть, пыталась заронить слабую надежду, успокоить, врала, проще говоря.
Мать уже не помнила, когда она последний раз в этой жизни чего-то боялась. Сейчас она боялась, нестерпимо боялась лишь одного – надолго оставить свою девочку без материнского пригляда….
Но житейские дела не терпят отлагательств, блокадные дела еще более неотложны, чем мирные.
И мать, уходя из дому, просила соседей присмотреть за дочерью. По счастью, не всех соседей в квартире прибрал голод, не всех жильцов взяли обстрелы.
Из дому мать выходила только за хлебом, водой и дровами.
Простое вроде бы дело – обменять карточки на хлеб, а времени и сил требовало очень много: пока до бывшего магазина дойдешь, пока там очередь отстоишь, пока назад домой доплетешься – полдня пройдет, ноги уже не держат, рукой пошевелить нет возможности.
Легче, как ни странно, было с водой: в соседнем доме из подвала прямо на улицу была выведена водопроводная труба, из которой и днем, и ночью текла тоненькая струйка воды. Но и тут, у ржавой трубы, всегда толпился народ: пользовались трубой многие.
Труднее всего было найти дрова. Не дрова, конечно, а то, что, учитывая имеющийся в хозяйстве топор, может уместиться в печке и гореть. В поисках «дров» приходилось часами ползать по руинам домов, выковыривая из-под камней дощечки, палки, остатки чужой мебели, части утвари и одежды, всё то, что не нашли и не успели унести соседи.
Справившись со своими уличными делами, – уже дома, – мать не отходила от дочери, всё время сидела в ногах на её кровати и разговаривала. То ли с больной дочерью разговаривала, то ли сама с собой, то ли, глядя на фотографии, со своей матерью и маленьким сыном. Их обоих с передышкой в несколько дней взял с месяц назад в свою небесную обитель Христос. Мать разговаривала целыми днями, до темноты, не обращая внимания, слушает дочь её или нет. И, разговаривая, всё время молилась, безмолвно, в душе.
Докторша пришла только на третьи сутки, удивленно посмотрела на новую постель больной, на саму больную, вновь пощупала пульс, вновь смерила температуру, вновь достала из сумочки пузырек с лекарством и железную коробочку со шприцем, профессиональным движением вновь сделала укол. И ушла, не проронив ни слова.
Проводив докторшу, мать поняла: больше к ее дочери никто не придет.
Комната за последние дни пропахла эфиром и камфарой. Стойкий лекарственный дух ощущался на языке, щипал глаза, был, кажется, осязаем. Сейчас, после ухода врачихи, он стал откровенно вызывать приступы дурноты.
На следующий день девушка вяло отказалась от хлеба, сказав, что совершенно не хочет есть.
Мать отвернулась, увидела две пустые кровати и, прерывисто вздохнув, вновь перевела кроткий взгляд на дочь.
Три следующие дня больная в рот не взяла ни крошки, лишь просила пить. В эти сутки девушка ослабла настолько, что постоянно и днем, и ночью пребывала в дремотном состоянии.
На четвертые сутки, с утра, мать по обыкновению спокойно и деловито собиралась по делам. Спрятала во внутреннем глубоком кармане пальто хлебные карточки, повязала на голове шерстяную видавшую виды косынку, взяла истертую за многие годы холщёвую сумку и внимательно посмотрела на дочь.
Девушка лежала мирно с закрытыми глазами. Бледность ее тонкого красивого лица оттеняли светлые с золотинкой волосы, веером разбросанные по подушке, остренький носик придавал лицу сходство с холодной мраморной статуей, выполненной резцом даровитого скульптора.
Девушка не спала.
Она отчетливо слышала тяжелые шаги старика-соседа в коридоре, слышала, как устало громыхнул у «черного» хода пустой бидон (видимо, кто-то из квартирных жильцов пошел за водой), слышала, как ее мама тихо собиралась в дорогу, слышала, как мама, стараясь быть незаметной, потом бесшумно прикрыла за собой дверь.
Мама ушла, и комнату странным манером, разом, накрыла неестественная мертвая тишина: не стучал из настенной «тарелки» нудный метроном; не было слышно на улицах ужасающего грома бомбежек и обстрелов; не выл за окном мерзкий январский ветер; копотливые соседи за стенкой не шаркали по полу обувкой, притихли; печка-«буржуйка» не сопела под боком, пожирая огнем свою добычу.
Девушка удивилась: было тихо, словно на Землю внезапно сошел долгожданный завоеванный мир.
Почувствовав необычное безмолвие, девушка открыла глаза –
прямо перед нею, облокотившись двумя руками на холодную железную спинку кровати, стоял тридцатилетний мужчина с аристократическим лицом, черными усами и черной же клинообразной бородкой, постриженной на профессорский манер.
Длинные, вьющиеся по плечам, локоны пастельно оттеняли благородную белизну мужественного лица.
Вокруг и несколько сзади пришельца розово-голубым загадочным пламенем искрилась скрытая фигурой мужчины невидимая лампада.
На мужчине была новенькая, хорошо выглаженная красноармейская гимнастерка, застегнутая по требованиям военного Устава на все пуговицы.
Глаза красноармейца источали трепетное отеческое участие.
– Пойдешь ко мне на работу? – согревая больную взглядом, мягко предложил красноармеец. – У меня работа лёгкая, и хлеба много, – ешь, сколько хочешь.
– Не могу, – тихо отозвалась девушка, – болею я… сил совсем нет…
Красноармеец, видимо, что-то оценивая, насупил брови, затем с удивлением в голосе вопросил:
– Ты отказываешься?
– Вы же видите, – слабо откликнулась девушка, – я не то, что работать, встать не могу.
– Ты не желаешь идти со мной? – удивился красноармеец.
– Да, – тихо ответствовала больная и обреченно вздохнула.
Долгую секунду красноармеец смотрел девушке прямо в глаза, будто что-то выжидая. Не дождался. И утвердительно с теплом в голосе произнес:
– Это – твоё решение… Пусть так и будет! Отныне я к тебе уже не приду… Долгие… долгие… годы…
После этих слов красноармеец – исчез.
В комнате было по-прежнему тихо, и неестественно ярко от неизвестно откуда исходящего таинственного серебряного света.
Перед внутренним взором девушки горел, не отпуская душу, образ загадочного воина-пришельца:
«Зачем он снял с себя в коридоре и шинель, и шапку? – сочувственно подумала девушка. – В нашей комнате ведь так холодно».
Взгляд больной упал на спинку кровати, и девушка вновь удивилась:
«Как же это он умудрился втиснуться между кроватями? Там и палец-то не просунешь?»
Свечение тут же погасло.
В комнате воцарился привычный полумрак, печка, облизывая угли, заурчала.
Девушка по-довоенному зевнула, закрыла глаза и заснула.
Она спала, мирно.
Её светлые с золотинкой волосы веером были разбросаны по подушке. Болезненная бледность лица с каждым глубоким вздохом отступала перед молодой пульсирующей кровью, менялась на здоровый розовый цвет.
На лбу и щеках девушки проступила исцеляющая испарина.
Когда пришла мать, девушка открыла глаза и буднично попросила:
– Мама, я хочу макарон.
Ноги матери подкосились.
– Родная, где же я возьму сейчас макароны? – неловко сев на кровать дочери, прошептала женщина. – У нас только… хлеб.
И вложила в теплые ладони своей девочки четыре черных одного размера брусочка.
– Это твой хлеб, – на вопросительный взгляд дочери ответила женщина. – Ешь. Но сегодня – не больше одного кусочка.
Пока девушка ела, мать с благодарностью смотрела на центральный лик в киоте и плакала.
Поев, девушка вновь крепко заснула, до утра. А утром сама, без посторонней помощи, встала с кровати, правда, ненадолго.
С каждым следующим днем здоровье сызнова наполняло её молодое сильное тело.
……………………………………………………………………
С тех пор прошло много, много десятилетий.
Прорвали блокаду, победно кончилась война, был восстановлен во всем своем величии красавец Ленинград.
Девушка вышла замуж, стала матерью, затем – бабушкой, потом – прабабушкой.
Жизнь у женщины сложилась обычная, ничем не отличающаяся от судеб простых русских баб, переживших вместе со страной войну: в меру трудная, не очень сытная и не всегда веселая, в общем, – удачная.
Сейчас женщина каждый вечер, готовясь ко сну, шепотом благодарит блокадного красноармейца за былое выздоровление, за силы в старческих мышцах, за всё еще романтический полет девичьей души, и за то, что красноармеец держит слово: он, как и обещал, долго-долго не приходит за ней…
Подольше бы так… Дел еще на Земле у девушки очень много…
Август – сентябрь – октябрь 2013
.....................................................
Блокадный Красноармеец сдержал своё перед девушкой слово. Он одарил девушку полноценной под его приглядом жизнью, то есть подарил ей еще целых – 75 земных лет.
2017, октябрь, 07