– Приедут наши, будут на мансарде спать. Ну, если не захотят на мансарде, то пусть все трое спят в комнатах. А мы – там, - и Иван Евстратов вскинул глаза к потолку. На его лице изобразилась важность и гордость от сознания, что у них будет не только новый дом, но ещё и с мансардой.
Так говорил он своей жене Дарье Дмитриевне.
Евстратовы, в прошлом колхозники, теперь – на пенсии. Но Иван Захарович ещё полон сил и здоровья. Хотя нет прежней прыти, да и волосы основательно поредели и выглядели светло-серыми, как мука грубого помола. На лбу три длинные морщины, щёки и шея дряблые. Жена Евстратова моложе своего мужа, время от времени прихварывает.
Их небольшой деревянный дом за сорок с лишним лет состарился, покосился, брёвна местами подгнили; железная крыша, хотя несколько раз хозяин её и латал, теперь тоже пришла в негодность. В коридоре скрипели старые половицы, на стенах, заклеенных обоями, образовались рваные полосы, кое-где зияли и постоянно напоминали: эта часть дома тоже требует основательного обновления. Одним словом, Евстратов твёрдо решил к августу, когда должны будут приехать в гости их дочь Наталья и зять Михаил с дочкой Машей, поставить новый дом.
– Ну, что ж, хорошо, – ответила ему жена, вздыхая. – Пока ещё у тебя не иссякла мощь, да и деньжат, может, соберём к лету…
Не дослушав её, Евстратов стал говорить таким уверенным тоном, словно дело исполнено, и оставались лишь кое-какие мелочи:
– Деньжата уже есть. – И прибавлял со значением: – Что уж тут, задави его комар.
И он весело глянул на жену из-под бровей с крючковатыми волосиками.
– Да какие там…
Он опять не дал ей договорить, вскинул над столом, за которым они обедали, руки, потом прошёлся ими по редеющим волосам:
– Какие-какие… Такие. Немного на книжке…
– Хе, – криво ухмыльнулась жена.
– Пусть немного, но четыре поросёнка – это уже, знаешь, немалый капитал. Брёвна есть. Сколько им лежать-то во дворе?.. Камень под фундамент тоже припасён. Прошлый раз, когда ездил в райцентр, присмотрел вагонку, и этот, как его… ондулин, ну и кирпич, цемент. Потом… нужен местный обогрев. Хватит нам зимой каждый раз плиту топить. А строителей сыщу. Может, кто из наших, деревенских, мужиков поможет, да и сам. А нет, так в районе. Сколько их там околачивается с Кавказа, Украины. О-го-го!..
Он встал из-за стола, взял бумагу, карандаш, вернулся к столу и начал прикидывать: во что обойдутся строительные материалы, работа мужиков, стоимость труб, котла для отопления, не забыл и труд печника, прикинул: сколько стоит теперь краска и сколько её нужно, чтобы покрасить дом. Он хотел, чтобы дом был непременно красным, как в Финляндии. В позапрошлом году дочь с зятем рассказывали, как радуют глаз крашеные дома в этой стране, – куда они ездили по туристской путёвке. И какая там чистота на улицах, что, как говорил зять, высморкаться некуда. А дом Евстратовых должен выглядеть не хуже финского и непременно с мансардой. Один такой был построен года четыре тому назад в их деревне. Всякий раз, проходя мимо него, Евстратов с любопытством и завистью, глядя на него, мысленно говорил себе: «Будет и у меня скоро такой же или лучше, вот выйду на пенсию и тогда…»
Евстратов, продолжая радужно мечтать, коряво выводил в тетради цифры, означающие доходы и расходы. Главной его надежной были четыре поросёнка, которые подрастали, набирали вес и которых в апреле-начале мая он должен зарезать и продать перекупщикам. Так: на сберкнижке десять тысяч – немного по нынешним временам, пенсия – около четырёх тысяч на двоих. Ладно, можно ужаться с расходами… но всё-таки на жизнь какие-то деньги нужны. Опять же на корм свиньям и на прочее. Да, свиньи... Если с каждой по сто килограммов чистого мяса, без костей и всякого там ливера, то получится четыреста кило. В прошлом году перекупщики давали по 100 рублей за килограмм, значит – 40 тысяч. Сколько этой весной дадут – вряд ли меньше: цены-то растут. Так, 10 тысяч, плюс эти деньги, получается как будто неплохо. Но расходы? Вышло, что они превысили доход. Очень уж дорогой этот ненашинский ондулин, да и вагонка не дешёвая. Строители?.. Вряд ли они мало запросят. Если только кого-нибудь из деревенских мужиков попросить. Да и сам буду работать, дешевле обойдётся, чем приглашать неизвестно кого, да ещё им плати в три дорого. Работников надо водкой поить, да… Нет, лучше самогона приготовить, пусть жрут. В конце концов, если денег не хватит, можно занять у кого-нибудь. Зять с дочкой, думаю, не откажут. Нинку попрошу: у неё есть на книжке. Ну-ну…
Довольный, он отложил в сторону карандаш и бумагу, на которой корявились его подсчёты, доходы и расходы. Потом поднялся из-за стола, взял баян, растянул меха, прошёлся по клавишам. Под звуки баяна запел:
Эх, ты, Ваня, разудала голова-да,
Разудала, эх, головушка, Ванька, твоя.
Аль далече отъезжаешь от меня-да,
На кого же ты покидаешь, милый друг, меня…
Он пел, вкладывая в русскую народную песню всю свою мечтательную, романтичную душу. Был так доволен исполнением и тем, что его заветная мечта близка к осуществлению ¬– уже с конца лета (осталось каких-нибудь месяцев шесть-семь) они с Дарьей станут жить в новом, красивом, доме, и все односельчане – им завидовать, а их гости из Тамбова будут гостить у них и спать в мансарде. Он даже не обратил внимания на ворчание жены, которая, набросив на плечи ветхий полушубок, вышла давать свиньям.
Раньше Иван Захарович часто играл в своей и соседних деревнях на гуляньях и свадьбах. Он – первый парень, а потом семейный человек, был любим многими и желанным гостем в каждом доме. Потом годы, работа, семья как-то отдалили его от обязанностей баяниста, да и гулянья и свадьбы в деревне стали делом весьма редким. Играл в основном для себя, иногда для гостей, которые наведывались к Евстратовым не часто. Летом выходил на улицу, садился на лавочку у ограды, и тогда звуки баяна разносились далеко по деревне и окрестностям. Иной раз, особенно когда выпьет, пел. Но пел хуже, чем играл: голос негромкий, хрипловатый.
Закончив своё дело, он решил пройтись по деревне. Одевшись потеплее и сказав жене, возвратившейся от свиней, что пойдёт прогуляться, вышел на пустынную улицу. Зимний день был в ярком снежном уборе. Прищурившись, Евстратов глянул в сторону солнца, и увидел вокруг него бледноватое цветное кольцо. В этот момент душа его играла, как этот погожий искристый день. Люди на улице ему не повстречались. Да и некому особенно гулять: зима, мороз, будний день. Кто дома сидит, кто на работе, дети в школе. Он остановился около Жучковых. Именно их дом тогда ему приглянулся. Евстратов стал глядеть на него. Посмотрел, не торчит ли кто в окне. Он не хотел заходить к ним: не любил эту семью. Слишком уж прижимисты и хитры они – хозяин, его жена и двое сыновей. Оценив взглядом, уж который раз, их дом и, конечно, мансарду, он пошёл дальше. И тут вдруг перед ним объявился Жучков. По-видимому, шёл из школы: он там по совместительству завхоз.
– А-а, Иван Захарович, здорово был! – сказал он, и хитровато уставился на него. – По делу или так идёшь?
– Здорово… здорово, – немного опешил Евстратов. – Да как сказать…
– Так и скажи.
– Хочу немного размять стариковские кости. К сестре надо зайти, – и как-то незаметно для самого себя метнул взгляд на его дом.
Жучков знал (как-то с ним делился Евстратов), что сосед собирается построить точно такой же дом, как у него. Решил спросить без всякого намёка, прямо:
– Когда ж собираешься строить? этим летом?
Евстратов сказал:
– Думаю, летом… Задави его комар.
– Хочешь перещеголять меня? Лучше моего дома в деревне нет, – гордо кивнул Жучков в сторону своего жилища.
– Перещеголять, не перещеголять, но хочу, чтобы тоже красивый и добротный был.
– А силёнок-то хватит? – хитровато спросил Жучков.
«Силенок» – означило деньги.
Евстратов бесхитростно ответил:
– Думаю, хватит… Вот свиньи набирают вес, немного на книжке…
– Ну ладно, – ответил Жучков и, ради приличия, предложил: – Может, зайдёшь?
– Нет, спасибо, я к Нинке.
Они распрощались. Жучков недоверчиво посмотрел в след удалявшемуся односельчанину.
Двоюродная сестра Евстратова жила одна. Несколько лет тому назад умер её муж, а дети, взрослые дочь и два сына, – семейные, жили самостоятельно. Один – в соседней деревне, другой в Волгограде, а дочь под Тамбовом. Когда Евстратов собирался на прогулку, он не думал заходить к сестре, а тут, неожиданно встретив Жучкова и сказав ему, что идёт к Нинке, решил зайти. Она жила по другую сторону деревни, ближе к окраине. Евстратов опять захрустел валенками о морозный снег. Нинка была дома. Где ж ещё? Скотину давно уж перестала водить. Лишь несколько кур с петухом, собака и кошка.
В коридоре он потрепал Клёпу, которая немного поласкалась, потом вошёл в комнату. Нинка, бывшая учительница Нина Алексеевна, теперь на пенсии, поднялась с дивана (лёжа смотрела телевизор), кошка спрыгнула в след за хозяйкой.
Евстратов заговорил о постройке дома. Рассказывал о своих доходах и предстоящих расходах, о том, сколько он с Дашей выручит денег, зарезав свиней, о теперешних и будущих ценах на свинину, о стоимости всяких строительных материалов и самой работы, о том, кого бы нанять из деревенских мужиков, и не приютит ли сестра на время, месяца на три, его и Дашу, пока они будут строиться. Он также спросил: если возникнет нужда в деньгах, мало ли, не поможет ли она – дать в долг. Сестра не отказала ни в жилье, ни в деньгах.
Вскоре Евстратов возвратился домой. Зашёл к свиньям – полюбоваться на свой капитал.
Шло время.
Однажды, возвратившись после кормёжки свиней, он сказал жене:
– Что-то один… этот Васька, не хрюкает, жрёт плохо, да и какой-то не упитанный. Эти – ничего, а он меньше. Не пойму, то ли заболел… или так просто.
– Кто его знает. Может, и заболел. Позови ветеринара.
На другой день ветеринар, осмотрев свинью, никакой болезни у неё не нашёл. Однако на всякий случай сделал укол. Хозяевам сказал:
– Васька, думаю, поправится.
Но он не поправился. Ел плохо, больше лежал, почти не хрюкал, а вскоре подох, не предупредив о своей кончине хозяев. Хозяева погоревали-погоревали, недобрым словом упомянули ветеринара. Но, делать нечего, продолжали кормить оставшихся трёх. А те быстро набирали вес, становились всё длиннее и толще. Евстратов время от времени, с карандашом в руке, подсчитывал доходы и расходы и при этом говорил жене:
– Ничего, скоро они вымахают пудов на семь-восемь, а то и на все девять… Задави их комар.
– Дай-то бог, – отвечала она.
Второго мая по всей деревне раздавался визг свиней: Евстратов одного за другими закалывал многопудовых животных, суливших большие надежды. К этому труду он привык – обычное крестьянское занятие. И в этот раз он никого не просил из деревенских мужиков, а от начала до конца делал всё сам: закалывал животное, удалял его внутренности, палил керосиновой лампой щетину и кожу, разрезал туши на куски, говорил жене что и куда надо положить, что должно идти в продажу, а что – им самим и оставить «нашим». Взвесив куски для перекупщиков, подсчитав, сколько будет стоить мясо, он как будто был удовлетворён. Хотя и сожалел, что один из них, Васька, внезапно скончался, не одарив хозяев ни мясом, ни деньгами.
На третий день к Евстратовым приехали перекупщики.
Главный из них сказал:
– По семьдесят рублей за килограмм.
– Как это по семьдесят? – ошарашенные, вскрикнули Евстратовы.
– А так, – не утруждая себя объяснением, сказал главный.
Двое других подтвердили правильность слов своего «шефа».
– В прошлом году было по сто, – возмущались хозяева мяса. – А теперь вдруг по семьдесят. С какой стати? Цены ведь растут. В магазинах Тамбова, да и Волгограда раза в два, поди, дороже. А тут вдруг по семьдесят.
И они, перебивая друг друга, стали вразумлять перекупщиков. Говорили, что корм из месяца в месяц дорожает, что уход за свиньями – дело трудное и хлопотное, что многие теперь перестали водить и свиней, и коров, и бычков, а они вырастили таких здоровенных свиней, что, если сами отвезут их в город, то продадут не по семьдесят, а за сто пятьдесят или ещё дороже. Евстратов так разгорячился, что лицо его сделалось багровым и злым. Он, не любивший матерных слов, вдруг стал пересыпать свою речь бранными словами. Жена, обыкновенно сдержанная и немногословная, так же была горяча и сердита. Вместе с мужем старалась внушить трём мордастым мужикам в неразумности и грабительском характере предлагаемой цены.
Мужики большей частью помалкивали. Отговаривались лишь тем, что свинину и говядину они тоже будут продавать по низким ценам. Эту цену устанавливают не они, а те, кто покупает их мясо, и выгода у них самая малость – чуть ли не в убыток себе.
Наконец, после долгих и изнурительных торгов Евстратовы сдались. А куда деваться? Самим ехать в город и продавать, возможно по деньгам и выгоднее, да слишком уж хлопотно.
– Ладно, – сказал чуть остывший в горячей перебранке хозяин, – забирайте.
Жена, сердитая, продолжая ворчать, ушла в комнату.
Перекупщики, взвесив мясо, шустро погрузили его в машину, рассчитались с хозяином, и укатили, оставляя за собой клубы пыли. Евстратов в след им выругался матом, вошёл в комнату:
– Вот нам с тобой на дом.
И выложил 19 950 рублей.
Потом сказал:
– Придётся, конечно, занимать. Но строить надо, куда ж деваться. Задави его комар.
Закончив огородные дела, Евстратов приступил к строительству дома. Нанял двух деревенских мужиков, любителей выпить, но всё же умеющих держать топор и молоток, и вместе с ними принялся за работу. Старый дом разобрали. А сами хозяева обосновались на время у Нинки, мебель, которая получше, свезли к ней, другую – в сарай.
Но вскоре занемогла Дарья Дмитриевна. Ещё раньше, недели две тому назад, во время посадки картошки, Евстратов заметил, что жена стала чаще кашлять. Здоровье-то хилое, раньше время от времени хворала, то одно, то другое, а теперь – кашель. Однако оба думали, что пройдёт. Но болезнь постепенно развивалась, никакие известные домашние средства и даже таблетки не помогали. Делать нечего, он решил свезти жену в районную больницу. Попросил Жучкова. Тот согласился, но попросил денег «на бензин». Евстратов протянул ему пятидесятирублёвую бумажку.
– Что ты мне ерунду даёшь, – недовольно проворчал сосед.
– А сколько?
– Знаешь, сколько теперь бензин стоит?..
– Откуда мне знать.
– То-то, – дал понять хозяин машины.
И Евстратов отсчитал ему ещё столько же. Вскоре все трое покатили в район.
После томительных ожиданий врач, вызвал Евстратову. Муж остался рядом с кабинетом.
Через двадцать минут врач пригласил и его:
– Иван Захарович… Вас, кажется, так зовут?
– Да, – насторожился Евстратов.
– Дела не обнадёживающи. Что же это вы раньше не обратились к нам? Чего ждали?
У Евстратова заходило сердце:
– Да всё думали, что пройдёт. Кашляла и раньше. Здоровье, что уж тут, неважное, но зимой вроде ничего. А тут… Что с ней?
– Воспаление лёгких… Её надо положить в больницу.
Евстратов полагал, что врач выпишет рецепт, даст совет по части лечения и ухода за женой, а тут – на тебе: «положить в больницу». Это что ж выходит? Дома её не будет, помогать по хозяйству некому, вдобавок ему самому нужно навещать её. А в больнице условия отвратительные – это он знал от своих знакомых.
– А иначе нельзя? – робко, упавшим голосом спросил Евстратов.
– Что иначе?
– Ну, чтобы не класть в больницу.
– Если вам дорога ваша жена, иначе нельзя, – сказал, как отрезал, врач. – Евстратов побледнел. Врач, изобразив на лице сострадание, добавил: – Ничего, полечим Дарью Дмитриевну недели две, может, три, поставим на ноги. Мой вам совет: вы время от времени навещайте её, всё-таки наша больница не санаторий, можете приносить с собой еду. Выпишу сейчас лекарство, надо достать, у нас нет, принесёте. Да, и вот ещё что: нянечкам, сёстрам – их и так не хватает, а тут и зарплата ерундовая, думаю, вы им не откажете в помощи. Вы же не будете двадцать четыре часа в сутки ухаживать за больной.
Поговорив с врачом и получив от него рецепт, он с женой вышел из кабинета, и направился в отведённую для Дарьи Дмитриевны палату. В ней пять человек, она – шестая. Все пятеро уставились на новенькую – трое лежали на железных скрипучих кроватях, четвёртая сидела у старой обшарпанной тумбочки и пила чай, пятая стояла у окна. Евстратовы почувствовали спёртый, тяжёлый воздух, поздоровались. Подошли к свободной кровати. Бельё на ней то ли серое, то ли давно не стиранное. Халат, в который обрядили больную, выглядел старым, мятым, на правом рукаве, у плеча, немного порван.
Увидев растерянный и вопросительный взгляд мужчины и женщины, больная, стоявшая у окна, сказала, ни чуть не стесняясь:
– Тут всем надо давать – врачу, сёстрам, нянечкам, тогда ещё будет кое-какое лечение и уход. А так… кому мы нужны.
Лекарство Евстратов, к счастью, достал. Но пришлось выложить немалую для него сумму. Лекарство передал через медсестру, а заодно мзду ей и нянечкам.
Вечером Жучков привёз его в деревню – к тому месту, где совсем ещё недавно стоял старый дом Евстратовых, а теперь лежали в беспорядке всякий строительный материал. Закладывался фундамент.
Тяжёлые и грустные мысли завладели всем существом Евстратова. Что за болезнь у жены? Поправиться ли и когда? А вдруг – нет? Что тогда станет с ним? И как поступить со строительством дома? Денег совсем мало, вагонка, современное отопление – чёрт с ними, можно и потом, а вот крыша?.. Мансарда?
Евстратов пришёл к сестре. Поужинав, он взял баян, вышел на порог, сел и затянул печальную мелодию. Не пел – лишь играл, долго и заунывно. А в голове ворочались тяжёлые мысли. Что они вместе с Дашей видели в жизни? Почти ничего. Раза два пришлось съездить в столицу – посмотреть город, да купить кое-что из одежды. Бывали в Волгограде. А когда надо было определять дочь Наталью в пединститут, пришлось некоторое время побыть с ней в Тамбове. Колхоз как-то предлагал путёвку в санаторий и даже в Венгрию, пришлось отказаться: домашние дела, сад с огородом, скотина… Что было хорошим, радостным? Рождение дочери, её свадьба с Михаилом, появление на свет Маши. А вот с женой, Дашей? Много ли они были сами-то счастливы? Всё работа да работа. Он в колхозе на комбайне, она – на животноводческой ферме, потом колхоза не стало, фермы – тоже: коров порезали, продали. Шла вся эта неразбериха с реорганизацией хозяйства. Затем – крохотная пенсия, подачки от кооператива в виде причитающегося им пая. Жили не бедно, но и не сказать чтобы в достатке.
Евстратов, растягивая баян, вспоминал Дашу и себя в молодости, и позже, когда уже стал семейным. Подумал, что редко говорил ей хорошие, ласковые слова. А таких слов, как«моя любимая», «голубка», «хорошенькая жёнушка», «прелесть моя», он, можно сказать, и не знал, только слышал по радио или телевизору, или читал в художественной литературе, которой совсем мало удостаивал своей охотой. Так он печально думал и играл, а глаза, незаметно для него, заблестели выступившими слезинками.
И вот теперь – дом. Поживут ли они в нём? Деревенские мужики работали с ленцой и не каждый день. Евстратов проверял их работу, говорил что и как надо делать, в субботу или воскресенье вечером выставлял им литр самогона, который жена нагнала впрок. Через день ездил в больницу, справляясь о здоровье своей Даши, ублажал врача, медсестру и няню.
Но однажды врач сказал: Дарью Дмитриевну надо положить в областную больницу.
Это известие явилось ударом для Евстратова. Он понял, что дело совсем худо. Загоревал пуще прежнего. Однако пришлось отвозить. Остановились у дочери и зятя. Спустя три дня, врач областной сказала, что они будут лечить, но состояние больной плохое, всё может случиться. В самом деле, Дарья Дмитриевна угасала на глазах. Лицо её стало каким-то пепельным, кашель сделался ещё более тяжёлым, отхаркивания не было, она редко поднималась с постели и уже самостоятельно не могла дойти до туалета. Через неделю она скончалась. Похоронили её на районном кладбище.
Иван Захарович за эти недели совсем сдал, похудел, постарел, на голове поубавилось волос, а оставшиеся выглядели совсем белыми, морщины на лице выделялись крупнее, и стало их больше. Весь он как-то сгорбился, скукожился, щёки и кожа у кадыка окончательно одрябились.
Между тем строители продолжали возводить сруб. Ни шатко, ни валко работа шла. Печку поставил он сам. А денег у хозяина на исходе. Он и зять с дочкой поистратились на лечение и похороны. В пору бы заплатить рабочим и кое-как достроить дом.
– Что ж делать, – сказала ему сестра Нина, я дам, не бросать же на середине.
– Спасибо, – ответил ей Евстратов. – Осенью куплю свиней, а весной расплачусь. Если мои помогут, то и раньше. Хорошо, что рамы не выбросил и жесть, хоть они не к чёрту...
Спустя два месяца, дом был готов. Посмотрел на него хозяин: а он хуже прежнего. Как будто не его, а чужой. Брёвна по трём сторонам уложены криво, рамы, грязные и старые, смотрят на хозяина подслеповато печально, с упрёком, коридор – из полусгнивших досок, без крыльца. Крыша – из прежнего ржавого железа, местами залатана рубероидом, а с торцевой стороны, над коридором, выступала каким-то нелепым строением, хуже собачьей будки. «Тут будет мансарда, а крышу будущим летом покрою ондулином, – сказал себе Евстратов. – Обобью вагонкой, поставлю новые рамы, покрашу и станет, как в вашей
Европе. Что уж тут, задави его комар».