Иван Кузьмич заболел не случайно. Курил, как паровоз, потому, наверное, и заработал рак губы. По профессии он журналист. А это и информация, и связи. Эх, если бы еще и деньги. А вот с ними было напряженно. Зарплата, как шутил когда-то поэт Михаил Светлов, хорошая, но маленькая. И хватало ее только на то, чтобы медсестрам в карманы положить. На операцию денег не было.
-Почему ты вообще должен платить? - Кипятились друзья. - Положено же бесплатно делать.
- А никто денег и не требует, - грустно рассказывал Иван Кузьмич. - Но когда на обследовании лежал, в палате говорили, что бесплатно сделают плохо.
- Почему плохо?
- Да, может, и неплохо, но никто не хочет проверять это на себе. Потому все несут деньги.
- И сколько несут?
- Три, пять, десять тысяч.
- Ну, это еще ладно. Не слишком дорого.
- Долларов.
- О-ё.
- Вот тебе и о-ё.
Денег, однако, Иван Кузьмич набрал, и операцию ему сделали. Врач объяснил, что бывает больше ста разновидностей рака, и одни виды легко оперируются, а другие — увы. Впрочем, оперируются они одинаково. Но только одни после этого затухают, и человек живет, будто ничего и не было, а другие вырезают-вырезают, а они всплывают снова и снова. И так до тех пор, пока уж вырезать нечего.
Ивану Кузьмичу повезло с его раком. Вырезали совсем немного, и все затухло. Но Иван Кузьмич так напугался, что ушел с работы и стал охранять свое здоровье. Причем, охранял он его выборочно. На работу не ходил, а пивка с рыбкой был не прочь отведать. А когда выпивал, то и сигареткой не брезговал.
- Ваня, ты бы не курил, - ругалась жена Елена. - Как бы хуже не было.
- Да ладно, - бурчал под нос Иван Кузьмич и продолжал свое. И напивался так, будто и не было операции.
А наутро он подолгу тянул свою губу перед зеркалом и высматривал изменения. Их, на счастье, не было. Но страх жил, и Иван Кузьмич ходил день-другой, прислушиваясь к себе. Потом страх отступал, и он выпивал снова. А когда выпивал, закуривал.
Друзей он потихоньку растерял. Одни неприятности от них. Денег не дают, а с вопросами лезут. Один звонит чуть не каждый день и все время интересуется, устроился ли на работу. Другой, наоборот, звонит раз в год, и даже на юбилей не приехал, в Турцию на отдых улетел.
2.
Смерть есть и будет самой большой и непостижимой тайной. Мы никогда не узнаем, что это такое. Мы можем видеть умирающего человека. Можем присутствовать при его «переходе» из одного состояния в другое, но мы в силах понять только то, что было «до». Что «потом», остается абсолютной тайной.
Мы были молодыми. Кто-то пришел с журфака год назад, кто-то три, кто-то пять, кто-то десять лет назад. Были, конечно, в коллективе и люди постарше. Но в основном молодежь. Несколько девушек, и едва ли не двадцать парней делали газету «Водный транспорт». Почему делали, а не писали? Потому что газету ведь не только писать надо. Надо прочесть письма, которые, по выражению одного журналиста, а теперь писателя, нормальный человек в редакцию не напишет. Надо было не только их прочесть, но и кое-что подготовить к печати. Кстати сказать, были письма и вполне нормальные. Однажды, к примеру, я делал большую статью о встречных перевозках на транспорте, подготовленную именно по письму. Так что писатель был не прав. Потом приносили полосы, которые надо было вычитать. Еще было такое понятие, как «свежая» голова, когда нужно было прочесть не только материалы отдела, но всю газету от корки до корки.
А в промежутках, а иногда и во время «делания» газеты, мы пили водку. Пили почти каждый день. В нашем морском отделе было шесть человек, и кто-нибудь обязательно к обеду начинал всем известную песню.
- А может, возьмем одну бутылочку?
- Не надо. Опять нажремся.
- А можно без завода.
- Да когда это мы пили без завода?
- Ну надо же когда-то начинать.
- А почему надо-то?
- Ну, учиться культурно пить надо.
- А может, правда, попробуем без завода?
Кто-то шел за бутылкой и брал «на всякий случай» две или три. Потом бежали еще раз или два. А заканчивали в близлежащих ресторанах со своей неизменной песней «И все-таки море останется морем, и нам никогда не прожить без морей».
Моряки мы, надо сказать, были достаточно сухопутными. Нет, на морях мы, конечно, же бывали регулярно. И в портах бывали. Случалось, «ходили» на пассажирских судах по два-три дня. Но это были, можно сказать, экскурсии. Настоящий моряк был у нас только один Валя Рубан. Он лет пять или десять был рыбаком. Остальные, включая меня, были «чистыми» журналистами, но считали себя моряками. Отдел-то у нас морской. И мы добивали остальных сотрудников своими хэгсами (хозрасчетная группа судов), бербоутчартерами (фрахтование судна без экипажа) и другими «мудреными» терминами, без которых, мол, невозможно обойтись при написании производственных статей.
У нас были и другие отделы, включая «информацию», «охрану труда», «литературный». Но производственный был, кроме нашего, еще только речной, который мы слегка презрительно называли «речкой». Вражды у нас не было, там были вполне нормальные ребята, но и дружбы особой тоже не было. Нам своих поводов напиться было хоть отбавляй. Так что мы вполне обходились своим отделом, хотя в знак солидарности могли поддержать «речников» на летучке и при очень коллективной пьянке позвать их к себе «раздавить пару флаконов». Все же производственники. Выпить они были тоже не дураки. И только Валера никогда не пил. Он и вообще выделялся среди остальных. Теперь бы сказали, что он похож на ботаника. Светлые волосы, очки в тонкой металлической оправе, стройный, подтянутый, можно сказать даже изящный.
Не помню, как ему удавалось улизнуть, но он никогда не пил и никогда это никак не объяснял. Не оправдывался, не рассказывал причин, но если ему подносили рюмку, с улыбкой отводил ее в сторону или, если сильно настаивали, брал, а потом ставил куда-нибудь на стол. Журналист он был вполне профессиональный. Не то чтобы гений, но и не чайник. Чайниками мы называли тех, кто писать не умел.
Вдруг мы узнали, что Валера тяжело болен, что у него саркома легких и жить ему не больше трех месяцев. Некурящий, не пьющий, не гуляющий от своей жены Валера должен умереть, а мы, куряки, пьяницы, бабники остаемся. Где справедливость, хотелось крикнуть. Но мы прижали хвосты и притаились. Мы напугались. Так близко смерть еще не подходила. Мы, конечно, хоронили двух или трех стариков из редакции. Помню даже на поминках у одного мы так напились, что главный редактор пообещал семье покойного создать комиссию по творческому наследию. А какой творческое наследие у человека, который руководил собственными корреспондентами и сам ничего не писал? А тут-то наш ровесник, молодой парень, едва за тридцать. А может, ему и тридцати не было. Точного его возраста я не знал.
Когда наши ходили к Валере в гости, я был в командировке, а один пойти не решился. Валера был скромным, можно сказать, даже застенчивым, а я общительным до безобразия. Мне даже сейчас стыдно вспоминать, как беспардонно я мог «вести интервью» и задавать Валере самые разные вопросы. Сегодня я бы, наверное, сумел помолчать. А тогда я решил, что лучше не навещать Валеру и не спрашивать того, о чем не надо спрашивать. Что я пойду, подумал я. Друзьями мы не были. Захочется ли ему смотреть на мою счастливую морду. В общем, я не пошел. А остальные «моряки» пошли, начали его успокаивать. Мол, поправишься, Валера. А он остановил их и говорит:
Ребята, я свой диагноз видел и знаю, что мне осталось не больше трех месяцев. Давайте не будем говорить обо мне и моей болезни.
Наши смутились. А Валера спокойно говорит:
- Вы Марину не оставляйте одну. Навещайте ее. И если сможете, помогите Саньке, чем можете.
Я вспомнил тогда случай, о котором мне рассказывал знакомый парашютист. Выпрыгнула группа спортсменов из самолета и летит к земле, раскрывая разноцветные зонтики. И тут все замечают, что один стремительно несется вниз. Было видно, что парашют не раскрылся, а когда он попробовал открыть запасной, тот захлестнул стропами основной и тоже не раскрылся. Стремительно удаляясь к земле, парашютист кричал:
- Ребята, Марину с Санькой не оставляйте.
И потом снова:
- Марину с Санькой не оставляйте. Марину с Санькой не оставляйте.
Почему-то мне врезались в память эти два имени. И вдруг снова Марина с Санькой.
Никогда не думал, что Валера окажется таким потрясающе сильным. Особенно я осознаю это теперь, когда за тридцать лет, прошедших с тех пор, повидал немало смертей, немало мужественных людей. Крепче «ботаника Валеры» мне видеть не довелось.
3.
С того дня, как Ивану Кузьмичу сделали операцию, прошло почти пятнадцать лет. У него оказалась та самая разновидность рака, которая «лечится». Ему «отщипнули» кусочек губы, который даже на произношении никак не отразился, и на этом болезнь прекратилась.
За эти годы многие мои родные и друзья ушли в мир иной. Заболел раком и умер мой брат Анатолий, вслед за ним от сердечного приступа умер Олег Михайлов, а Иван Кузьмич не умер, но и жить перестал. Недавно мой друг Михаил Стефанович общался с ним и говорит: «Иван Кузьмич наш хандрит, умирать собрался». Я промолчал, а про себя подумал. Так ведь он пятнадцать лет назад уже собрался, да не мы это решаем. Но оказалось, что в этот раз все было намного серьезнее. Летом у Ивана Кузьмича случился инсульт, называемый нашими классиками апоплексическим ударом, после которого обычно герой тут же умирал.
В юности мне казалось, что Иван умнее, сильнее и талантливее всех нас. Роста невысокого, но крепок и силен. В суждениях категоричен, в действиях быстр. После падения Советской власти он моментально стал на ноги. Открыл фирму и стал инкубаторы продавать. Но однажды забрал все деньги из оборота и купил фуру обуви на продажу. Но фура вместе с обувью где-то по дороге «потерялась», и Иван Кузьмич снова пошел в редакцию работать ответственным секретарем. Выпивать стал больше и чаще и вскоре увлечение стало болезнью. Потом рак, будь он неладен. А потом и инсульт.
Сейчас Иван Кузьмич с выпивкой завязал. Хорошо, конечно. Да поздно пить «боржом», когда почки отпали.
Злой я, знаю. Валера бы так не сказал. Он добрым был и сильным. Мне очень охота навестить Ивана Кузьмича, но мы уже много лет не общаемся. Это ведь я все время его про работу спрашивал. Вот он и сказал мне, чтоб я больше не звонил.
А раньше все было иначе. Он был среди нас, пожалуй, самым ярким заводилой и кутилой.
Однажды после выпивки в редакции мы, как водится, решили
продолжить пьянку в ближайшем ресторане. Стали считать деньги. У меня было пять рублей, у Михаила десять. У Ивана пусто
- У нас пятнадцать рублей есть. Вперед! - Решительно воззвал Иван.
И вот сейчас лежит он беспомощный. Как выпросить у него
прощение? Как ему объяснить, что я сожалею о том, что досаждал ему? Хочется навестить его или хотя бы позвонить. Но как звонить? Вдруг он снова скажет, как когда-то в прошлом, «я же тебе говорил, чтоб ты больше не звонил»?
И все же я звоню. Мы разговариваем с женой Еленой, и я узнаю, что Иван
очень сдал, почти не выходит на улицу и практически ни с кем не общается. На всех обижен, никого видеть не хочет.
- Может, ему какая-то помощь нужна?
- Нет, спасибо, спасибо. Думаю, он не примет ничего.
- А что Иван делает?
- Телевизор смотрит.
Он слышит меня?
- Наверное.
- Как думаешь, он не будет против, если я его навещу?
В это время слышу, как Иван говорит что-то. Елена спрашивает:
- Что я мешаю тебе?
- Да мешаешь.
И в трубке раздались короткие гудки.
Прошло немало времени, и я решил снова позвонить и напрямую поговорить с Иваном.
- Это Михайлов.
- Привет.
- Я хотел сказать тебе, что так нельзя.
- Что нельзя?
- Нельзя так обращаться с товарищами.
- А кто тебе сказал, что мы товарищи.
- Ну, были ведь.
- Ну были. И что?
- Совсем недавно я вычитал, что обижать и ОБИЖАТЬСЯ грех.
- Опять ты за свое. Грех, Господь Бог.
- А что, есть другие критерии? Оцени по ним.
- Да не хочу я ничего оценивать.
- Но ведь ты много лет не разговариваешь со мной, и даже не сказал, в чем моя вина. Разве так можно? Разве можно так обижаться? Ведь даже если я был виноват, ты уже своей многолетней обидой обидел меня сильнее. Заставил столько лет страдать, а за что, не сказал.
- А ты страдал? Вот бы никогда не подумал. Мне казалось, что ты всегда весел и жизнерадостен.
Я хотел сказать, ты вспомни, Ваня, как мы вместе работали в «Водном транспорте», как потом после 91 года вместе занимали комнату в Моссовете. Как позднее снова встретились в «Народной газете», куда, заметь, я тебя пригласил, когда у тебя не было работы. Как твои дочери работали у меня в агентстве, сначала старшая, потом младшая. Неужели ничего из этого не дорого тебе? Но в трубке уже давно раздавались коротки гудки. Больше я Нахимовым не звонил. Как можно что-то сказать человеку, который не хочет разговаривать? И у меня еще на одного друга стало меньше. Это конечно смешно, но почему-то только теперь я понял, что всему виной было мое настроение.
Как рассуждал я? Если у меня все сложилось благополучно, то и у тебя все будет хорошо. Получилось у меня, получится и у тебя. Если я весел и счастлив, то и ты должен быть весел и счастлив. Но как оказалось, мой бьющий через край оптимизм очень многим бил под дых. Не каждый готов видеть рядом счастье. Вот горе — другое дело.
… Плачущего человека на старайся развеселить. Лучше сам заплачь, и ему станет легче.
2011 - 2013 г.г.