На платформе, оставленной на сцене, восседали две куклы. Крылья занавеса уцепились за краюшек платформы, давая видеть две одинокие их тени. Куклы слабы и неподвижны...
Красный прожектор не был своевременно выключен, от чего на маленьком участке сцены, где ремонтные работы производились ещё в "оттепель", создалось своеобразное накаливание. Лампа, засевшая позади большого стекла, как будто из витрины созерцающая каждое выступление, невидным пленником желала собственной смерти уже несколько месяцев. Все куклы (и даже некоторые актёры) слышали её ложно жалобное пение, вызываемое скрежетом отдельных закрепляющих механизмов. Лампа пыталась воздействовать на окружающие предметы, молилась, просила о помощи. Теперь её исход не представлял какого-то секрета. Она лопнет с минуту на минуту. Куклы - убитые трудом, не имеющие возможности сбросить напряжение, как это делали их поводыри в этот самый момент - решили впервые завести заведомо короткую беседу. Лампа была нацелена на них, а стекло уже пылало от её праведного гнева.
- Скажи мне, пожалуйста, из какого дерева ты изготовлен? - Кукла справа испытывала неподдельное любопытство, но, к сожалению, слабость заставляла выдыхать каждый звук с той же неподдельной и утомляющей ещё больше ноющей болью в подвижных плохо смазанных суставах. Кукла, обременённая лишь нежеланием умирать вот так, под красным софитом, рядом с тем, кого ей никогда не хотелось знать по причине профессиональной ненависти. Сам факт корпоративного духа убивал всякое желание знакомства. Ныне же всё обстояло иначе. Реальность показывала зубы.
- Моё дерево - кипарис, - отвечала ей кукла слева, грозно нависшая лампа светила откуда-то сверху, целясь в слабые места. - Но этого мне никто не говорил: я знал это всегда. Но чувствовать подобное начал не так уж давно. Например, самое первое... я ощутил прикосновение наждачной бумаги, а после - вяжущее, обнимающее одеяло из лака. Я пах несколько дней, прежде чем смог осознать, что я чувствую запахи. Чуть позже, почти к сегодняшнему дню, я ощутил, что готов.
- Скажи мне, пожалуйста, к чему готов?
- Что я готов к жизни, само собой.
Для куклы справа разговор не был слишком очевиден. Играя известного римского прокуратора, она повторяла каждое слово кукловода - поводыря - шевеля губами в такт его мыслям в словесной форме. Образ трансформировался в реальность через куклу, а кукла просто желала облиться слезами от счастья, не имея на то слёз. Наверное, поэтому они так уставали вдвоём, живя на одной сцене каждый день, чувствуя друг друга, но не заговаривая ни в коем разе ни о чём. Слово "труд" несёт негативный оттенок. Куклы не любили труд, поэтому поводырь однажды подобрал их нити и заставил менять мир. Так написано в великой Книге Всех Кукол.
Кукла слева играла всегда человека, по низким причинам казнённого за убеждения и высокую философию. Метафоры её героя страшно не нравились тем, кто держал в узде кукольный мир. Сильные мира. В мире много сильных, и у них остались древние связи с самыми ветхими, но неизмеримо прочными нитями старинных кукол. Говорят, они сотворили мир без рубанка и ниток, но в это теперь почти никто не верит.
- То есть ты не помнишь, как появился на свет... - кукле справа явно было интересно узнать о том, как живёт дерево. О его природе как родительской. Это не та мать, которую их могут заставить сыграть, просто переодев из штанов в платье. Дерево было тише и мудрее многих матерей, но тем оно и загадочно, что и сами люди о них не говорят. Во всяком случае, при куклах.
- Я помню только свои ощущения, но мне кажется. Мир состоит из ощущений. Мне тяжело об этом говорить. Так же, как и обо всём, что говорится словами. Мой голос угасает. А лампа вот-вот изольёт свой гнев через эту большую призму. Мне даже иногда видится, что лампа - это твоё ко мне непонимание, твоя скрытая ненависть, твои амбиции.
Но кукла слева будто и не слышала сокрытого послания в затухающем голосе. Её задачей было знать, знать, знать. Эту задачу может определить не только кукла. Возможно, секрет лежит в лоне древа-матери. Но это только кукольное предположение. Обе куклы почувствовали, как не просмоленные участки головы начали источать терпкий аромат, сопровождая медленное горение трескучей мигренью.
- Рыба гниёт с головы.
Кукла справа не могла ответить пафосом на пафос. К тому же тонкая одёжка куклы слева начала полыхать прежде, чем деревянная кожа. Лампа ехидно и еле слышно смеялась, злобно прикусив раскалённую губу.
- Я хочу знать! Расскажи мне всё о нас, о себе, пока ты не умер, - кукла справа думала, что пламя скоро перепрыгнет и на неё. Розовые язычки медленно подползали к власянице куклы слева, то и дело щипая повисшие ножки и ручки. Вскоре молодой огонёк провёл маленьким блестящим лезвием по узлу между поясницей и солнечным сплетением, и ножки с ручками упали на платформу, а потом на холодный пол, укрывшись тотчас серой пылью. - Почему ты знаешь, откуда ты пришёл, а я нет! Откуда ты знаешь, что твоей матерью был кипарис?!
- Я слышал... что твоей матерью было... было... - пламя поедало краски на голове куклы слева, убирая с лица нос, глаза, рот.
- Говори же!!! - вскричала кукла слева и из последних сил, что остались от сегодняшнего поводыря, ударила своего спасителя куда-то в живот. Она понимала, насколько судьбоносным в её жизни станет этот момент. Этот миг, когда работники театра возлегли на плетёных стульях, не помня себя от дурманящей жидкости; миг, где золото надписи "Искусство в массы!" зарделось божественным теплом; миг, в который лампа наконец взревела тысячами искр и лопнула, разбавив собой тишину: слышать её вопль мог каждый на этой планете, словно не лампа совершила побег из нашего мира, но целое солнце полыхнуло в предсмертной агонии из лучистого света.
- Пальмовое дерево... - сказала голова, охваченная огненными змеями.
Кукла справа не вымолвила более ни слова. Она и не начинала гореть в отличие от занавеса, поддона, кресел. Горели только лёгкие фестоны платья, вычурные кружева на тунике да картонные латы.
Её благодарность не знала границ. Не благодарна она была тому, кто защитил её от возгорания, окрестив защитной плёнкой. Чувство спасённого к спасителю испытано было по отношению и во имя того, кто, прожив соразмерную жизнь, в последнюю секунду сорвал бельмо с глаз, лишившись глаз собственных.
На следующий день, за неимением второй куклы для избитого, но популярного сюжета, оставшуюся куклу перекрасили и заставили принять образ барина из народной сказки. Лампу же никто не сменил. Денег у провинциального кукольного театра не хватило даже на то, чтобы у новоиспечённого барина было своё солнце.