Во все времена есть профессии, к которым общество предъявляет особые требования. И во все времена они являются скорее служением, чем трудом. Врач, военный, полицейский и учитель. Священный квадрат. Воин защищает границы государства, полицейский хранит мир внутри государства, защищая граждан от самих себя, врач исцеляет жителей внутри границ, а учитель создает всех: и тех, кто служит, и тех, кто службой не обременен. Военный и полицейский связаны присягой, врач дает клятву Гиппократа, и лишь учитель свободен от клятв. Он принимает свой долг добровольно, а общество его деятельность служением не считает.
Россия – странное государство, и странность заключается в том, что в разные времена профессии священного квадрата оплачиваются ниже, чем те, что выпадают из его четырех углов. С одной стороны, в этом есть сыромяжная правда. Службу несут ради идеалов, не ради денег. Те, для кого служба в тягость, уйдут туда, где благородства не нужно. Но, с другой стороны, праной питаются только высшие посвященные. Земные служители должны держать свое тело на Земле, значит, должны питаться не манной небесной, а хлебом насущным. Тело – храм, в котором должна держаться благородная душа. И меня, с одной стороны, радует, что государство начало постепенно выравнивать планки и вытягивать в денежной энергетике углы священного квадрата. Только оплата труда возрастает за счет снижения количества служителей. И те, что остаются в профессии, служат за себя и за того парня. За того, что уволили, сократили, выкинули из профессии, снизили в ранге и статусе. В политике кнута и пряника остался только кнут.
В чем суть службы? Служитель не только жертвует собой, он обладает властью. У военных власть четко распределена. Всегда есть тот, кто стоит ниже, и тот, кто стоит выше. Местоположение определено уставом и обсуждению не подлежит. У полицейских власть иная. Да, есть ранг внутри структуры, близкой к военной, но каждый полицейский обладает властью над любым гражданином вне структуры. Полицейский – инструмент защиты и инструмент принуждения. Полицейский пресекает насилие и часто насилие несет. И не всегда за деньги. Иногда желание унизить, ударить, напугать бывает сильнее, чем материальная власть. А что уж говорить о коррупции и крышевании незаконных образований. И все же наш мир не был бы так стабилен, если бы не было наших цветных, не всегда правильных, служителей Фемиды. Без тех, кто расследует преступления, выезжает в день и ночь на срочные вызовы, сидит в засадах, изучает смерть в самом ее неприглядном виде – виде трупа, но и готов принять смерть на острие ножа или от горячей стремительной пули. Они наш щит и меч.
Врач, пожалуй, одна из самых чистых и благородных профессий с точки зрения духовности. Но на самом деле нет, наверное, более циничного отношения к человеку, чем у врача. Врач всегда стоит у грани жизни и удерживает жизнь тела своими руками здесь, на Земле. Врач видит боль, видит смерть, и порою очень трудно избежать разрушения самого себя такой болью. Душа выгорает от чужого страдания, если пускаешь его слишком близко. Пословица про личное кладбище относится именно к врачу, ведущему счет ушедших в мир иной пациентов. От врача ждут тепла и понимания, и часто открывают ему душу, хотя его задача – исцелить тело.
Исцеление души – задача самого человека. А вот здоровье души отражается на материальном теле. Мы сами своим отношением к миру, страхами, отрицанием, подавлением желаний формируем блоки и преграды в кровотоке энергии и перекрываем реальный ток крови. Мы создаем то, что врачу потом приходится исцелять через физическую боль: колоть, резать, вытравливать и выжигать. Но в тот момент, когда болезнь ломает тебя, а еще чаще, когда твоих родных и близких, ты смотришь на врача как на Бога и ждешь от него чуда. Врач – это тот, кто способен творить чудеса.
В детстве в разные моменты я колебалась между профессией юриста, врача, актрисы и учителя. Забавно, когда я изображала из себя женщину-следователя в детских играх под влиянием фильмов «Следствие ведут знатоки» и «Место встречи изменить нельзя», я всегда держала в руках палочку, изображавшую сигарету. Моя женщина-следователь постоянно нервно курила и цедила слова сквозь зубы. А однажды мне приснился сон, в котором я так накурилась в роли следователя, что мне стало плохо. Было настолько плохо, что в реальности я никогда не бралась за сигареты. Меня до сих пор убивает запах чужого дыма. Я задыхаюсь, но меня никто не слышит, даже самые близкие, хотя я об этом говорю. Им кажется, что это метафора, намек или каприз. А я говорю прямо, потому что меня душат. И злюсь, потому что хочу дышать!
Я не стала юристом, но юристами стали мои хорошие подруги. Они заняли свое место на службе закона, чтобы я могла занять свое.
Актрисой я тоже не стала, и на сцене служат другие. Другие снимаются в кино. И я об этом не жалею. Я благодарна судьбе за то, что сцена была моим детством, но сцена не была ни моей юностью, ни моим настоящим. Сцена поставила мой голос. Сцена дала мне уверенность и способность держать себя свободно на людях. Сцена научила меня наблюдать и играть. Сцена научила меня говорить.
Врач. Я думала над этим. Я хотела стать врачом. Но я поняла, что не смогу. Хотя может быть, я струсила. Просто по жизни люди очень часто хватаются за мою руку, выливают на меня свои беды и проблемы, потом отпускают руку и уходят. А мне переваривай. Выжигает. Я слишком близко принимаю чужую боль. У меня нет фильтров, и я не смогла бы лечить. Я быстро или выгорела бы, или ожелезнела. Я не стала врачом, но врачами стали мои двоюродные брат и сестра. Я уважаю и ценю их труд. Врачами стали другие мои ровесники, чтобы я могла стать собой.
Мы часто говорим о месте под солнцем и своем предназначении. Нам кажется, что места под солнцем не хватает. Но солнце одинаково освещает всех нас, и для каждого живущего сейчас есть место. За него не нужно бороться, выживая других. Его нужно заслужить. К нему нужно дойти. А предназначение нужно понять и принять. Нужно однажды сесть и признаться себе самому в том, чего ты хочешь, честно оценить, что ты реально можешь, решить, как с этим жить, и что ты лично способен сделать для себя, чтобы изменить ситуацию к лучшему. Я часто вижу, как люди не способны говорить открыто даже с самим собой, не способны принять свои желания и стремления, не способны заявить о себе.
Я стала учителем. Видно, во мне это было заложено. Это часть врожденной программы. В детском саду воспитатели называли меня маленькой старушкой, потому что я умела собирать вокруг себя детей и занимать их чем-то. Я и в школе была умной старушкой. И по жизни ей и осталась. Есть одна каверза: рецепты, срабатывающие для других, для меня не работают. Но это, видно, тоже часть моей личной программы.
Недавно меня опять назвали старушкой за мои рассуждения о жизни. Я говорила и говорю своим коллегам и ученицам о том, что в жизни женщины работа не есть самоцель, и что нужно успевать жить чем-то помимо работы: увлечения, хобби, любовь, семья. Любишь – люби, замуж – выходи. Я не верю ни в гражданские браки, ни в свободную любовь. Семья – это там, где двое берут на себя ответственность. Добровольно. А свобода в любви – это значит, что кто-то один оставляет себе пути к отступлению. Иногда оба. Мне часто говорят, а зачем замуж? Главное – чтобы было. Было что?
Я понимаю сейчас, что защищенность семьёй иллюзия. Сейчас, когда я уже пережила предательство всех, кроме мамы, я понимаю, что мужчина может предать так же, как отец, как сестра, как некоторые другие, и в принципе я могу жить так, как я живу. Я могу и умею. Но не хочу. Пусть так. Пусть в последнее время я вижу иллюзионы во всем, окружающем меня, и все равно говорю ученицам: «Выходите замуж и рожайте! Цените себя, не теряйте себя, но в жизни есть единственная, пусть иллюзорная, защита – семья». И подругам говорю: «Цените то, что у вас есть! Не думайте, что у других лучше! Ваше – оно и есть ваше!»
Я преподаю иностранный язык. Много лет я работала с лингвистами. Для них язык был профессией. И потому мне работалось легко. Я учила их тому, что знала сама, и не требовались доказательства, что язык нужен. В чем сложность обучения языку вообще? А то, что ты учишь всему. В итоге я учила своих студентов знанию о мире. Моим миром была Испания. И моим языком был испанский. Благодаря своим поездкам с детьми из детских домов я знаю не лубочную Испанию с рекламных проспектов. Я знаю жизнь семьи. Я знаю уклад, праздники и традиции. Я знаю быт. Я видела даже разные культурные пласты, потому что побывала и в семье высокопоставленных особ, и в семьях сапожника или продавца, строителя и учителя, адвоката и преподавателя.
Меня часто спрашивали, почему я до сих пор здесь, в России, хотя есть ощущение, что я живу Испанией. Но для испанцев я всегда была той, что живет Россией. Я человек с перекрестка. Посредник. Когда я в Испании, я делаю все, чтобы испанцы полюбили Россию, уважали ее пусть только в моем единственном лице. Когда я в России, я поступаю так, чтобы люди полюбили и оценили Испанию. Я тот, кто не ломает, а размывает границы, позволяя любви и знаниям просто течь, переходя от тех, кто мне их дал, к тем, кто их готов принять.
То же самое делают мои близкие далекие подруги. Как ни странно, мы разноязыкие. Мы были русские испанка, немка и француженка. Француженка немного отошла. А немка – моя вторая кровь. У каждого своя программа. Значит, морской Марине пришло время отхлынуть. Хотя она даже издалека дала мне пример того, что в моей личной жизни еще ничего не потеряно. Она родила сына в сорок пять лет. Значит, и у меня есть время и надежда. Разумное время и разумная надежда.
Я очень быстро прошла этапы учителя. От второклашек с третьего курса, шестиклассников на практике четвертого курса до студентов на пятом курсе своей собственной учебы в вузе. Выпустившись однажды, я всегда работала уже со студентами и вольными людьми, пришедшими ко мне на курсы и заплатившими за знания свои деньги. Я обучаю юных и не очень юных, но уже сформировавшихся людей. Хотя мне периодически подкидывали малышей.
Было время, когда я вела школьное научное общество, и ко мне приезжали дети из разных школ Челябинска. И на платных курсах у меня сложилась традиция, что из специализированной лингвистической школы ко мне приходили одна-две девочки, будущие золотые медалистки. Два года они сидели по вечерам за партой с людьми, намного старше их. Наверное, мои курсы были для них тем же, чем была для меня когда-то театральная студия «Юность», в которую я попала в четырнадцать лет и стала играть взрослые роли рядом со взрослыми людьми. Я учила этих маленьких девочек быть равными взрослым. Я учила их говорить. Я учила не бояться экзамена, не бояться рубежа, на котором происходит срез твоих знаний, позволяющий тебе перейти на новый этап твоей жизни.
Я сама перестала бояться экзаменов, наверное, курсе на втором или на третьем в зимнюю сессию, когда мы отмечали экватор – пять семестров, ровно половинку учебы в вузе. До этого я всегда боялась и старалась идти на страх, идти первой, чтобы не ждать и не трястись под дверью, как осиновый листок. И вдруг я ощутила уверенность в себе и своих знаниях. Мне стало все равно, какой по счету идти. Я знала, что сдам экзамен, и оценка для меня значения не имела. Я никогда не стремилась к перфекционизму. Я и сейчас понимаю, что лучшее враг хорошему. Я делала то, что умела и могла, а получала «хорошо» и «отлично». Я пришла к финалу ровно с 25 процентами «хорошо», и 75 процентов «отлично» оказалось достаточно, чтобы получить красные корочки. Хотя, что такое цвет корочек? Это всего лишь цвет, дающий тебе самому веру в свои силы, свою ценность и значимость.
Мы выходим за пределы вуза, и все начинается с нуля. Главное, что у тебя есть высшее образование, и неважно, какого оно цвета. Важно, чтобы было. А чего ты стоишь реально, на что способен и чему можешь научиться сам, уже без учителей, выставляющих тебе оценки, набивая свои собственные, горячо любимые шишки и синяки, покажет жизнь. И спустя время ты сможешь гордо сказать: « Я профессионал!» Или не сможешь…
Я учила своих девочек не бояться экзамена, потому что они все знали. Страх порою очень странен. Ведь кто принимает экзамен? Учитель, который провел с тобой в аудитории сорок, восемьдесят, сто часов. Все это время он говорил с тобой, объяснял, показывал, давал тебе задания и проверял их. Он тебя знает. И ты его знаешь. Я всегда ждала экзамена как праздника, на котором ученики покажут мне, чему я их научила, что смогла отдать, и что они взяли, присвоили, сделали своим, что из моего они уже встроили в матрицу своего осознания мира. Если до экзамена говорила я, то на экзамене приходило время слушать мне, а говорить им. И я рада, что со многими, особенно малышками, мне удалось преодолеть страх экзамена.
Как удалось и с еще одной моей самой тяжелой и самой любимой группой – лингвисты-прикладники. Я вытянула их всех из какой-то невероятной пропасти безнадеги, когда они считали, что никому не нужны, их профессия бесполезна, и сами они бесполезны. Я болела и лежала пластом после занятий с ними почти год. Они у меня плакали и хлопали дверью, убегая из класса, потому что я их изводила своим «вы все можете, вы способны узнать и сделать, только не хотите». Они кричали: «Мы не знаем! Мы не можем!» Они уходили и возвращались. А я болела. Но к концу года вдруг произошел прорыв.
Я всегда говорю, что знания, как и незнание, нарастают, словно снежный ком. Однажды масса становится достаточной, чтобы ком пришел в движение. Движение к успеху или движение на вылет и отчисление из вуза. Я не потеряла никого. Я всех сохранила. И личный ком каждого из них покатился вверх. На их пятом курсе у нас настала любовь-феерия. Это уже была радость общения, удовольствие от того, что мы что-то делаем вместе. И на меня злились в деканате за то, что с другими преподавателями они вели себя так же, как со мной, и от других они требовали такой же отдачи и знаний, а если не получали, начинали их игнорировать или воевать с ними. Виновата была я.
Они стали первой группой, которая в свой выпускной не пошла на общий банкет в ресторан. Они устроили фуршет мне и обмывали свои дипломы со мной. Мы были последние, кого в тот день охранники выпустили из института. Некоторые из этих студентов остались в вузе. Они костяк моей касты неравнодушных. Другие ушли в большую жизнь и были вынуждены отказаться от испанского языка ради других более сытых профессий. Но в их жизни был этап испанской сказки или легенды, и я знаю, что они мне за это благодарны.
Я очень любила работать со студентами с прикладной лингвистики, особыми, с математическим складом ума. Язык – это, прежде всего, логика. Романтические гуманитарии отдыхают. Только когда уловил структуру и понял, как из компонентов возникает целое, ты по-настоящему освоил чужой язык. Физики очень хорошо это чувствуют. И технарям я постоянно рисую схемы, в которых нужно только менять А и Б на слова и словоформы. С будущими учителями мне было сложнее. Они – гуманитарии. И, кроме того, как ни печально, но учиться на учителей иностранного языка идут красивые девочки, которые в школе работать не собираются. Так, секретарями в офисе или еще где. На что государство тратит деньги, обучая их, становится загадкой. Я из прикладников сделала очень хороших преподавателей.
У меня была только одна группа учителей, и потому я их запомнила. Очень красивые девочки, большеглазые, с длиннющими ресницами-опахалами. Куколки разных мастей. И все очень тихо говорили. Я не знала, как их расшевелить. Даже дразнила их, называя эротическими шептуньями, но они продолжали шуршать голосами. Учителя не могут и не должны так говорить. Да и секретарь в офисе тоже. Их просто невозможно услышать.
Я стала заставлять их кричать. Кричать скороговорки и стихи. Кричать отдельные слова. А они начали плакать. И на вопрос, почему она боится повысить голос, одна девочка, рыдая, мне сказала: «У меня дома все кричат: мама, папа, бабушка, сестра. Если еще и я стану громко говорить, наша семья рухнет!» Вот тогда я поняла, как сложно мы устроены. Мы – люди. Мы кричим и шумим там, где нужно шелестеть, и шелестим там, где нужно кричать.
Мы создаем очень много шума. Наш шум чаще от отчаянья, чем от радости. Но когда одновременно шумят все, никто никого не слышит. И каждая волна бьется о камни сама по себе, не замечая ту, что рядом с нею.
Мы все-таки немного звери. У кошачьих самцов принято измерять мощь друг друга силой голоса. Так природа заботится о том, чтобы продолжатели рода выясняли отношения без драки. Кто перекричал, тот и сильнее. Его территория. Потому и орут мартовские коты. Человеческому слуху особенно сложно, когда встречаются два равных кота. Они достигают максимума децебел, но решение так и не принято. И к драке не переходят. Чего драться, если силы равны?
Мы, люди, орем независимо от пола. И мужчины, и женщины. Женщины громче. Поэтому мужчины, в отличие от котов, однажды переходят к драке. Других аргументов нет.
Я когда-то ушла от крика из дома и много лет не кричала, даже когда хотелось. И молчала, когда надо было говорить. Хотя иногда говорить не надо, потому что тебя не услышат, как бы громко и как бы тихо ты не говорил. А если услышат, то совсем не то, что ты сказал. Конфликт интерпретаций.
Я преподавала и анализ текста. Вот где можно разгуляться. И конфликт интерпретаций – это мой конек. Простой пример. Представьте себе, говорю я группе, что вы находитесь на поляне среди цветов. Представили? Все. В классе нет ни одного человека. Каждый сидит на своей собственной поляне и среди своих цветов. Начнут описывать, ни одна поляна не совпадет, и цветы у всех будут разные.
А уж что мне только не приходилось выслушивать из-за своих замечаний на уроке по поводу грамматики. Я и дурой, и идиоткой кого-то обозвала. А я просто исправила окончание. Спрашиваю: «Я произносила такие слова?» - «Нет, но Вы так подумали». Откуда вы знаете, о чем я думаю? Я, может, на своей поляне сижу или у меня батарея дома течет. Я исправила окончание и только.
Сейчас пошло очень сложное поколение непрофессионалов, которые конструктивное замечание принимают за оскорбление личности. Какая мне, блин, разница, хороший ты человек или плохой, если ты не ту букву написал? Или не ту цифру. Или не то начертил. Не там отрезал. Мне все равно. Исправь и сделай, как надо. Все, вопрос исчерпан. Мы разошлись довольные друг другом. И никто никому не дурак.
Однако больше, чем обвинения в глупости, ученики боятся равнодушия. Однажды один ученик спросил меня: «За что Вы меня так ненавидите? Вы замечаете все мои ошибки!» «Я ненавижу? С чего Вы взяли? – удивилась я. – Я не могу Вас ненавидеть или любить, потому что я Вас не знаю, и Вы мне еще ничего ни хорошего, ни плохого не сделали. Я к Вам абсолютно равнодушна!» «Равнодушны? Ко мне? Да как Вы можете!» – закричал он и вышел из класса, хлопнув дверью.
Теперь ученикам приходится объяснять, что я буду делать им замечания, буду тыкать их носом в их глупые ошибки, но к их прекрасной, удивительной личности и милым тараканам в голове мои замечания отношения не имеют. Это ошибки глупые, а люди-то умные. Просто у кого-то заболела кошка, а у кого-то девушка ушла, кто-то перепил или недопил, где-то протек кран, и вообще, весна на улице и думать не хочется. Словом, на наш идеальный ум накладываются тысячи шумов, и результат работы ума оказывается неидеальным. А я на то и училка, чтобы ехидно тыкать носом в ошибки, как нашкодившего котенка. Я добрая, но порою такая ехидна.
Если честно, ученье добрым не бывает. Как и леченье. И то, и другое проходила. Больно. Знаю.
Вот чему я никогда не учила студентов-лингвистов, так это вере в Бога. Вернее, религии. Здесь каждый свободен выбирать, но…
Одна моя студентка попала в тоталитарную секту. Очень умная, талантливая, ранимая девочка. Она рано вышла замуж, родила дочку, однако учебу не оставляла. В своей группе она была отличницей, а группа объявила ей бойкот. Серая и злая группа. Я их называю про себя «девки». Я не смогла их полюбить. Не знаю, чем она перед ними провинилась. Она пошла на курсы психологической поддержки, а курсы оказались сектой. И Настя попала под ее полное влияние. Она бросила семью и ушла из дома. Родители нашли ее через два года в сектантском поселении в Чите и отбивали с милицией. Еще год ушел на реабилитацию. Закончила она институт на четыре года позже своих мучительниц.
Когда Настя пропала, испанцы привезли мне книгу Эспидо Фрейр «Замороженные персики», и я со всеми студентами стала тщательно разбирать, как работают тоталитарные секты. Я начала ставить им фильтры на богослужителей. Секта первым делом рвет родственные связи. Она из самых близких и родных людей, из семьи делает врагов, берет под контроль твои финансы, твои телефонные звонки, твою интимную жизнь. Тотальный контроль, от которого уйти невозможно. И вырвать совершеннолетнего человека из секты против его воли по закону становится почти нереально. Поэтому секта – это как наркотики. Лучше никогда не пробовать. Убивает.
Надеюсь, на кого-то мне удалось повлиять, а если нет, то я хотя бы попыталась.
Среди будущих учительниц оказались у меня две иеговистки. Попали в секту после поездки в Америку. Тихие, светлые девочки. Их мир был однозначно черно-белым, суперправедным, и мои развратные фильмы Альмодовара «Все о моей матери», «Поговори с ней», «Возвращение» вызывали у них только отвращение. А ведь эти фильмы о том, как любовь побеждает все преграды в нашем разноцветном мире. Она исцеляет от потери ребенка и от СПИДа, выводит из комы, дает прощение и воссоединяет семьи.
В цветном мире сложно жить, и нет простых судеб. Поэтому я и пишу. Я хочу показать разных людей, чтобы кто-то сказал: «А я такой же! Я сын своего отца или дочь своей матери! Я прошел свой путь! Я достоин любви и уважения!» Я пишу не затем, чтобы похвалиться. Я пишу, чтобы каждый взглянул на себя со стороны так, как это пытаюсь сделать я. Взглянул и понял, насколько уникальна и неповторима его собственная жизнь.
Я пишу для своей сестры, умеющей создавать проблемы близким и делать ошибки. А кто их не делает? Но я люблю ее за то, что она, когда может, умеет организовывать праздники для своих любимых людей. И проблемы забываются, а праздники нет, потому что это свойство человеческой памяти. Мы помним хорошее. Его в нашей жизни меньше, поэтому оно дороже стоит. Я пишу для своих любимых эмигрантов. Им очень нужна поддержка. Я пишу для своего двоюродного брата, живущего в мире женщин, где нет его женщины. Я пишу для человека, который запомнил, что когда-то я назвала его Ильей Муромцем. Назвала и забыла. А он помнит. Я пишу для человека со множеством лиц и имен. Я пишу для того, кто, случайно попав на мой сайт, зацепился душой за какие-то слова и начал читать. Случайностей не бывает. Значит, пришло время или возникла потребность души.
Когда я стала обучать английскому языку будущих профессионалов: пожарных, юристов, экономистов, агрономов, ветеринаров, охотоведов, энергетиков, мои задачи изменились. К миру вообще прибавилась профессия. Я стала учить языку в профессии, что является более целенаправленной и точной работой. Однако первая проблема, с которой пришлось столкнуться, это то, что большинство считает, что им не нужен иностранный язык. Сейчас, когда нет границ у информации, когда нет преград для путешествия и самообразования, мне приходится доказывать, что знание иностранного языка важно. Но деревенские ребята продолжают настаивать на том, что в коровниках, на полях и при тушении пожаров английский им ни к чему. И для многих я ставлю теперь задачу просто сдать зачет или экзамен. Просто пройти рубеж.
Я понимаю, почему многие не любят английский. Я сама его за это не люблю. Потому что язык с абсолютно логичной и жесткой грамматикой, в которой, освоив аксиомы раз, уже не ошибешься, обладает неподдающимися логическому осмыслению правилами чтения. Вот уж действительно, не все такое, каким кажется. Пишем Манчестер, читаем Ливерпуль. Грамматика испанского языка гораздо сложнее. В испанском слова изменяются до неузнаваемости, но читать легко. Научившись читать, перестаешь бояться того, что можно постичь сознанием. Испанский язык спокойно ложится на душу русского человека. А вот английский, забравший 80% своих слов из французского языка и переиначивший их на свой манер, вызывает отторжение.
Испанский в моей крови с детства, со школы. С английским я воевала в институте и примирилась совсем недавно. Я болела от английского языка. Я даже думала когда-то, что была каким-нибудь испанским воином, которого убил англичанин, и поэтому от английского меня воротит. Но когда я стала профессионалом, эмоции ушли. Английский превратился для меня в еще один код, играя с которым можно познавать мир. Теперь я могу жить с английским языком, хотя еще не могу творить. Я уже пыталась однажды расслышать стихотворение на английском. Пока не получилось.
С будущими профессионалами я неожиданно столкнулась с той же проблемой, какая была у моих будущих учительниц. Они тихо говорят. Они так тихо говорят, что невозможно различить звуковые единицы, обладающие смыслом.
Одни думают, что они говорят громко, а я заставляю их повышать мощность голоса. Они обижаются на мою глухоту. Но они из тех, кто постоянно проезжает свои остановки в маршрутном такси. Они просят остановиться так, что водитель их никогда не слышит. Как же бесшумно колеблются их голосовые связки, если весь мир становится глухим! Я пытаюсь заставить их кричать, а они опять в слезы. И ведь знают все, что нужно, а не могут и не хотят показать. И я бы не тормошила их, если бы за дверью класса их голос не прорезался. Я же слышу их настоящие голоса.
Другие говорят тихо, чтобы я не услышала неправильный ответ. Но беда в том, что и правильный я тоже не слышу. Они так не уверены в себе, что даже правильное в своем исполнении считают неверным. Они так бояться ошибиться! Я постоянно повторяю, что мы изучаем иностранный язык. Он неродной, мы им не живем и не слышим его каждый день. У нас нет жизненно важной потребности владеть этим кодом. И потому ошибки неизбежны. Но для того, чтобы коммуникация состоялась, нужно говорить так, чтобы тебя услышали. В реальной жизни тебя поймут и с ошибками, если захотят понять. Главное – желание. А в классе учитель будет слышать ошибки и исправлять. На то он и учитель. Чтобы в жизни было легче. Чтобы в жизни тебя вернее понимали. Тяжело в ученье, легко в бою.
Как я благодарила своих учителей, когда в Челябинске стояла перед своими учениками один на один и отвечала на их бесконечные вопросы. Я была для них большим авторитетом, чем словарь или учебник. Спасибо моим учителям!
Есть еще одна очень сложная проблема. Мне кажется, это даже не проблема моих учеников сейчас. Это проблема всех людей в целом. Мы разучились слушать. Я замечаю это в транспорте. Люди садятся в маршрутки, затыкают уши своими MP-3 прейреами, телефонами и не слышат ничего вокруг. Водитель объявляет остановки и спрашивает, не выходит ли кто, а в ответ тишина. Но вот за секунду до своей остановки наушники сняты и слышен шепот или крик, что ему срочно нужно на выход. Начинается маневр, чреватый постоянными аварийными ситуациями. Часто ругают водителя, а я виню пассажиров. Дорога не терпит глухоты. В дороге нужно быть стерегущим, а значит, зрячим, слышащим, готовым к движению в любой момент и готовым к удару. Потому что на дороге ты всегда не один.
Я вынуждена даже на занятиях заставлять вытащить наушники из ушей. Зачем я говорю, если меня изначально не собираются слушать?
Но еще страшнее глухота без наушников. Как говорят китайцы, мозг человека – это большая белая обезьяна, которая постоянно прыгает по деревьям и не задерживается на одной точке. Я еще не успеваю дать задание, а ученик уже задает вопрос, потому что задания не понял. Чтобы понять, нужно дослушать до конца. Если услышишь полную информацию, у тебя не возникнет вопросов. Но и на вопрос ученик не способен ответить. Он вопроса не слышит. Есть правило в изучении иностранных языков: в вопросе таится половина ответа. Если ты услышал вопрос, ты сможешь дать ответ. Как правда и то, что если ты правильно задал вопрос, ты знаешь на него ответ.
Я часто после полного объяснения правил делаю упражнения с учениками и слышу при ошибках: «Я не знаю, как надо?» Чего ты не знаешь? Задаю один вопрос, отвечает. Задаю другой вопрос о правилах, отвечает. Но не способен применить их на практике. Теперь сплошь и рядом проблема – перевел все слова и не смог составить предложение. Как? Почему? Не работает логика родного языка. Проблема кроется не в иностранном, проблема в родном языке. Если родной код не работает, как заставить работать с чужим? Если нарушена система знаний, учитель, имеющий дело лишь с компонентом системы, бессилен. И мы начинаем восстанавливать падежи и другие пробелы. А что делать? Такова жизнь.
Мне и мои коллегам часто приходится слышать обвинения в свой адрес, что мы не можем научить, мы плохие учителя. Мол, каков учитель, таков и ученик. Но тут я опять с китайцами, а не с Европой. Китайцы говорят: «Если готов ученик, появится и учитель». Большинство тех, кто не знает, и не пытается узнать. Они прогуливают занятия, боясь замечаний и требований. Они пытаются давать взятки. А когда не берешь, обвиняют учителя. Сессия – это тяжелая пора столкновения с просителями всех рангов и мастей. Просителей за того, кто отсутствовал, не был, не знает.
Я просителей не люблю. Часто просят за спортсменов, мол, был на соревнованиях, не успел, но честь академии, города, страны дороже оценки. Может быть, но… Я знаю других спортсменов, которые идут на результат. И им не важно, результат это в спорте или учебе. Был у меня мальчик-ученик из молодежной сборной по хоккею с мячом. Все занятия пропустил, но в сессию пришел и сам сдал все долги. Все, до одного. Не бил на жалость, не выпрашивал. Пришел и сдал. Получил свои зачеты. Получил свой экзамен с оценкой «отлично». Потому что человек точно видел свои цели. К тому же в большом спорте без иностранного языка туго.
Брал у меня в Челябинске репетиторские уроки тренер по классической борьбе. Уезжал работать по контракту в Испанию. Он с помощью новомодной тогда программы Интел или подобной ей выучил больше тысячи испанских слов, половина абсолютно неупотребительных (вопрос к качеству программы), но не знал, что с этими словами делать. За два месяца он овладел базовой грамматикой и начал сносно говорить. Мы занимались почти каждое утро с восьми, потому что потом у него были тренировки. И он ни разу не опоздал и не пришел без подготовки. Человек имел цель и знал, как к ней идти. Он умел работать самостоятельно. Значит, немощь спортсменов, неспособных учиться, кроется не в их неспособности, а в их нежелании и неумении организовать свою жизнь. А потом мы слышим, что на допинг-контроле кто-то чего-то недопонял или судья не то сказал. Судья сказал то, только ты не услышал, потому что был не готов услышать, не владел кодом.
Для того чтобы защитить свои права и интересы нужно уметь слушать и уметь говорить. Нужно уметь понимать обращенный к тебе голос. Именно это преподают такие училки, как я. Может, стоит поверить, что мы не так бесполезны, и, наконец, приступить к занятиям? Двери класса открыты. Учитель всегда приходит по расписанию, даже если отсутствует ученик.