Наедине с Бернесом

               
Марка  Бернеса я любила с детства. В наш маленький городок кино привозили два раза в неделю, и мы с братом, тогда еще школьники,  были завсегдатаями дневных сеансов. Мы по многу раз смотрели фильмы с участием Бернеса: «Тарас Шевченко», «Дело №306», «Человек с ружьем», «Два товарища».  Я распевала к месту и не к месту «Шаланды полные кефали на берег Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил». Слово «биндюжники» так и осталось для меня загадкой.
 
Помню, как  Иося, так звали брата,  купил и принес  домой только что выпущенную большую пластинку Бернеса в скромно оформленном конверте, с которого на меня взглянул не задорный персонаж из фильма, но поседевший и проживший непростую жизнь человек, которого обожали  миллионы. На фото его глаза были с прищуром, и, казалось, они смотрят мне прямо в душу и видят там все: и хорошее, и плохое.
 
Какое-то время мы братом просто фанатели от новой пластинки. Мы ставили ее вновь и вновь, наслаждаясь неповторимым голосом Бернеса и простыми задушевными словами его песен. Никто нам не мешал, поскольку родители с утра уходили на работу и возвращались вечером, а бабушка Екатерина Сергеевна плохо слышала и, занятая приготовлением обеда для большой семьи, редко входила в нашу комнату.

В 60-х годах прошлого века мой брат, как и многие его товарищи, увлекался радиолюбительством, так же как сейчас молодые люди увлекаются Интернетом.  В свободное от учебы время  - брат учился в горном техникуме, он садился у приемника, включал какую-то приставку и на определенной частоте, которая за давностью лет выветрилась у меня из памяти, выходил в эфир. «Я Сокол, я Сокол, - говорил брат в микрофон. – Для всех, кто слышит меня, передаю песню «Я люблю тебя жизнь» в исполнении Марка Бернеса. Слушайте!»  Я сидела рядом и с восхищение взирала  на брата, который в моих глазах был почти что небожителем, умевшим выходить в э-ф-и-р.

Однажды брат сказал: «Ты хочешь выйти в эфир?». «Я?! – сердце похолодело, но я была не робкого десятка и отказываться от такого волнующего предложения не собиралась. – Хочу!» Брат ободряюще улыбнулся: «Тогда за дело! Садись сюда. Твой позывной будет Ромашка. Согласна?» «Нет, не согласна! – запротестовала я. – Помнишь, мы смотрели фильм «Альба Регия» с Татьяной Самойловой? Мой позывной будет как у нее, Альба Регия». «Ладно, будь по-твоему. Давай прорепетируем. Бери микрофон, говори: Я Альба Регия. Кто слышит меня, отзовитесь. Перехожу на прием».

Я тут же повторила сказанные братом фразы. Он  щелкнул тумблером и сделал жест рукой – давай, мол, сестренка! Я дрожащим от волнения голосом начала: «Я Альба Регия… - Второй раз более уверенно: - Я Альба Регия. Кто слышит меня, отзовитесь. Перехожу на прием». Брат вновь щелкнул тумблером, и я вскочила со стула. «Братец! Я была в эфире! И весь город слышал меня!» Моим восторгам не было конца, но брат охладил мой пыл: «Не все, а только те, кто были на твоей волне». Тут откликнулся какой-то Буревестник с ломким мальчишеским голосом. Брат сунул мне микрофон, мы поговорили, и я поставила песню Бернеса «Сережка с Малой Бронной».  «В полях за Вислой сонной/лежат в земле сырой…»  - запел Бернес, и все исчезло, растворилось: и радиосвязь, и брат, сидевший рядом. Остался только он, Бернес и его песня.  «Друзьям не встать. В округе/, без них идет кино. / Девчонки, их подруги, / все замужем давно…» Я сидела и плакала, словно это я не могу встать из могилы и обнять девушку, провожавшую меня на фронт.

… Прошли годы. Умерла бабушка. Брат окончил техникум и уехал работать на шахту.  Я поступила в институт и стала жить в Москве, в общежитии. Пластинку Марка Бернеса я взяла с собой – брат не возражал, даже засмеялся, когда я у него спросила разрешение. У красавицы-польки с белыми до плеч волосами, к которой меня поселили,  был проигрыватель, и иногда она разрешала мне поставить «мою пластинку». Первый раз, прослушав несколько песен, она мне сказала: «Зачем слушать такие печальные песни? Печаль разрушает. Нужно радоваться жизни». Она была на четвертом курсе, я на первом. Я только тихо сказала: «А мне нравится… и всем русским нравится…»

В один прекрасный день Илья Г., фотограф известной молодежной газеты, с которым я недавно познакомилась на фотовыставке,  пригласил меня, юную студентку, на прием, посвященный тридцатой  годовщине начала Второй мировой войны.  Я никогда раньше не бывала на приемах, долго собиралась, не зная, что надеть, потом попросила у польки модную блузку и … приехала в назначенное место намного раньше. Тогда я еще не знала, что девушка может придти на свидание позже, но никогда раньше!  Когда фотограф, чем-то похожий на Бернеса, включая его возраст, подъехал  на своих синих «Жигулях», он был весьма удивлен. «Девочка моя, ты уже ждешь? Ты точна!» - сделал он мне комплимент с улыбкой обнажившей прокуренные зубы. «Точность – вежливость королей» - ответила я модной тогда фразой. Хотя, причем здесь короли? «Пойдем? – Он взял меня под руку. – Впрочем, подожди. Видишь, на другой стороне улицы, вон там, из машины выходят мужчина и дама. Это Марк Бернес и его жена».

«Бернес! Я вижу живого Бернеса?» – воскликнула я и, оторопев, смотрела на элегантную пару, которая, соблюдая все правила безопасности, переходила улицу.  Но Илья, нежно приобняв меня, уже увлек меня внутрь. Мы пересекли большой холл, отделанный мрамором, и вошли в лифт. Бернесы, догнавшие нас, вошли за нами. Певец был такой же, как на фото из журнала: красивый, мужественный, неотразимый. Я залилась краской и от волнения  не смела поднять глаза. Видела лишь блестящие щиблеты певца, подол шифонового платья и дорогие туфельки его жены. Но терпкий запах мужского одеколона, исходящий от Бернеса,  придал мне силы, и я взглянула ему в лицо, такое родное и близкое.  Он снисходительно скользнул по мне взглядом и улыбнулся. Видимо, он привык к обожающим взглядам. Я опустила глаза. Когда мы выходили, он пропустил меня вперед, слегка прикоснувшись к локтю, что привело меня в еще большее волнение.

 Мы вошли в скромный зал, украшенный еловыми ветками, в центре которого был накрыт Т-образный большой стол и стояли простые деревенские лавки. Это поразило меня прим и лавки? У входа каждому вручили пилотку пехотинца и прикололи к груди красную ленту. Илья посадил меня за стол и, извинившись, куда-то убежал. Я огляделась. Во главе длинного стола уже сидели несколько высокопоставленных военных с немыслимым количеством наград на груди. Среди них выделялся плотный бритоголовый мужчина в возрасте моего отца с маршальскими звездами на погонах. Как я узнала позже, это был маршал Конев. Кроме того, я обратила внимание на странную сервировку: на столе стояла отварная картошка в мундире, черный хлеб, нарезанный ломтями, лежал зеленый лук и огурцы, тонко нарезанное сало, стояли бутылки «Московской» и перед каждым гостем  - алюминиевая кружка, непременный атрибут солдата во время войны.

Зал быстро заполнился и мероприятие началось. С короткой речью первым выступил маршал Конев, легендарный герой войны. Все слушали его с большим вниманием. Я не знала ужасов войны, поскольку родилась после ее окончания, когда папа, демобилизованный майор пехоты, женился на «врачихе с ребенком», который стал мне сводным братом. Но в себе я носила генетическую память о войне, переданную мне отцом, воевавшим с первого до последнего дня войны, и матерью, военврачом, прошедшей Сталинград. В конце речи Маршал неожиданно ловким движением открыл бутылку московской и, плеснув в кружку, зычно сказал: «Так выпьем же, товарищи,  за нашу великую победу!». Все дружно встали и выпили, даже я, никогда не пившая водки. «Молодец, девочка! – Сказал Илья и похлопал меня по спине, так как  я закашлялась.  «Какая странная еда» - прошептала  я ему на ухо, очищая картошку от кожуры. «Хм, ты родилась после войны и не знаешь, что мы ели в те страшные годы, – ответил раскрасневшийся от  выпитой рюмки Илья и протянул мне зеленый лук. – Ешь, в нем витамины». «Нет уж, увольте. Водку выпила, а лук есть не стану». «Что, целоваться будем?» – хитро подмигнул Гричер, уплетая хлеб с салом, но, поймав мой укоряющий взгляд, замолчал.
 
Мероприятие шло своим чередом. Несмотря на ограниченный выбор блюд, все  с удовольствием ели и пили. Ораторы сменяли друг друга, говорили о Родине, о подвиге советского народа, о вечной памяти павшим. О Сталине не упомянул никто – было время правления Брежнева, и культ личности Сталина был разоблачен всего лишь десять лет назад.  Начался концерт, и поскольку Бернес куда-то торопился, то он выступил первым. На импровизированной сцене он появился, статный, как античный герой, встал у рояля, за которым сидел длинноволосый молодой человек (к моему удивлению),  и  запел своим задушевным голосом: «Враги сожгли родную хату,/ сгубили всю его семью. /Куда теперь идти солдату,/ куда нести печаль свою?»  «Стихи Симонова, - мелькнула ошибочная  мысль, и я оглядела зал в поисках лица, знакомого по фотографиям. Нет, его не было. Я сидела близко и смотрела на Бернеса во все глаза. Он был знаменитостью,  кумиром миллионов. Его незабываемый облик, взволновавший меня до глубины души, его знакомый до слез голос, волевое лицо и  костюм с искоркой - все это останется во мне навсегда. Гром аплодисментов был ему наградой. Спев еще «Хотят ли русские войны» и «Землянку», Бернес сослался на занятость и уехал.

Потом выступали другие. Военные песни пел какой-то тенор из Московской филармонии, какая-то певица, но все это было бледно и не выразительно по сравнению с Бернесом. Только он мог передать те сокровенные чувства, что испытывали простые солдаты войны, вернувшись к развалинам своего дома, или во время затишья, когда молчали пушки и пели соловьи, болела наскоро перевязанная рана, а сердце солдата устремлялось к любимой, к малым детям и покинутой матери.
 
… Когда мы вышли, было еще светло, стоял теплый летний вечер. Чувство несказанной радости и счастья наполняло все мое существо. Подвыпивший фотограф увлек меня на бульвар, еще не сыпавший свои зеленые листья на нагретую за день землю. Он говорил мне комплименты, пытался обнять. Я же, смеясь,  уклонялась: «Ну, прекратите же, Илья!» «Можно тебя проводить?» – с надеждой в голосе спросил он. «Спасибо, но никак нельзя! – с вызовом отвечала  я ему. – Хочу побыть наедине… с Бернесом…»