Антону Минашкину
Вечер. Сквер. Две тени мелькнули.
Две маленькие тени, затерявшиеся в поисках смысла, но относительно счастливые. Чтобы описать их, мне, наверное, потребуется целая вечность!
Струящееся платье чуть ниже колен, изящные ножки и ручки, обтянутые в розовое платьице; объёмные плечики, чуть трясущаяся рука, обнимающая одно из этих плечиков, так захватывающая ткань, что платье рискует быть порванным.
Неспешный шаг, и такой же разговор – почти что звенящая тишина, проникающий в душу шёпот; она с ним в последнее время очень много разговаривала.
- Я чувствую ветер, – говорил он, и его глаза, отчего-то полные влаги, скользили по окружающим домам.
Так казалось ей – казалось всегда, будто он рассматривает окружающую их природу, и дома, и людей. Но это было лишь иллюзией.
Во мраке она чувствовала себя менее виноватой – он так, верно, чувствовал себя менее ущербным.
Лишь часы били девять, их соседи закрывались на ключ, выключали радио, складывали всё, чем занимались вечерами по полкам многочисленных шкафов, не сновали туда-сюда два странных объекта в байховых халатах, тишину нарушал размеренный храп. И уже в пятнадцать минут десятого они, допив чай, выходили во двор. Она становилась перед ним на колени в узком коридорчике, и ласковыми руками чистила сапоги, протирала их маленькой тряпочкой, сделанной из старых платьев; затем она привставала, и ловко застёгивала пуговицы на его заплатанном пальто, сером и старом, но по-прежнему каком-то особенном. Его достаточно коротко постриженные волосы всякий раз развевались по ветру; она целовала его прямо в глаза, будто от этого они станут что-то видеть.
- Справа, в двух шагах от нас, мужчина лет сорока читает газету, – говорила она, будучи как никогда наблюдательной.
- А там? – интересовался он, сжимая в руке трость и слегка помахивая ею из стороны в сторону.
- Дама с собачкой, – отвечала она, и он с улыбкой замечал:
- А ты – моя собачка.
Она нежно обнимала его за талию, а он, согретый её объятьями, считал уже себя наисчастливейшим человеком. Все зрительные образы отражались от её глаз и превращались в смысловые; он слушал ушами, жил ушами, любил ушами. Ему снились цветные сны; а когда они подолгу сидели на скамейке, до последнего прохожего, пока не наступит глубокая ночь, он клал голову её на плечо, и ощущая горячее дыхание прямо в ухо, он упивался смысловыми галлюцинациями, которые регулярно являлись ему. Он почти не говорил, лишь слушал, потому что, казалось, все слова и мысли его были бы ничтожными по сравнению с мыслями и словами видящего человека; но у него была богатая фантазия, и он частенько диктовал Ей свои рассказы; под шум печатной машинки он словно куда-то уезжал, уплывал, улетал, но всегда возвращался обратно, и она читала ему получившееся творение. Иногда он сочинял стихи, в которых озвучивались самые его сокровенные мечты, самые грустные и весёлые мысли, где он выдвигал множественные вариации окружающего мира, который воспринимал с её губ, постоянно говорящих; он почти не целовал её в губы – боялась опошлить; и относился своему рассказчику, как к любимой книге, которую бережно хранишь, к которой страшно прикоснуться, дабы не нарушить священного единения с нею.
Каждую фразу, каждую новость, слово, заметку её он запоминал так, будто записывал куда-то; они гуляли долго, допоздна, и если ей уже было не о чем говорить (что бывало редко), и наступало молчание, он стремительно прерывал его восклицанием: «А помнишь, какое вчера было на девушке платье? Красивое, яркое, развевалось по ветру и поднималось так, что она каждое мгновение хваталось за его подол своими миленькими пальчиками. Красное-красное!»
Он учил её слова как белые стихи, учил как что-то на иностранном язык, потому что сам много не знал и не понимал.
- А что такое «КРАСНОЕ»? – мог спросить он.
И она отвечала. Сбивчиво, бросаясь в крайности и теребя на нём шарф, который потом разматывала, и, отцепив руку, отбегала на пару шагов, крича:
- Вот он! Красный! Твой красный шарф! Попробуй… найди го! Иди сюда, мой хороший. У меня в руках твой красный шарф… Смотри же! Он «смотрел».
Всё могло бы показаться обыденностью, но это было не так. Всё текло, всё изменялось. Сегодня он сам попробовал застегнуть себе сапоги, назавтра – решил надеть зелёный шарф, через неделю – прочесть стих Ахматовой наизусть.
Так было долго... пока не настал тот самый вечер.
Была поздняя осень.
Вечер. Сквер. Две тени мелькнули.
Мимо пылко говорящей проскользнул жгучий красавец, страстно подмигнувший ей. Рядом с ним шла красивая девушка в простом платье:
- Ахахах! Да! Сестрёнка, постой, однако же, какая девушка… - он скалил зубы и так себе нагло разглядывал мою героиню.
Его «сестрёнка», очень милая с виду девушка, выглядевшая лет на двадцать пять, явно недовольная поведением брата, что-то робко отвечала и оглядывалась на чуть приостановившуюся парочку.
- Милая, в чём дело? – испуганно спросил слепой, всегда стремящийся ни на секунду не оставаться в тишине. – Почему ты замолчала?
Она не сводила глаз с того молодого человека; боже, сколько нелепых и неправильных мыслей породила её усталая голова; ей взбредило даже, что существуют такие мужчины, которым не надо застёгивать сапоги, одевать пальто и заматывать шарф; такие мужчины, взяв под руку которых можно идти с закрытыми глазами, ничего не боясь и ни о чём не беспокоясь; такие мужчины, которым говоришь «орхидея», и они не спрашивают ни цвет, ни форму; те мужчины, которым не надо объяснять, что есть «чёрное», а что «зелёное», и гнуть их шею, чтобы они хоть на двадцать пять процентов представили, что значит «лебедь»; такие мужчины, которые дарят подарки и носят на руках; которые чай распознают не по запаху, а по надписи на коробке; которые книги дарят или пишут, а не требуют их прочтения вслух; те мужчины, которые могут сказать, что ты КРАСИВАЯ – красивая! Красивая! Красивая! Красивая! А не распинаться про ум и доброту, чуткость и толерантность; такие неглубокие мужчины, но… другие.
Она посмотрела ему в глаза, - в них играли какие-то маленькие лучики, он будто разговаривал с нею взглядом, - он смотрел, он видел, он восхищался её красотой!
А ей уже казалось порою, что она призрак; чтобы закрыть то чувство вины за ущербность любимого, она представляла себя никем – кем она могла быть, если он её не видит? Он не видит – а значит её нет. Он в её глазах, она в его глазах, она – его глаза; а теперь она в чьих-то других глазах, и ей это нравится!
Он подошёл чуть ближе, отодвинув сестру, и прикоснулся губами к протянутой ручке. Он видел её и раньше, но она шла, не замечая облаков; наверное, это был очень редки случай, но она тогда была одна. Оттого смотрела под ноги, не произнося ни слова, не устремляя взгляд на окна и пролетающих пташек, иногда так доверчиво садящихся на шляпу её милого друга.
Она поравнялась с ним глазами; мысочки потянулись, шапка спала, и он в мгновенье поднял её. «А ведь это здорово!» - мелькнуло уже в её в голове. Он говорил много глупостей, его чуть выщипанные брови поднимались, а румяные щёки и скулы корчились в гримасах.
- Красавица, – наконец обратился он к ней, и это было первое сказанное им слово вслух, прежнее она лишь читала в движениях глаз, некий новый мир охватил её, новый мир, отражённый в её зрачках.
Она окинула его взглядом, осмотрела с ног до головы; ей стоило простоять вот так, как вкопанной, поражённой необычайным и неожиданным мужским вниманием, прежде чем заметила она, что не держит руки. И только тогда, одумавшись, нервно стала глядеть вокруг, судорожно теребя шарф, оставшийся в руках,- КРАСНЫЙ ШАРФ.
- Красный шарф, – произнесла она вслух. – Иди, мой дорогой! У меня в руках твой шарф! Твой красный шарф! – слёзно воскликнула она.
Голос отозвался откуда-то из-за спины; слепой стоял чуть растерянно, ей даже показалось, что он плачет, но он был сосредоточен в мыслях своих и движениях. Она хотела подойти чуть ближе, но рука того молодого человека преградила ей путь; она взглянула ему в лицо. В нём не было даже, как казалось, злости. Он смотрел с нарочитой горделивостью, чуть вытягивал шею и морщил нос.
Сестра его, поражённая происходящим, сорвалась с места, и, прибрав подол платья и надев соскочившую туфлю, резко схватила девушку за руку. Та вскрикнула.
- Послушайте, - начала первая, оттащив её на несколько шагов, - У вашего друга есть пистолет? – и с опаской заглянула в глаза.
Стоявшая напротив девушка сникла; губы её дрожали, по щекам текли слёзы. Она оглянулась: её «друг» отбивал ведомую одному ему дрожь краешком сапога, стоя на скамейке; руками же, как всегда трясущимися, он пытался зарядить маузер, - впрочем, довольно удачно, - всего с пятнадцатой попытки!
Красавец подошёл к сестре, приобняв её за плечи:
- Будешь моей секунданткой?
Та вырвалась из его объятий. В глазах её читалось: «Ты подлец! Не смей! Не нужно! Не стоит!», но эти зрительные возгласы её – как немое кино.
Он не «слушал» её, но не сводил взгляда с прелестной девушки, теребящей в руках красный шарф.
Он достал сигару и начал победительски курить; затем подсел к слепому и, слегка потрепав его волосы, заметил:
- Чтобы быть всецело честным, я позволю вам стрелять первым.
Тот уныло поднял голову, но подбородок держал твёрдо, и с чувством собственного достоинства схватил его за руку:
- Мне нужна монетка.
- Ну, ладно, - насмешливо ответил затейщик дуэли. - Спроси у моей красавицы. Она же красавица! - воскликнул он, улыбнувшись, и оглянулся к ней. Та стояла ни жива, ни мертва. Такой укор ей был подарен этим восклицанием, и таким чужим ей показался этот, полчаса назад безумно понравившийся, джентльмен!
- Красавица, – уверенно кивнул слепой. – Но не твоя.
- Родной мой! – кинулась она к нему, но холодом повеяло от его губ. Он поцеловал её в волосы, и руки их сцепились. Что-то неимоверное происходило в душе у девушки; она стала грустна, и ей представилось, что в мыслях и взглядах измена сильней бывает. Измена, которую ощущаешь, даже если у тебя нет глаз, нет рук, нет ног; довольно лишь сердца – и этого то ли мало, то ли много, напротив.
- Ну, довольно, – нарушил молчание первый дуэлянт, вертя в руках маузер.
Слепой нащупал в кармане девушки иностранную монетку, замер на мгновенье, но, не терзаясь боле сомненьями, сказал, вспомнивши о русском обычае:
- Решка.
- Орёл – пожал плечами дуэлянт, как бы намекая на то, что выбор его определён выбором слепца, но по благородности своей он это допускает.
Монета звякнула и погрузилась в грязь кверху решкой.
- Феноменально! – воскликнул он. – Значит, решка, да?
- Вероятно. Я же не вижу.
Они разошлись на несколько шагов друг от друга. Девушки послушно тащились за ними.
Побледневшая и измученная сомнениями, девушка схватила руку своего милого друга, и, прикасаясь к ней губами, прошептала:
- Удачи…
Перед глазами у неё был непрекращающийся туман, пелена, накрывшая с головой. Её шатало из стороны в сторону, бросало то в жар, то в холод; атмосфера была и впрямь фантастическая: две рыдающие на плечах у своих близких девушки.
- Не смей… - еле слышно плакала одна из них, но брат её ухмылкою выказывал отрицательный ответ.
Наконец был издан возглас, разрешающий начать дуэль.
Глухой звук нарушил молчание.
Обе девушки, сжав пальцы, медленно открыли глаза. Словно в ступоре, стояли друг поодаль друг от друга три человека. Четвёртый лежал. Мёртвый.
Шляпка слетела с Её головы.
- Боже!
Милый друг устремил голову в сторону убитого, когда на шее у него повисла поражённая девушка:
- Солнышко моё! Любовь моя! – она плакала, казалось, от счастья, и покрывала поцелуями его вспотевшее от напряжения и раскрасневшееся на холоде лицо. – Прости меня! За всё, всё… всё, всё… всё, всё… - она билась в исступлении, не замечая движения за спиной. Наконец слепой обхватил её талию так, что она прекратила рыдать и нервно смеяться, и разгорячённые губы её миновали залитых слезами щёк его.
- Я слышу шорох, – сказал он.
В образовавшейся тишине можно было различить всхлипывания.
Неяркое солнце устало направило свои лучи на руку трупа; она поднялась, и он, как призрак, привстал на мгновенье. Глухой крик вырвался из уст его сестры, от слёз и стонов потерявшей голос.
Жизнь в теле раненого дуэлянта теплилась недолго, он лишь успел сделать ответный выстрел; это было в правилах дуэли. Не выбирать ему было, куда попадать. Не выбирать, в кого попадать.
В безмолвном молчании обхватила девушка талию милого друга, сползая потихоньку к земле; он насупился:
- Дорогая. Я слышал выстрел. Я… - он начал в растерянности рассекать руками воздух перед собою, - он был пуст. К его промокшим в стареньких дырявых сапожках ногам поступило тепло, приникло чьё-то тело, тёплое и безмолвное.
Перед собою он заметил сестру убитого, которая слегка постукивала пальцем по голове. По этому ритму он почему-то узнал её, и она тут же побеспокоилась:
- Вы нездоровы?
- Нет, всё в порядке; скажите только, что с ней? – он был спокоен, но неряшливо озирался.
Девушка тяжело вздохнула.
- Дуэль исполнилась до конца. Мой брат убил её.
Слепец нахмурил брови.
- Убил?
- Да, – ответила она, и, прикрыв лицо руками, скрылась из зоны слышимости.
- Милый друг мой… - начал было он, склоняясь к мёртвому телу. Порыв ветра буквально сбил его с ног, сжавшись от холода он стал поправлять ей шарф.
- Шарф,– сказал он ей. – На тебе прелестный шарф… - КРАС-НЫЙ…
Шарф, конечно же, был белый, но в минуту пропитался кровью. И эта тёплая жидкая масса сразу подсказала ему такой богатый для воображения цвет.
- КРАСНЫЙ ШАРФ! КРАСНЫЙ ШАРФ! – то ли пропел, то ли прокричал он, как сумасшедший. Потом он убрал её растрепанные волосы в пучок, ища по лужам растерянные шпильки; она замолчала навсегда, но он всё спрашивал её о чём-то, обижался, если она не отвечала, говорил и плакал.
- Справа от нас мужчина лет сорока читает газету. Помнишь тот день? – произнёс он. – Я помню. А ты не помнишь? Дурочка.
Он обнял её, и рухнул на размокший грунт, купаясь в пахнущих грязью листьях. Только лишь когда ноздри его погружались в едкую, противную, тёплую жижу, он приподнимался над землёю.
Он закрыл глаза и увидел красивую молодую девушку в сером пальто.
Каблучки её сапог не были стёрты, шапка не была порвана, волосы – растрёпанны; она улыбалась, завязывая на его шее, без того сдавленной позывами к рыданиям, прекрасный яркий шарф.
И теперь он знал, что значит «КРАСНОЕ».
2 декабря 2009 года