Те, кто могут вдохновенно пренебречь УСЛОВНОСТЯМИ, уважаемы и просты. Они – пример не подвластности ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ, они – люди. Те, кто ради ГЛАВНОГО уходят со СЛУЖБЫ, удостаиваются высшей награды – звания духовного человека.
Те же, кто обеспечивает КОМФОРТ и НЕЕСТЕСТВЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ, а именно: расписание поездов, включающиеся от розетки кофейные мельницы и сколько угодно горячей воды прямо вот здесь, то есть те, которые не могут позволить себе роскошь внезапного вдохновения, а вынуждены до упора в стену возиться с МЕЛОЧАМИ, те не различаются совершенно жаждущим воображением – они ландшафт, обстановка. Самостоятельное мнение РАБОТНИКА может вызвать только вкус кислоты за скулами – господи, ну конечно пригороды не будут голосовать за Гайдара!
К тому отнесён и термин «люди творческих профессий», относящийся только к людям, работающим с непроверяемыми материями, к артистам. Те же, кто пытается объяснить гораздо более творческий, например, характер работы инженера, работающего не только с очевидными, но и оглушительно падающими иногда категориями реальности, натолкнутся на удивление – да вы что, товарищ, белены наелись! Творчество – это ФАНТАЗИЯ, СВОБОДА от законов мироздания, а не НАХОЖДЕНИЕ СПОСОБОВ СУЩЕСТВОВАНИЯ среди них.
Посему инженерный, детективный подход к литературе, с моралью и некурящими хорошими героями, да с волшебником (благородным сыщиком) дающим наглядный пример наказуемости зла – подход низменный. Подход высокий – решение задач ВИРТУАЛЬНЫХ, смерть, наркотики и долгие, многообозначающие проходы по лицам и помойкам, раскрытие внутреннего мира, коего нет, поскольку неотделим он от мира внешнего. Подход высокий – создание того, что требует комментария.
(...привычка лентяев обобщать то, что сделано другими. Работающий погружён в частности и потому не лезет в общие закономерности, потому и не возникает у него искушения истолковывать. Поэтому у работающих красивы и добры города – они строились как придётся, а не по великому плану, как надобность велела каждый день – так и строили их, поэтому есть там гармония...)
С лёгкой тургеневской руки Дон-Кихот обрёл истинное гражданство своё, ставши россиянином. Здесь его сочли героем, возможно потому, что безумие идальго вышло из чтения. Правда, читал он то, что ныне – в параллели с мыльными операми, но такого понятия не выработано было в тургеневские времена, и Дон-Кихот вознёсся в истинном отечестве своём до размеров героических. Он воспитывал народ и защищён от ответной ненависти физическим страданием – его бьют. Посему пропадает втуне отличное название: ДОН-КИХОТ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ, или ДОСЬЕ НА ПРАВЕДНИКА. И пропадает только потому, что писать труднее, чем придумывать название. Хотя, с другой стороны, если название ВЕРНО, то и писать получается незачем – всё уже сказано.
... но фактор честности реального мира принимает за чистую монету всё и, соединяя между собой выдумку и трезвый рассудок, начинает создавать монстра.
Фарфоровые глаза фантазии попадают в жёсткие складки и подгнивающие вывороты осевших век, судорожно вымаргивающих слезу на ослепляющие вспышки мгновенных событий и перекатываются вслед внутренним траекториям нарождающейся души. Коротким волосом и щетинками обрастают тугие сгибы набыченной шеи и широкий затылок. Тяжестью и скукой наливается крутая скула, которую из-за покатого, сплюснутого спереди плеча, едва лишь видно теперь – поворачивает, поворачивает весёлую выдумку, время делает свою работу, изящный бог оседает дикою плотью, а вырастающие на квадратном черепе рога отсылают встревоженный ум скорее к кошмару сумеречного сна, а не к анекдоту, к мутантам космических свалок, а не к приключениям. Честное соединение – это сон разума, человеко-скот. И если по ту сторону разум пошёл от фантазии, то по эту – врастающая в плоть выдумка порождает ужас.
А нормальный человек – это просто человек, существо из тумана, но вполне конечное существо. Во всяком случае, количество молекул его тела поддаётся исчислению.
... потому что сосредоточенность - это ещё и доверие к фактам, а факт того, что миллионы отринутых летят над жизнью, факт наджизненной ненависти и запредельной неуспокоенности лишает это пространство формы. Где-то рядом - край, срыв, а может быть и гибельная постепенностью своей воронка... не знаю. А особенно в этом Городе, в Городе, ненавидимом страною, восприявшей Орду, и почти уничтоженном ею, в Городе, призрачно остающемся ещё в болотах этих, и манящим ненормально-широкими своими мостами и площадями куда-то в мир загробного бессмертия.
В Городе этом, Летучие Братья не прячутся по подвалам и помойным дворам, а тяжёлыми вереницами плывут над жилищами живых и одичалых, над собачьим дерьмом по храмовым набережным, над брошенными автомобилями на спущенных протекторах, над пивными этими… и хорошо, и слава богу - всё меньше в нём печальных обитателей прошлого, тех, кто может встретиться взглядом с Летучими Братьями и улететь вслед, в безумие поиска, невесть куда...
... всё меньше...
Но можно рассуждать и по другому, ведь сказка получается не всегда. Знаешь, жизнь полна неприятностей и склок, способных исказить всё, рассказываемое по порядку. Встреча с Невидимкой, например, могла напрочь испортить волшебную сказку самому обычному Провинциалу. Более того, она могла превратить её в нечто ужасное. Этот ленивый недоучка, Невидимка, помешанный на правдоподобии, имел отвратительную привычку оставлять всегда какую-то часть своей скуки в пространстве вокруг, морщинами сминая до неузнаваемости нормальный мир. Были, конечно, у Провинциала кое-какие мысли по поводу двойника, по поводу отражения своего на той самой тончайшей и бесконечно твёрдой границе сущего и немыслимого – отражение есть отражение, какое уж есть! Да и граничные условия даются вне решаемости задачи. Да – преломление, да – путаница, виртуальный узор и неизвестные коэффициенты (а эмпирика требует ясного ума!)... Но реальный мир границы не имеет, границы имеет то, что называется гимулой пространства, обозримым приближением Вселенной, боковое зрение, свёрнутый разум. Поэтому Невидимка, этот фарисей и трус, не мог быть реальностью – он имел границы. Сюда, например, он войти не мог. Он мог только испортить настроение. И реальность его была только огромною линзой псевдооптики, тогда как Провинциал краем тела своего всегда чувствовал настоящее измерение событий, там, где любое уравнение и любая последовательность прикасались к бесконечности и абсурду. И все эти датчики, да подсматриватели, вся эта шпионская сеть, вся эта подлая механика выяснения, именно ввиду подлости своей доцарапывалась всё-таки до истинного содержания времени.
... А вовсе не память об утраченной гармонии, против чего воевал всю свою жизнь Невидимка, и здесь оставаясь в области недоказуемого.
И как бы не хитрил и не мудрил Этот Остров, Провинциал всегда, худо-бедно, знал, что за города на самом деле окружают пещеры паучих-Мойр, какие толпы бегут вдоль ручьёв Неистребимой Взаимности, и там, на полянах, где ночами роятся крылатые сцеллотопсы, весьма похожие на светящихся человечков, а на самом деле – истребители памяти и времён, по многим и многим косвенным результатам получалось так, что лежали развалины, молчаливые трупы столетий. Так что мысли кое-какие были, не исключая и той, что реальное множество мира, включающее в себя как действительный, так и мнимый ряд бесконечных событий, не могло не иметь свойства отражения на переломе направления познания, на границе действительного и виртуального. И более того: принципиально невидимая эта граница, принципиально недоступная измерению невыразимо сложная граница, могла быть осознана и доказана чуть ли не одним только способом – восприятием отражения своего, самим наличием такового отражения. Да, как доказательство – это было замечательно. Это было солидно. Только вот не дай бог тебе встретить это доказательство хотя бы разок. Поучительное может случиться наблюдение.
Очень не советую! Может быть ещё и поэтому Провинциал любил туман. В конце концов, туман – это истинное состояние мира, вечное ожидание рождения, тайна силуэтов исчезающих в дюжине шагов. Только таков может быть мир, и люди в нём так же загадочны, как и реальны, и только туман, только свойство среды причиною всех загадок, так как человек не может быть непостижимым в сути своей, чтобы не говорили о бесконечности его души, как не может ни что быть бесконечным, если оно существует. А иначе между частью и целым не будет разницы и человек превратится во Вселенную, а Вселенная, стало быть, станет клочком. Только фантазия может быть бесконечна, потому что – всегда не окончена, она всегда КАК БУДТО может бросить копьё ещё дальше.
Именно такими штучками любил баловаться Невидимка там, в зазеркалье, там, где он мог позволить себе не иметь границ, потому что замкнута на себя его гимула, поверхностью своею отражающая мир иной, не доступный сидящему внутри, как во флакончике с полным набором микроскопических вселенных, не доступный, но полный фантомами лишних отражений. Именно такими штуками любил он баловаться, вертя, перекладывая и совмещая фантазии свои, подобно кусочкам настоящего мироздания, ненавидя и влюбляясь среди уклончивой ясности текстов и слов. Провинциал ухмылялся и отворачивался, и кривил губу, вспоминая про целый мир, выдуманный во сне.
Мир – это Лабиринт, скажет однажды отражение. Но Провинциал-то знал, что мир – это туман. Лабиринтом может быть только Остров, через который предстоит найти свой выход в настоящее время.
А ещё Лабиринтом может быть книга, самым безопасным Лабиринтом – потому что Провинциал не верил паническим выкладкам Невидимки. Провинциал любил книги. Это была игра.