Я - Натка. Я почти что приземлённый человек, не смотри, что музыкант. В то время, как мои подруги стенают от того, что не звучит на инструменте нота «ля», я с энтузиазмом тащусь за колбасой в магазин, или, при плохом настроении, – становлюсь к корыту стираю вручную, как это делали мои предки по женской линии сто и более лет назад. Помогает, кстати. Это – моя правда жизни. Но и у меня в голове свои вихри.
Впервые за долгое время вырвалась со своим хором (я – концертмейстер) за границу. Ну и что с того? Скромные евро, сжимаемые в кулачке, несколько отягощали мою совесть воспоминанием о том, как они были собраны по родне. Но в целом – «о-кей». Девчонки из хора отправились по магазинам отвариваться тюками с надписью «sаlе». А я, покупая тарелочки с изображением Моцарта и прочие сувениры, неожиданно для себя набрела на музей Бетховена, в котором, кроме меня, посетителей не было.
В музее, впрочем как и на улице, я ощущала себя вне народов и вне пространства. Не зная языка, свободен от многого: ни меню в ресторане не выберешь, ни таблички под экспонатами не прочтёшь. Образованные австрийцы, владеющие, как минимум двумя иностранными языками (почему-то за исключением русского), в ответ на несвязную речь только печально кивают, дескать, «русланд», какой с тебя спрос. Но меня это очень даже устраивает. По состоянию души и сути своей я – не туристка. Мне нравится бродить в одиночку, и за неимением поблизости узнаваемых слов и наречий фантазировать себе бог знает что. Впитывать запах раскалённой булыжной мостовой на незнакомых улочках, улыбаться прохожим, отличным от нас и лицом, и статью, нахально нюхать цветы, кропотливо высаженные в ящичках на низких деревянных карнизах... В какой я эпохе, на каком континенте? Просто чудо - хоть немного побыть одной. Жизнь тебя обтекает, как в кинотеатре. Чужая посторонняя жизнь. А ты смотришь на происходящее, будто надев специальные кинематографические очки, в формате 3 D. Сам себе придумываешь назначение предметов и даже не хочется знать правду.
Вот уже во второй раз за время своих получасовых блужданий я натыкалась на высокий, закрученный как мороженое со взбитыми сливками, белоснежный памятник. Туристы фотографировались у его подножия, дети кормили голубей, парочки брались за руки. Расположилась в кафе неподалёку.
Видок у меня, надо думать, был самый что ни на есть несуразный. Шорты до колен – это при моём-то немалом весе, вытянутая футболка на просторной груди, фотоаппарат вместо брошки где то там, сбоку, а в довершение всего – белая бейсболка с нашим триколором и надписью «рус». В Австрии только что завершился чемпионат по футболу, и я прикупила кепочку в первый же день, чтобы не забыть подарить знакомым на память. А пока вот напялила на себя. Может, из патриотичных амбиций.
Вероятно, из-за этого моего маскарада и кепочки он и подсел ко мне.
- Фрау русланд? - нескладно спросил, и кивнул на головной убор с символикой, без всякой надежды на знакомство. А я, только глаза подняла, сразу определила: наш, русский, такой неухоженный, мятенький. Колени на джинсах пузырятся, рукава у рубашки кое-как закатаны. На голове – волосы цвета спелой ржи в состоянии стерни после уборочной. А в глазах – виноватость, как у дворовой собаки, хотя рост представительный и в целом сам себе ничего. За два дня своих одиноких прогулок я уже определила: у австрийцев поджарые спортивные фигуры, усики а-ля Сальвадор Дали, ухоженные, как только из парикмахерской, и полная самодостаточность. А этот – наш, свой. Рядом с ботинком у «русланда» сидела большая сытая улитка: недавно прошёл дождь, а экология в Бадене замечательная.
- Йес, - ответила. Место было уж очень романтическое, да и настроение – тоже.
- Какое счастье, теперь есть, с кем по-русски поговорить! - И этот, с волосами-стернёй, отодвинув улитку, пригласил пройтись и благодарно поплёлся рядом. Оторвавшись, наконец, от памятника (я уже заметила, что туристы натыкаются на него по нескольку раз на день, куда бы ни шли), мы вырулили всё же до неисхоженного прежде розария – оба, по существу, не знали ни одной путной дороги в этом чужом иностранном городе, горе-бедолага, наверное, тоже отбился от своих экскурсий и групп. Бухнулись на лавку. И там, конечно, заговорили. Медленно, поглядывая на проплывающие одинаковые облака, ровные газоны и пруд, подкрашенный разноцветной краской. Будто две старые подружки-пенсионерки на скамейке встретились: фразы о хозяйстве, детях, о погоде в Москве.
- Вы знаете, я здесь отдыхаю с дочерью-студенткой, она знакомых встретила, забежали в кафе… Вообще-то я менеджер спортивной команды (второго дивизиона, - отметила я про себя, хотя и это не факт, да неважно). – Новый знакомый поднялся, склонился, как циркуль. – Петей зовут.
«Петер», - по двухдневной привычке говорить на ломаном русско-немецком перевела я про себя, что ж, «фот и чудесно!»
Он рассказал про ленивую дочь, и как все они не хотят учиться, а только бы телек смотреть и разговаривать о деньгах… Поговорили о местном колорите.
Петя куда-то метнулся и вынырнул с двумя маленькими стаканчиками мороженого, совершенно нелепыми в его огромной ладони. А потом неуклюже пытался вывести разговор на близкую мне тональность, дескать, он тоже связан с музыкой. Помогает находить деньги на конкурсные поездки для одарённых детей. И в Гнесинке профессура знакомая.
Даже не знаю, зачем он так для меня напрягся, наверное, хотел мне понравиться. А потом мы пересели в тихое кафе возле пруда и маленькими глотками отхлёбывали терпкое красное вино. Австрийцы не экспортируют его, сами всё выпивают. За соседними столиками тоже потягивали вино люди постарше нас. Другие фрау и герры в своих безвременных национальных костюмах чинно пританцовывали на площадке под звуки аккордеона. Было ещё рано, наверное, часа два пополудни. И я, наслаждаясь будто нарочито придуманной пасторальной картинкой и нереальностью происходящего, периодически ловила за хвост ленивые мысли-рыбки: «Вот я сижу в кафе за столиком с Петером-Петей, и мне хорошо. А в это время мой Владик остался в загазованной раскалённой Москве наедине с нашим извечным антуражем: безденежьем, неуправляемой дочерью, и в довесок – его непродаваемыми скульптурами и бесталанностью, а ещё тупыми длинноногими натурщицами. Ну и что с того?»
День плыл неспешно, в воздухе не прибавилось зноя. Но краски густели. И каждая чёрточка на лице прожаренного в русской столице Петиного лица стала заметнее и ярче, будто в фотоаппарате увеличили баланс белого.
Говорить было не о чем. Но какая-то томность и успокоенность возникла между нами, обволакивала, образуя круг, и мы были в его центре. Уходить не хотелось.
- Может, на лодочке? - Петер-русланд кивнул на полуигрушечные плоскодонки, которые кружили по крошечному пруду и вполне могли сойти за настоящие.
- Нет, мне пора, наши будут волноваться.
– Йес. Пусть так. - Петя неловко отодвинул мой стул, сам поднялся. И вот тогда зачем-то бросил в мою уже удаляющуюся спину: - А ведь вы не знаете, моя жена умерла. Отравление неизвестным веществом, и это – в XXI веке! Я потому с дочерью сюда и приехал, чтобы как-то забыться… Полгода прошло.
- Вы крепитесь, вы вовсе не виноваты, ведь правда? – опешила я, не зная, что ещё добавить. А сама, по инерции, уже спешила к выходу. О чём говорить?
Спустя пару минут каждый из нас уже брёл в свою сторону. Я ещё долго не могла выйти на нужную мне гостиницу. Пару раз долговязая Петина фигура в синей рубахе возникала поблизости белоснежного, будто выстроенного на песке, осыпанного крестами, воздушного сооружения, мимо него просто невозможно пройти. Но встречаться уже не стоило, каждый из нас шёл своей дорогой.
….В отеле мои хоровички бурно разбирали покупки и буклеты:
- Зря с нами не пошла. Мы прицепились к питерской делегации, и нам очень даже хорошо обо всём рассказали. И про музей Бетховена, и про этот навороченный памятник, который мы прозвали «нью-Церетели». Оказывается, это памятник погибшим во время чумы, такие есть в каждом австрийском городе. Памятник скорби.
…Была ли с моей стороны измена? Эти посиделки в кафе с каким-то несчастным, который на деле мог оказаться кем угодно – и принцем, и сантехником из соседнего жэка. Не зная языка, легко сочинять себе города и новые персонажи. Бродить по выдуманной мостовой, примеряя к себе любую из масок. Вот и этот, должно быть, не удержался. Видите ли, захотелось ему на родине Моцарта побыть в роли Сальери-отравителя, хотя бы и собственной жены, которая здравствует, должно быть, где-то на подмосковной даче с тяпкой в руках. А он тут мне сочиняет чудовищные истории, да ещё в самый последний момент, когда уходить пора.
Памятник чуме, возле которого мы познакомились, должно быть, навеял Петеру эти мысли. А может, всё дело в том, что у каждого в душе свой маленький «реквием», и он прорывается здесь, в краю музыки вышних сфер – оттого, что слишком уже здесь хорошо и светло.
И эту картинку я тоже возьму с собой - блуждания вокруг памятника с крестами и мои фантазии.