Я знавала эту пару, ещё когда её сын был ребёнком. Миленький, как херувим, со светлым пушком волос на голове, Славик вызывал в людях умиление. Это чувство крепло и воспаряло до небывалых высот, когда Славик, будучи семилетним пианистом, выходил на сцену в бабочке и коротких штанишках и играл серьёзную музыку с симфоническим оркестром. Потом поднималась на сцену и мама, он кланялся, держа её за руку (она ещё долго самолично выходила под свет софитов, даже когда нужды в том уже не было), зал ревел от восторга, на дирижёра и первую скрипку оркестра никто не смотрел.
Так вот, глядя на эту милую пару, я каждый раз задавалась вопросом, а оправдывает ли цель средства? Ведь все эти воспарения давались бог знает как и каким кувырком. И если это – любовь, то какие в ней страсти таятся? Но об этом, помимо самих участников, маленького Славочки и его матери, Анжелики Ивановны, знала только я, её близкая подруга и соседка.
Анжелика, сама пианистка, забросив своих учеников из музыкальной школы, выбрала из них одного – сына, и все свои слабые нервы и твёрдые устремления бросила на алтарь его будущей карьеры. Она часами долбила со Славиком гаммы и как только не обзывала своего ангельского ребёнка, работая над сонатами и этюдами. Славик в коротких паузах вопил и стенал, а если получалось – лягал мать ногой под стулом. И весь подъезд, слыша эти крики и грубости, думал, что в доме Анжелики в этих случаях объявлялся отец Славочки, которого Анжелика во время их короткой супружеской жизни ненавидела прилюдно и бурно.
В материальном плане у этой семьи было не густо. Старые родители моей настырной подруги, веря в высоту поставленной цели, ужимались как только могли и делили с ней свои жалкие пенсии. Потом эти крохи, щемясь, распределяла уже сама Анжелика – между будущим светочем пианизма и собой, по сути - матерью-одиночкой. Результат этого подхода был плачевен. Когда я, движимая милосердием, повела Славика в кафе, ребёнок опозорил меня на всю округу. Ему принесли пирожное, а он минут двадцать доказывал, что это, дескать, не пирожное, а незнамо что. Потому что пирожное, по его глубокому убеждению - это хлеб, помазанный маслом. А сама Анжелика, когда я рассказала ей эту историю, заявила, что Славик в еде избирателен, и помимо сладостей ещё много чего не выносит, например, запаха мяса (у него аллергия), а также не любит рыбу и курицу: «Нормальным людям достаточно супа и булочки». Но эту ересь она осмеливалась декламировать только мне, а не кому попало.
Славик рос среди ужасов передёрнутой психики, где каждая извилина закручена скрипичным ключом до предела, но проблемы постепенно решались. Лет с десяти он стал завоёвывать лауреатские места, и Анжела смогла выбить из городского бюджета пособие под таланты сына. Сама она к тому времени ухитрилась закончить курсы экстрасенсов и за счёт «ахалай-бахалай» и других пассов что-то на семью подрабатывала, при этом времени на занятия со Славиком оставалось более чем достаточно. Постепенно Анжелика вышла из своего добровольного подполья, и её характер узнали все. Каждый год, со скандалом, она меняла Славику педагогов. Успела перессориться со всеми чиновниками из местного управления культуры, даже с теми, которые распределяли пособия в том числе для её одарённого сына, и из чьих рук, она, по сути, кормилась. Но Анжелику терпели - Славик завоёвывал призовые места и даже начал выступать за границей.
Потом я сменила квартиру на другой район, и общение с этой семьёй почти прекратилось. Надо сказать, я об этом не сильно жалела. Много было своих проблем, сын пошёл в школу, да и Анжелике, тем более, стало не до меня - доходили слухи, что гастрольный график у юного Славика достаточно плотный и мать сопровождает его повсюду.
Только один раз за несколько лет я выбралась на концерт, когда они выступали в родном городе. Славику было, наверное, лет шестнадцать, и он давно обретался в ЦМШ – школе при Московской консерватории. Анжелика похорошела, выглядела светской львицей, довольной жизнью. В антракте она с удовольствием крутилась перед журналистам и цитировала зарубежные газеты. Подобно софокловской Иокасте, как бы провозглашая всем своим обликом: «жить следует беспечно, кто как может, и с матерью супружества не бойся…», простите за грубость.
Сам Славик для интервью так и не вышел. А я заглянула в гримёрку. Восходящая звезда сидел, зажавшись, возле окна и истекал потом. Большие нервные руки выплясывали на коленях. Он выглядел гораздо субтильнее своих сверстников. Сначала меня не признал, а потом, когда я ему напомнила про наш культпоход в кафе, жалко рассмеялся. Теперь он многое что знал из еды, пробовал и лобстеров, и прочие океанские диковинки - он всё это поведал мне за какие-то пять минут - но, по его словам, любым яствам предпочитал пирожные, очень полюбил их с тех пор.
Опосредованная наша встреча произошла ещё через несколько лет. В одной из программ новостей показали сюжет о том, как известный пианист судится со своей матерью. В лысеющем и рыхлом сорокалетнем мужчине я с трудом узнала некогда субтильного Славика. Мать не показали. Но я поняла, что суть конфликта сводилась к тому, что любящая справедливость Анжелика до сих пор претендовала на гонорары от зарубежных контрактов сына, а Славик полагал, что всё уже отработал ей…
И вот теперь объясните мне: разве это любовь? Всепоглощающая материнская любовь или - обратная сторона известной греческой трагедии? В нашей истории специалисты могли бы назвать такое её завершение эдиповым триумфом. Но, как вы понимаете, победителей в семейных разборках не бывает. И в данном случае сорокалетний Славик, скинувший с себя тяжкие оковы этой любви, и как бы восклицающий: «Я развязал проколотые ноги…», всё же поздновато дошёл до сути...