Я не люблю рассматривать старые фотографии. Но иногда все же приходится доставать альбомы, коробки, перетасовывать всю эту груду руин, чтобы найти то, что понадобилось. И как-то странно происходит (по неизвестным мне законам), что сверху оказывается именно та фотография, о которой недавно вспоминала.
Середина 60-х годов.
Огромный выставочный зал СХ. То ли бывший манеж, то ли склад какой. Убогий в своем свежем ремонте: беленые стены (так называемый "накат"), крашеный серый потолок и крашеный дощатый пол, тоже серый, тоном темнее потолка. Это уже модерн! И как только разрешили?
Потолку и полу не положено быть серыми: потолок - белый, а пол - противного, грязного, красно-коричневого цвета. Тогда у всех такой пол был: одного цвета - цвета сельмашевской краски, которой красили комбайны, а сэкономленные литры ее продавали "из-под полы". Так друг у друга и спрашивали: " У тебя пол какой - сельмашевский?" - " А то какой же?" Вот ведь какое экономное производство было!
Зал безликий, холодный, казенный, пахнет штукатуркой и скипидаром. Посередине - два ряда кресел, очень похожих на стулья в общепитовских тошниловках - черный металлический каркас и грязно-серые дерматиновые сиденья. Только здесь они с подлокотниками :невероятная забота о зрителе! Чтобы, стало быть, он, зритель, "любуясь" висящими на стенах полотнами, мог голову на руку опереть и вздремнуть маленько.
Да и как не вздремнуть? Если картины одними своими названиями вгоняют в вязкую тоску.
Вот "Ленин и казаки", вот "Буденовцы на марше". А напротив - "Ростсельмашевская смена" и "Будни комбайнера". И между картинами то гипсовый Ленин по пояс, то мраморный Ленин по плечи, то металлическая голова почетного гражданина города (черт его знает, что за металл пошел на эту голову!).
Зябко, пусто, только тишина гуляет по залу. Недаром так съёжилась сидящая за маленьким столиком девушка. Столик, по причине отсутствия одной ножки, прислонили к тумбе, обтянутой серым холстом, а на тумбе - гипсовая скульптурная группа: "Красноармеец выносит с поля боя раненого товарища". Крашенная под старую бронзу.
Девушке тоскливо от однообразно-скучного колорита картин и застывших холодом "посмертных масок" скульптур, от мертвенного дневного света под потолком. От тишины, в которой один-единственный, но постоянный звук - мерное жужжащее потрескивание ламп.
Выскочить бы из зала на солнечный свет, в нежную золотистость ранней осени, где ходят разговаривающие и смеющиеся люди и звенит старый ростовский трамвай.
Но она не может. Она работает. На тумбе, к которой прислонили столик о трех ножках, висит табличка: "Экскурсовод-консультант", а на столике лежит Книга отзывов. Только отзывов в ней нет. Некому отзываться. Ну какой дурак, скажите, пойдет добровольно на выставку, посвященную очередной годовщине ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ? Только табунки школьников под водительством старшей пионервожатой. Или студенты художественного училища, которых приводит педагог и громко, чтобы слышали товарищи из «конторы глубокого бурения", разбирает достоинства тех или иных картин, написанных его же собратьями по СХ. Это называется "наглядный урок мастерства". А потом шепотом, чтобы "товарищи из…" не слышали, роняет почти не шевелящимися губами: " Ну и дерьмо!" Или еще что покруче.
А "товарищи из…" дежурят постоянно. Они сменяются каждые три часа, и все три часа одинокая серая фигура или бродит с неослабевающим интересом по залам, или безвылазно сидит в маленьком зальце-аппендиксе.
Девушке любопытно, что же она там делает? Встав как будто бы для того, чтобы поправить на картине табличку с именем автора, девушка бесшумно, на цыпочках, подкрадывается к аппендиксу и осторожно заглядывает внутрь: фигура спит, вытянув длиннющие ноги и прислонившись головой к холодной беленой стене.
Едва сдерживая смех, девушка, нарочито громко цокая тонкими каблучками с металлическими набойками (для экономии и чтобы не скользить), идет на свое место.
Через 5 минут фигура появляется возле ее столика, пытаясь изобразить на заспанном лице эстетическое наслаждение.
- Хорошо! - говорит фигура. - И наши умеют. Это тебе не какой-то импрессионизьм-абстракционизьм. Это настоящее искусство!.
- И чем же Вам импрессионизм не угодил? - наивно хлопая ресницами, спрашивает девушка.
- А что в нем хорошего? Ни уму ни сердцу.
- Ну, например?
- Какой тебе пример нужОн? Гнилое это искусство.
- Вы искусствовед? Или художник?
- Нет, а какая разница? Я картины нутром чую. Вот на эти посмотришь - и все ясно: вот Ленин, вот красноармейцы, вот герои наших будней. А там….. одни голые бабы.
И фигура брезгливо морщится.
- Голые бабы?????
- Ну да, у этого… как его…. у Мони.
- У Мони? Моня - это ростовский скрипач, он играл в ресторане, говорят, здорово играл.
- Ну, не Моня… я по ресторанам не хожу… этот, вот черт, забыл…. Вот у него - голые бабы, на траве они, вишь ли, пьют и закусывают. А мужики - те одетые сидят.
- Это Мане, "Завтрак на траве". Художник так замыслил, он хотел показать….
- Вот и я говорю - МАне .Разврат он хотел показать - вот что. Наши советские мужчины так с женщинами не поступают….
- А как они поступают?
Фигура раскачивается с носка на пятку и обратно.
- Молода ты еще, а то бы я с тобой сейчас не так говорил.
И фигура удаляется в маленький зальчик.
А девушка, фыркнув, вновь замирает возле трехногого столика, как часовой на посту.
Скучно. Часы ее дежурства тянутся медленно, однообразно.
А ей так хочется выскочить из зала на солнечный свет, в нежную золотистость ранней осени, где ходят разговаривающие и смеющиеся люди и звенит старый ростовский трамвай.
Но однажды….. Впрочем, об этом как-нибудь позже…..