Тени Ал-Юряха

                В заповедных и дремучих страшных Муромских лесах
                Всяка нечисть ходит тучей и в проезжих сеет страх.
                Воет воем, что твои упокойники,
                Если есть там соловьи — то разбойники.
                Страшно — аж жуть!
                В. Высоцкий "Песня — сказка о нечисти".               
               
Часть первая.
               
Дорога к дому.
 
  Родион Кардаш сидел на цементной крышке колодца теплотрассы неподалеку от автовокзала и наблюдал за маленьким стадом овец, щиплющих прошлогоднюю травку на обочине. Овцы, диковина колымских краев, жили при районной больнице. Поговаривали, что у них берут кровь и делают из нее какую-то сыворотку. Это овечье предназначение казалось Родиону подозрительным, и он поглядывал на них с отвращением и опаской - не подхватить бы случайно какую-нибудь дрянь. И когда одна подошла к нему слишком близко, он подскочил, махнул рукой и громко зашипел: "Кш-ш-ш!" Овца шарахнулась, столкнулась с соседкой, и вот уже вся маленькая отара в панике кинулась прочь через дорогу. Из-за поворота вынырнула красная "Нива" и громким гудком прибавила овцам прыти.

  Глядя на всю эту кутерьму, Родион невольно усмехнулся. Еще с детства ему часто приходили на ум удачные сравнения, и мечущееся из стороны в сторону стадо глупых баранов до смешного напомнило Родиону беспокойное мельтешение собственных невеселых мыслей.

  Главной проблемой и головной болью демобилизованного со службы Родиона была дорога до дома. Полтора года назад, когда он уходил в армию из родного Ташкана (он до сих пор вспоминал слезы матери и не забыл, как у самого противно защекотало в носу), автобус исправно и каждый день отправлялся в районный центр утром и вечером возвращался назад. Теперь же родной поселок казался чем-то далеким и был отделен от Родиона сотней километров диких сопок. Ныне треклятый автобус совершал нерегулярные рейсы раз в неделю, автовокзал, где раньше можно было вздремнуть, убивая время, и вовсе прикрыли, да и само Атласово неуловимо изменилось. Привычная уютная столовая с буфетом сменила вывеску и стала частным кафе-шашлычной "Сакраменто", кинотеатр "Факел" (на его фасаде раньше красовался бравый матрос с головешкой в руке) словно по иронии судьбы превратился в обугленные развалины, и даже - силы небесные! - доселе замызганный привокзальный сортир сиял на солнце свежей краской. Когда Родион по старой памяти сунулся туда, едва соскочив с автобуса и чуть ли не приплясывая от нетерпения, его встретила неулыбчивая тетка и потребовала "тыщу" за малую услугу. Донельзя разозленный Родион принципиально справил нужду за углом прямо на стену новомодного заведения...

  Кардаш оказался одним из счастливчиков, в беспокойное время смут, доморощенных путчей и сменяющих друг друга приказов сумевших уйти в армию на срок в полгода меньший обычного. Но счастье, как это часто случается, оказалось относительным. "Деды", которые встречали новое пополнение, тоже поначалу надеялись на скорую демобилизацию. Когда же выяснилось, что им светят все те же два злосчастных года, принялись вымещать злость на "опупевших" новобранцах. Из-за этого вскорости в части случился казус: трое "молодых", измотанные еженощными стариковскими трепками, "сделали ноги". Через три дня их разыскали на городской свалке, переполошившееся военное начальство пригрозило старослужащим "дизелем", и ночные буйства прекратились. А еще спустя пару месяцев Родиона отправили на "точку". Служба в окруженном лесами маленьком военном поселении была настоящим солдатским раем. На десятерых вояк приходился один сержант и пожилой чудаковатый старший прапорщик с глазами навыкат, частенько с умным видом вещавший всякую чушь. Когда Родион немного пообтерся, ему рассказали армейскую байку о причинах такого умственного заикания. Во времена послевоенного детства прапорщика ребятня скатывала с горки тяжелые деревянные колеса от телеги. Старший прапорщик в это время бегал внизу, колесо покатилось, он не успел отскочить, ну и...

  Родиона сразу взял под свое покровительство черный, как смоль, повар Дурдыев, попавший сюда прямиком из Туркменистана во время последнего всесоюзного призыва. "Торумоз" - под это единственное знакомое Дурдыеву культурное русское ругательство Кардаш чистил картошку, нарезал мясо для плова и драил песком армейские скороварки. Пришло время, и Дурдыев уволился, по обычаю дембелей своего народа увешанный аксельбантами и неимоверным количеством бряцающих на груди значков. Родион остался на кухне и кашеварил до самого увольнения.

  Дембель был уже не за горами, а Родион до сих пор не решил, в какой форме поедет домой. Но мать прислала нежданно-негаданно сто тысяч, и он удивил всех - вместо того, чтобы приобрести себе шикарную "гражданку", достал где-то камуфлированную трехцветную афганку блеклого оттенка и стоптанные высокие ботинки без шнурков. Шнурки он потом сам старательно вырезал и вытягивал из кожаного ремня и закрашивал черным кремом. Над ним постоянно подтрунивали товарищи-дембеля; однако, облачившись во всю эту амуницию, заправив куртку в штаны, продев в брюки новый офицерский ремень и приспособив на кепку защитную "шакальскую" кокарду, выглядел Родион внушительно и вполне мог сойти за местный вариант контрактника помеси воздушного десантника и морского пехотинца.

  В Хабаровске на Родиона посыпались приключения одно хлеще другого. Сначала на железнодорожном вокзале к нему подкатил какой-то неряшливо одетый здоровенный мужик лет сорока. Попросил закурить, спросил, куда едет, а услышав "Магадан", расцвел, как майское солнышко. Вспомнил, что он там сидел ("Сусуман знаешь?"). Засим мужик стал показывать наколки на руках, а потом неожиданно предложил купить у Родиона новенькие кожаные перчатки. "Пять кусков даю!" - и он небрежно потряс в воздухе вытянутыми из-за пазухи мятыми купюрами. Родион, который только позавчера отдал за них двадцать пять тысяч, сотворил из пальцев в перчатке здоровенную дулю и сунул ее под нос мужику. Тот страшно обиделся, состроил зловещую рожу и клятвенно пообещал, что теперь братва достанет Родиона хоть из-под земли и лишит уже не только перчаток. Не слушая угроз, Кардаш купил пакетик попкорна и поднялся на свежий воздух.

  У входа, когда он с бравым видом жевал воздушную кукурузу, к нему подскочила растрепанная цыганка с протянутой рукой и известной цыганской байкой про голодных детей. Неискушенный Родион сдуру вытащил всю пачку и вытянул ей пятьсот рублей. Но она уже не пожелала отходить, тараторя без умолку, и предложила погадать. При воспоминании о дальнейшем у Родиона до сих пор сжимались кулаки. Он никак не мог взять в толк, зачем "дал подержать на минутку" гадалке все свои сбережения. Та шустро завязала их в носовой платок, дунула и перебросила узелок Родиону. Тот кое-как развязал тугой узел и остолбенел... Словно по волшебству, со всех сторон шумно налетели ее товарки. Перед глазами Родиона мелькали яркие платки, растрепанные волосы цвета воронова крыла, в ушах отдавались визгливые причитания. "Отдавайте деньги!" - тоже кричал он и услышал в ответ: "Приходи ночью на арабское кладбище!" Кардаш на мгновение замер, переваривая странный совет, а цветастые ведьмы подобрали свои юбки и кинулись наутек.

  У Родиона хватило ума не искать в Хабаровске арабское кладбище. "Спасибо, хоть проездной остался..." - угрюмо думал он по пути к остановке. И тут подле него с визгом затормозила иномарка, и водитель, физиономией похожий на бульдога, предложил: "Садись, командир, довезу!"

  - Спасибо, я на автобусе, - буркнул Родион в ответ, а мыслях вертелось: "Ну и рожа, тебя мне для полного счастья еще не хватает..."

  В Магадан "спецназовец" прилетел, имея в кармане полторы тысячи, и пару часов слонялся по этажам. Еще в части ему объяснили, что проездные на автомобильный транспорт не выдаются, и дурацки пошутили: "На оленях домчишься!" С деньгами, которые слямзила коварная цыганка, Родион без проблем добрался бы до Атласово, а здесь думай - войдет ли водитель в его незавидное дембельское положение или отправит куда подальше...

  - Я тебя сразу и не узнал! - послышалось за спиной. Кардаш обернулся и оказался лицом к лицу со старым знакомым своей матери. Тот даже жил когда-то с ними четыре месяца, но после что-то у них не сладилось, он укатил в Магадан и обосновался в аэропортовском поселке Сокол. Воистину, тесен мир! Вместе с несостоявшимся папашей Родион отправился в общежитие, перезнакомился с его многочисленными корешами, а после трех распитых бутылок "Московской" карман его солидно оттопыривался от купюр разного достоинства, собранных мужиками по кругу. Всего Родион насчитал около пятидесяти тысяч, и их хватило бы на дорогу до Атласово и обратно.

  В свой район Кардаш приехал теплым утром и узнал, что нужный ему автобус совершил свой рейс вчера и ждать теперь его нужно только через неделю.

   Впереди лежала трасса, вернее, небольшое ответвление от могучего ствола Колымского тракта, единственной жизненной артерии, связывающей "столицу Колымского края" с большими и малыми поселениями. Родиону оставалось понадеяться на старое русское "авось" и свою счастливую звезду и попытаться добраться до дома на попутках. Из разговора с бывалым людом в "общаге" Сокола Родион узнал, что за недолгое время его службы трасса успела превратиться чуть ли не в "большую дорогу" времен Дикого Запада. Подпив, старые старатели горько сетовали на лихое время, породившее волну "гоп-стопов" и убийств на дорогах. Мужики ностальгически поминали былое прошлое, когда "на Колыме жили зеки, но жили дружно и по-справедливости." Конечно, Родион не был набитым деньгами старателем, но и решись он на путь с узелком за плечами — кто знает, попадется ли машина, едущая до Ташкана. А отмахать сотню верст даже для крепкого на ногу Родиона все-таки не шутка... 

  Громкий гудок стоявшего на пятаке "КамАЗа" надрывался уже несколько минут. Кардаш, погруженный в свои нерадостные размышления, не обращал поначалу на него никакого внимания, но, случайно обернувшись, увидел, что шофер машет ему из кабины и делает какие-то знаки. Родион подхватил с земли увесистую сумку и подошел к машине.

  Водителем оказался широкоплечий парень в широкополосной голубой десантной тельняшке с тяжелым взглядом таких же глаз цвета неба. Здороваясь и оценивающе оглядывая Родиона, парень спросил:

  - Слышь, братан, ты случайно не в спецназе служил?

  Высокий и худой Родион, эмблемами которого все полтора года были скрещенные пушечные стволы, смущенно махнул рукой.

  - Да нет, домой просто еду, так, мишура.

  Парень явно мало что понял про "мишуру", но глядел теперь с явным разочарованием.

  - А-а, ну извини. Я просто свои два в ДШБ отслужил, думал, может, и ты...

  Рядом с бывшим воякой из десантно-штурмовой бригады Родион почувствовал себя еще в большем неудобстве и собирался "слинять", но отвязаться от парня оказалось не так-то просто.

  - А ты сам куда? - спросил водитель, услышал "на Ташкан" и воскликнул:

  - Да ну?! Земляк, я к вам еду!

  - К нам? Зачем? - не поверил собственным ушам Родион.

  - Так ведь у вас там теперь - "фермера"! - казалось, водитель немного презрительно относится к новоявленным помещикам. - Вон, везу удобрения.

  С подножки Родион заглянул в кузов. Так и есть, он был заложен мешками с удобрением. До перестройки Ташкан был одной из немногих самых настоящих колымских деревень с огромной молочной фермой и бескрайними полями. Буйным ветром перемен унесло в тартарары все крупнорогатое поголовье, а богато унавоженные и возделанные прежде поля заросли невиданным доселе дурно пахнущим сорняком полынью. Однако в селе нашлись вчерашние работяги, проработавшие на земле годы и даже не подозревавшие о дремавшей где-то в глубинах организма деловой жилке. Они-то и создали несколько хозяйств и подарили угасающему поселку вторую жизнь.

  Все это вихрем пронеслось в памяти обозревающего мешки Родиона.

  - Ты че, замерз? - чуть ли не в самое ухо рявкнул водитель. - Давай залазь!

  Обалдевший от привалившей удачи Родион запрыгнул в кабину и блаженно откинулся на спинку сидения. Оказалось, Фима (так неподходяще звали водителя) вернулся из армии два года назад и, используя опыт "водилы", подался в шоферы-дальнорейсовики. "Сижу, курю", - так он переиначил крутящийся по всем каналам клип и выразился о вынужденном своем простое. Ждал он знакомого, который уже полчаса как должен был появиться, но до сих пор задерживался.
  - Передачку хотел кому-то у вас передать, - пояснил Фима, вскрывая пачку с желтым верблюдом. - На, кури!
  Родион отказался. Он не курил до армии и во время службы не приохотился к никотину. Минут через десять подъехал наконец знакомый на видавшем виды "жигуле", и они выбрались, чтобы втащить в спальное отделение две увесистые коробки с пластиковыми литровыми бутылками. Затем Родион наблюдал сквозь стекло, как Фима говорил с водителем, вновь и вновь что-то уточняя. Наконец он тоже забрался в салон и любовно похлопал по выглядывающей из-за шторы картонке.
  - Ух, сколько "морковника"! Сейчас отъедем с тобой отсюда, свернем в кусты, да как загуляем... Шучу. Сказал, что позвонит до вас, чтобы встретили. Я в вашем Ташкане ни разу не был, хотя и прожил всю жизнь рядом. Есть там у вас одна барыга - Кулибабина...
  - Что?! - уставился на него Родион. - Так это же моя тетка! Вернее, бывшая тетка.
  - Это как?
  - Были женаты с моим родным дядькой, трое детей у них, а потом развелись. Вот и получилось - была тетка, да сплыла.
  - Понятно.   
  Мать ничего не писала Родиону о коммерческой карьере тети Тани (они не очень-то ладили, даже будучи родственниками), но он не был сильно удивлен. Тетка всегда была пробивной бабой. К племяннику она относилась хорошо, и Родион, искоса поглядывая на торчащий угол коробки с заморским джином "МакКормик", собирался в скором времени этим воспользоваться.
  - Надо бы поехать пожрать на дорожку, - сказал Фима, двигая с места машину.
  С вокзала они отправились в чудом сохранившуюся старую добрую трассовскую столовую. С новым приятелем Кардаш ел парящие пельмени (двойную порцию), затем Фима извлек из сумки две банки какого-то импортного пива. "Ну, почти дома..." - думал Родион, отхлебывая пенистый напиток.
  Наконец Фима взглянул на часы, крикнул "Покедова!" молодым поварихам и зашагал к выходу.
  - Гаишники не остановят? - спросил Родион, принюхиваясь к витающему в воздухе пивному запаху.
  - До этого не тормозили. Если чего - откупимся, - похлопал по карману водитель, выруливая на главную дорогу.
  Однако успокоился Родион лишь тогда, когда они благополучно проехали поселок. За пределами Атласово, когда разбитый ухабистый асфальт сменился пыльной грунтовкой, Фима открыл окно и включил магнитофон.
  "Я девчонку полюбил, по ночам я с ней гулял, но она была не та, за кого я принимал..."
  "Сектор Газа!" - сразу узнал Родион хулиганскую рок-группу, которую они еще в школе часто гоняли на старом магнитофоне.
  - Никогда не слышал. Новый концерт?
  - Ага. Вышел в прошлом году. Раньше я их не любил, а в армии у нас был магнитофон и две кассеты на всю часть, и обе с "Сектором..." Полгода пацаны крутили их. Слушал, слушал, сначала привык, потом понравилось...
  Теплый весенний ветер врывался в окно и шевелил волосы. Неширокая дорога то шла на подъем, то плавно опускалась вниз, змеясь между сопками. Густой лиственничник в заросших распадках уже окрасился еле заметным глазу бледно-зеленым налетом. Солнце клонилось к западу, и в его щедрых лучах вечнозеленый кедровый стланик казался обновленным и тянул к небу растрепанные ветви-лапы.
  В разговоре выяснилось, что раньше Фима жил в Ал-Юряхе. Маленький поселок-прииск лежал всего в пятидесяти километрах от села Родиона. Они вспоминали времена детства и давние баталии школьной поры, когда ватага "архаровцев" из Ташкана на мотоциклах и мопедах заявлялась в юряхский ДК в самый разгар субботних "танцулек" и устраивала ремейк Куликовского сражения. Или когда побитые, но не сломленные юряхцы приезжали на Ташкан и под покровом ночи по одному вылавливали своих обидчиков. У парней было немало общих знакомых, и увлекшись порой, они начинали громко спорить и обвинять противоположную сторону во всех смертных грехах.
  Однако Фима уехал из Ал-Юряха с родителями шесть лет назад, а в прошлом году прииск неожиданно для всех закрыли. Когда Родион уходил в армию, Ал-Юрях процветал и ширился. В районной "Звезде Севера" писали, что на разработку тамошних россыпей выделяются немалые деньги.
  - По трассе сейчас поразогнали половину поселков. Все развалили, сволочи, - Фима с чувством плюнул в окно. - Но Ал-Юрях не собирались закрывать. Странно все это. Я недавно встретил в Атласово знакомую и начал спрашивать, что у них там случилось. Так она, как услышала про Ал-Юрях, сразу куда-то заторопилась и хотела уйти. Я - за ней, напросился в гости, и все спрашиваю. Она все-таки рассказала, что там умерло несколько человек. Про это нигде не сообщали, но рядом на полигоне золотишники вроде бы наткнулись на уран и заразились радиацией. Да что-то не поверил я ей тогда, по глазам было видно - врет. Я уже давно хотел там побывать, а сегодня все равно поедем мимо. Ты как, не возражаешь?
  - А у меня есть выбор? - осведомился Родион, оглядывая проносившиеся за окном картины.
  Они проезжали самое сердце Золотой Колымы: среди галечных просторов то и дело попадались чадящие трубами балки, в гравийных карьерах били грязными струями водяные пушки мониторов, месили грунты разнокалиберные бульдозеры, и всюду - исковерканная мертвая пустошь без травы и леса. Они проехали мост. Глядя сверху на речку, несущую мутные воды, Родион в который уже раз порадовался, что родился и вырос в долине бедной золотом реки. Ходили, правда, неясные слухи о каких-то счастливчиках, намывших что-то в прежние годы, но одно Кардаш знал наверняка: на ташканском золоте состояния еще не сколотил никто.
  Иногда на обочине мелькали знаки, нередкие на протяжении всей Колымской трассы: сваренные из толстого железа столбики самой разной формы, кое-где украшенные железными же завитушками, где-то - увенчанные бывшей когда-то красной звездой или же просто с прикрученной фотографией и именем несчастного водителя, погибшего на дороге. Кое-где к ним были привалены колеса, большие, малые, было даже одно мотоциклетное, вызвавшее у Родиона грустную усмешку.
  Уже несколько километров дорога шла на подъем, все круче и круче. Прижимаясь к отвесной скале и то и дело объезжая свалившиеся сверху обломки, "КамАз" медленно ехал вперед. Родион изо всех сил старался не смотреть вниз и от всей души надеялся, что навстречу им не поедет такой же большегруз. Он поглядывал на ступенчатую скалу с ютящимися по всему пути наверх кустиками кедрового стланика и островками разноцветных лишайников, задирал голову выше, где на фоне голубого неба то и дело мелькала пара маленьких шустрых соколков с горящими на солнце рыжими крыльями. Ревя от натуги, машина въехала наконец на Эбундонский перевал и остановилась на маленькой площадке наверху. Не заглушая мотора, парни выбрались наружу.
  На перевале среди камней кое-где еще лежали островки серого твердого снега, прячущиеся в тени разлапистых кедровых недомерков. За площадкой Родион разглядел одинокий памятник, подошел прочитать имя и остолбенел: за одним памятником скрывался следующий, а в отдалении между кустами рассыпались еще десятка полтора железных свидетелей минувших трагедий.
  Родион окликнул Фиму. Тот подошел и понимающе кивнул.
  - Это еще не все погибшие.
  Они подошли к обочине. Бездна начиналась в каких-то полуметрах от края дороги. Родион с детства панически боялся высоты. Вытянув шею и глядя вниз, он почувствовал пробежавший по спине холодок. Буровато-желтые острые выступы торчали из породы на пути почти отвесного провала. Многие сотни ручейков катились вниз, стекая по скалам, встречались и превращались во множество маленьких искрящихся водопадов. В памяти Родиона возникли картины из старого советского фильма про Шерлока Холмса и его знаменитая схватка у Рейхенбахского водопада. Глубоко в ущелье росли искривленные лиственницы, снизу казавшиеся не больше спички. Некоторые были сломаны и раздавлены неведомой силой. Фима швырнул вниз окурок.
  - Остатки машин каждый год забирают оттуда. Если бы не увозили, может, яма давно была бы поменьше... Еще увозят людей - что осталось. Самое поганое место на трассе. Ни один знающий водила не поедет через Эбундон после двенадцати ночи. Болтают про него всякую ерунду. Вроде бы дурь, детские сказки, но аварии здесь случаются постоянно. И почти всегда - ночью...
  Уже в салоне снедаемый любопытством Родион спросил как бы невзначай:
  - А что рассказывают про перевал шоферы?
  - Да говорю же - всякую ерунду. Каждый брешет про свое, - казалось, Фима совсем не настроен обсуждать страшные истории коварного перевала.
  По-видимому, все неприятности Эбундона и взаправду отдыхали и набирались сил при солнечном свете, и вниз они спустились без особых приключений. За очередным поворотом Родион увидел голосующего человека.
  - Ты куда? - притормозил Фима.
  - Да я это, на Керогазе стараюсь, - суетливой скороговоркой объяснял тощий мужичок в грязной одежде. - Еле отпросился на пару дней в Атласово жену повидать, - он похабно подморгнул парням. - Мне всего-то до развилки, братан, подбросишь?
  - Залазь.
  Мужичок забрался внутрь, потеснив Родиона. Салон разом окутал густой перегарный дух. Дальше они ехали молча, а погодя немного Родион услышал под ухом похрапывание. Работяга спал, откинувшись на спинку и широко раскрыв рот.
   - Пускай проспится! - смеялся Фима, протирая одной рукой разом запотевшие стекла.
  В придорожных кустах сквозь ветки мелькнула потрепанная синяя табличка с надписью "Черный Камень".
  - Здесь-то я и проезжал, - рассказывал Фима, сворачивая налево. - Но ездил через Свиридов мост на Окурчан - там же через него к вам тоже идет дорога?
  - Да, только ехать больше, - кивнул Родион и вспомнил:
  - Развилка, не пора будить этого кадра?
  - Пускай поспит. Что ему тащиться по камням, выброшу его у зимника. Там через сопки напрямик до Керогаза полчаса ходу.
  Поселок со звучным названием Черный Камень не так давно был маленьким трассовским поселением. Закрылся он незадолго до призыва Родиона. Многие дома уже разобрали до основания, оставив лишь краснеющие печи и остатки невысоких кирпичных труб. За околицей вдоль дороги тянулось кладбище, почти уже скрывшееся от глаз густыми зарослями ольхи и по размерам превышающее поселок. Люди уехали, оставив дорогие воспоминания в вечной северной мерзлоте без всякой надежды вернуться.
  - У меня в Ал-Юряхе похоронена бабуля, - сообщил Фима. - Если остановимся, зайдем, проверим.
  Родион промолчал. Он совсем не радовался скорой перспективе бродить по неизвестно отчего покинутому людьми поселку и заходить вдобавок на заброшенное кладбище. До Ташкана лежал путь извилистой лесной дороги в шестьдесят с лишним километров, до Ал-Юряха оставалось около пятнадцати. Солнце клонилось к макушкам сопок. А он мечтал при свете дня пройтись по селу в своей пятнистой форме "коммандос"...
  Высокие и голые каменистые сопки сменялись заросшими лиственничным лесом холмами пониже. За очередным дорожным виражом взору Родиона открылось необыкновенное зрелище. На продуваемом всеми ветрами пригорке неподалеку от трассы возвышалось изваяние.
Оно изображало высокий черный крест, к которому простирало руки жуткое скелетообразное существо. Его огромные глаза утопали в глубоких глазницах на лишенной волос голове, а раззявленный в безмолвном крике страдания черный провал рта и вовсе вселял неизъяснимый ужас. Кардаш молча подтолкнул Фиму.
  - Ни хрена себе! - присвистнул тот. - Я слыхал, что в прошлом году перед Ал-Юряхом поставили памятник погибшим зекам. Его лепил какой-то знаменитый скульптор из Москвы. Видел фотку в газете. Но там он не был таким... страшным.
  - А-а-а!!!
  От дикого безумного вопля у самого уха у Родиона едва не лопнула барабанная перепонка. Старатель, до сих пор мирно почивавший, рванулся и обеими руками ухватился за руль. Неизвестно, какой дурной сон придал невзрачному мужичку бешеную силу, но баранка вырвалась из рук богатыря - водителя. Машина свернула в кювет и уткнулась в крутой сопочный склон.
  - Да ты что, охренел?! - орал Фима, нажимая на педаль и отдирая от руля цепкие руки.
  - Стой, падла! Ты куда меня завез?! - вопил мужик, пытаясь справиться с дверной ручкой.
  - Сам же просил! За поворотом зимник...
  - Пошел ты со своим зимником! Ты куда попер? Сюда уже триста лет никто не ездит!
  Мужик наконец распахнул дверь, чуть ли не вниз головой вывалился из кабины и кинулся наутек.
  - Эй, подожди! Мешок забыл! - потряс Фима бряцающим стеклом рюкзаком.
  Мужик остановился лишь на мгновение, чтобы крикнуть: "Поворачивай! Не езжай через Ал-Юрях!" Потом снова рванул прочь и через мгновение скрылся за поворотом.
  - Фу-у-у! - оторопело откинулся на сидение Фима. - Больной, что ли? Сколько катаюсь, а таких дураков не встречал... А что у него там звенело?
  Родион с некоторой душевной неловкостью развязал веревку и нашарил в засаленном вещмешке прохладную бутылку.
  - А, "Три богатыря"! - узнал на этикетке знаменитую васнецовскую троицу Фима. - А ну, пойдем...
  Он открыл бардачок, вытащил два складных пластмассовых стаканчика и завернутый в газету изрядный кусок копченой колбасы.
  Несмотря на свое недавнее водружение на пьедестал и сама скульптура, и площадка подле нее уже носили следы запустения. Голову лагерного доходяги нашли привлекательной для частых отдохновений кедровки и убелили его плечи известковыми пятнами, сквозь щели в бетоне пробилась пучками чахлая травка, а скамейка и столик загрязнились дождевыми потеками. Фима вытянул из кармана рабочих штанов большую мятую тряпку, протер сидения и столешницу и выставил бутылку.
  - Открывай! - скомандовал он, а когда Родион оторвал толстую золотую фольгу, азартно склонился над горлышком.
  - Ага, "целка"! 
   Фима пробил пальцем последнюю пленочную преграду и осторожно принюхался:
  - Да, духан еще тот! Но ничего, мы такое уже пили...
  Они выпили не чокаясь, закусили колбасой, помолчали. Ветер обдувал пригорок, шурша прошлогодней травой. В лесу звонко кричали кедровки. Фима разлил по второй.   
  - У нас их тут много полегло, - сказал он, обратясь лицом к статуе. - Помню,  когда я еще был малой, за поселком стояли две старые вышки. Их долго не трогали. Рассказывали, что перед тем, как начали закрывать все зоны, у нас здесь сидел какой-то большой туз из воров. Он остался жить в Ал-Юряхе и запретил всем ломать вышки - чтобы не забывали о прошлом. Его очень уважали и послушались...
  Родион слушал с интересом. Его всегда интересовали события лагерного прошлого. Еще учась в школе, он даже начал собирать перестроечные газеты со статьями про времена "культа". Но потом это дело пришлось забросить, потому что кипы газет уже не влезали ни в один шкаф.
  - Как-то старатели изменили русло и речка подмыла распадок, где было старое зековское кладбище. Мы с пацанами ходили туда. Темно, сыро, под ногами валяются кости - белые, желтые. Был у нас один придурок - Кеша, так он притащил оттуда беззубый череп с дыркой на лбу и пугал в классе девчонок. Ух, и попало ему потом от стариков! Тогда еще много было живых, кто сидели...
  - Страшно там, в распадке, - погрузившись в воспоминания, дюжий детина словно снова превратился в маленького мальчика. - По ночам наши старатели слышали оттуда звуки - то ли плач, то ли вой. Говорили, что это стонут души замученных зеков. Наши бабки даже звали атласовского попа отца Михаила, чтобы помолился за них и освятил кладбище...
  Наконец они заткнули бутылку скрученным из газеты комком и вернулись в машину. Вскоре в низине стали мелькать светлые шиферные крыши, а еще немного погодя Ал-Юрях лежал перед ними как на ладони: скопление бараков и двухэтажек, со всех сторон окруженное лесом. Неподалеку шумела полноводная весенняя река, на ее берегу высились бесчисленные терриконы - большие кучи щебня и гальки, следы работы самоходной драги.
  Фима вырулил машину на круто ведущую вниз поросшую сорняками объездную дорогу, проехал еще с полсотни метров...
  Пш-ш-ш! Пш-ш-ш! Послышались странные звуки, похожие на выстрелы через глушитель в шпионских кинокартинах. Одновременно что-то сильно ударило снизу, и машина стала едва заметно оседать. Фима с чертыханиями соскочил вниз. Родион, выбираясь следом, слышал его негодующие крики.
  Два передних колеса были спущены. Из толстой резины торчали огромные, откованные в старину строительные скобы, хитроумно изогнутые таким образом, чтобы в любом положении вверх глядело иззубренное жало. Мало того, скобы были соединены мудреным приспособлением со здоровенным штырем из толстой арматуры, и этот штырь теперь торчал, крепко увязнув в пробитом днище поддона. На землю струйкой стекало масло.
  - Жлыги! - Фима тщетно пытался вырвать впившуюся в колесо ржавую скобу. - Ух, узнаю, какой мудак их тут разбросал!
  Он услышал тихое бульканье, заглянул вниз и снова выдал очередью весь запас известных ему цензурных и матерных выражений. Наконец запас ругательств пошел на убыль, и Фима буркнул: "Айда в кабину!"
  Внутри он молча разлил остатки старательской водки, вышвырнул в окно пустую бутылку и замер, тупо уставившись на приборный щиток.
  - Что будем делать? - спросил Родион, немного выждав.
  - Приехали! - отозвался Фима, выходя из ступора. - Колеса-то ерунда, я заменю, а вот поддон... У, гады! И главное, зачем? Никогда не видел такой штуковины. Жлыги-то мы и сами делали с пацанами, а тут еще эта кочерга... Будем ловить попутки, не идти же пятьдесят километров пешкодралом!
  Настроение Кардаша испортилось окончательно. Он пытался утешить себя тем, что до дома осталось всего ничего и что в крайнем случае завтра он будет есть домашние пирожки. Но ощутимого успокоения это не приносило. Он плелся за Фимой вниз, где в лучах наполовину скрытого облаками багровеющего солнца уже начинал укутываться закатными тенями заброшенный прииск.
  Дома стояли нетронутыми, отражая оконными стеклами огни заката. Ветер налетал порывами, шурша прибитым кое-где иссушенным солнцем и непогодой полиэтиленом и гулко хлопал и скрипел открытыми дверями барачных чердаков. От зрелища всего этого безлюдья и запустения на душе Родиона скребли кошки. Он вспомнил, как читал когда-то о маленьких городках в Америке, точно также неизвестно отчего брошенных жителями. В окне дома мелькнула тюлевая занавеска, за ней - горшок с высохшим цветком на подоконнике. В Штатах такие места называли "поселок - призрак"...
  На Фиму тоже подействовала атмосфера царящего в Ал-Юряхе безмолвия.
  - Ты смотри! - озирался он по сторонам. - Ничего не сломали. Клуб целый. Здесь жила наша физичка. А мы раньше жили во-о-он там...
  Фима замер с протянутой рукой. Соседняя с его бывшим домом избушка оказалась жилой: откуда-то из сеней залилась визгливым лаем собачонка, скрипнула отпираемая изнутри дверь... Они застыли на месте, силясь разглядеть что-нибудь в глубине темного двора.
  Едва взоры парней уловили какое-то шевеление, как в дверном проеме полыхнул язычок красного пламени. Через доли секунды бабахнул выстрел, и мимо со свистом пролетела дробь. Они бросились бежать и укрылись за стеной старого клуба. Второй выстрел немедленно осыпал дробью соседний забор.
  На свет выступила невысокая фигура пожилой женщины. С треском перезаряжая двустволку, она хрипло закричала:
  - Уматывайте отсюда, чтобы и духу вашего здесь не было!
  Фима, прижавшийся спиной к бревенчатой стенке, тихо пробормотал: "А ведь я ее знаю..."
  - Тетя Полина! - закричал он что есть мочи, осторожно выглядывая из-за угла. - Мы свои, не стреляйте!
  Старуха держала ружье наперевес, щурилась и старалась разглядеть далекое лицо.
  - Кто ты такой? - спросила она.
  - Соседей помните, Терещенко? Я старший у них, постоянно лазил к вам за черемухой. Дядя Ваня мне еще уши надрал... Вспомнили?
  - Фимка? Помню, конечно, как такого бандита не упомнишь. Зачем ты заехал сюда, сынок?
  - Да вот, ехали мимо, дай, думаю, посмотрю на родные места, - отвечал Фима, выходя с Родионом из укрытия. - А на старом спуске какой-то козел накидал жлыги и мы пробили колеса и поддон. Вы не знаете, кто это сделал?
  Старуха замерла на мгновение.
  - Знаю, Фима, знаю, хотя и отдала бы полжизни, чтобы этого не знать. Зачем ты сюда поехал - разве не слыхал, что нашу дорогу закрыли? У развилки иногда выставляют пост. Сегодня, видать, не было... Давайте заходите в дом!
  Они пошли следом, и Родион пытался разгадать смысл странных речей о закрытой дороге. Участок трассы через Ал-Юрях отсыпали заново всего лет пять назад, и дорога шла все время через распадки и невысокие лесистые сопки без крутых подъемов и спусков. До самого Ташкана здесь не попадалось ни одного памятного знака.
  Собака в полумраке сеней уже не гавкала, а радостно повизгивала и виляла хвостом. Оказавшись внутри, парни дружно завертели головами. Маленькая комната была увешана церковными символами. Над кроватью в углу висела большая икона в резной раме с застекленным ликом, украшенным северным мхом. Над входной дверью нависало массивное гипсовое распятие явно кооперативного производства. Еще несколько больших и маленьких крестов и иконок были развешаны и расставлены по стенам и на окнах, и даже на печной трубе примостился маленький темный крестик.
  - Ну, теть Полина, вы даете! - озираясь по сторонам, выдохнул Фима. - Прямо как в церкви!
  - Сынок, да ты выпимши, - потянув носом воздух, полуутвердительно сказала старуха.
  - У вас тут запьешь поневоле!
  Тетя Полина открыла крышку чугунка на печи и наполнила миски ароматно парящим борщом. Нарезала хлеб и сало, а затем наклонилась, пошарила под столом и выставила пузатый графинчик с прозрачной жидкостью темно-оранжевого цвета.
  - Во! - хлопнул в ладоши Фима! - Это по-нашему!
  - Это своя настойка, на рябине, - тетя Полина достала из шкафа два граненых стакана и маленькую глиняную плошку.
  Они выпили. Родион ощущал, как приятно пахнущая рябиной прохладная с кислинкой влага теплым потоком согрела пищевод и горячей волной разлилась в желудке. Проголодавшиеся парни накинулись на ужин со всем аппетитом молодости. Тетя Полина закусывать не стала, убрала свою плошку назад на полку, дождалась, когда миски опустеют и сказала:
  - А теперь, ребята, слушайте меня. Здесь вы будете ночевать, а завтра бросайте машину (я за ней присмотрю) и пешком идите до Ташкана. Там ты, Фима, расскажешь про свою поломку и рано утром (слышишь, утром!) вернешься с подмогой, заберешь машину и никогда больше не поедешь по этой дороге.
  - Да что тут у вас творится?! - стукнул по столу кулаком водитель. - Почему нельзя ездить? Я все-таки родился в этом месте...
  - Это место, - голос старухи превратился в свистящий шепот, - стало очень плохим.
  Родион наклонился вперед и выглянул в окно. Отголоски дня еще окрашивали облака в яркие оранжевые цвета, но эстафету уже переняла большая белая луна.
  - Я и сама бы не поверила, скажи мне кто такое совсем недавно, - говорила тетя Полина, запуская повизгивающую за дверью собаку и задвигая тяжелый засов.
  Она чиркнула спичкой и приподняла стекло стоящей на подоконнике "летучей мыши". Комната осветилась неровным желтым огоньком, и в его свете морщинистое лицо тети Полины походило на лик вырезанного из дерева древнего идола.
  - Страшные дела теперь творятся в Ал-Юряхе, - вздохнула старуха. - А виноват в них Муса Керимов. В последний год он держал нашу бедную артель.
  ...Никто толком не знал, как он ее выдурил. Конечно, с деньгами теперь можно все. А про Мусу говорили, что он перечисляет деньги на восстановление Чечни аж самому Дудаеву. А может, он сам распускал эти слухи, чтобы боялись...
  - Да эти хачики совсем оборзели, - некстати влез в разговор захмелевший Фима. - Недавно иду вечером в Магадане...
  Родион пнул его ногу под столом. Фима ойкнул и возмущенно уставился на него. Кардаш приложил к губам указательный палец.
  - Не знаю, ребята. Нас с детства всегда учили, что все люди - братья. Да мы здесь и жили всегда как братья и никогда не выясняли, кто такой есть человек и какой нации... Но у Мусы Керимова в душе и правда не было ничего святого. Когда к середине лета упала добыча, он приказал перевести всю технику в Распадок Смерти. Наши мужики поначалу встали на дыбы - как так, старое кладбище, трогать нельзя! Он пригрозил, что уволит. Ему не поверили. Тогда Муса и вправду выгнал троих человек. Сами знаете, как сейчас с работой... В общем, скрепя сердце начали отрабатывать Распадок. Так и сгребали все вперемешку с породой - черепа, кости... И вот как-то Николай Кузьмич, ты его знаешь, Пахомов, разворотил бульдозером прямо под сопкой самую дальнюю могилу. Он вывернул из мерзлоты большой гроб из неструганных досок. Тот перевернулся на бок, крышка отлетела, и на землю выпал мертвец. Был он одет в чистое, промерзший, как бревно, и ни капельки не испортился, как будто вчера закопали. Пахомов крикнул мужиков, все очень удивлялись и решили - хорошо сохранился потому, что был похоронен в ледяной линзе. Мертвого повезли в поселок. Муса разволновался - еще бы, труп, дело пахнет криминалом. У него и без этого были какие-то проблемы с милицией... Тогда как раз пару дней не было связи, и Керимов поехал в Атласово сам. Мужики побросали работу и сели поминать покойника. В дороге у Мусы что-то случилось с машиной. Наши мужики поминали всех погибших зеков до утра, а когда приехала милиция и открыли бокс, оказалось, что за ночь замерзшее тело исчезло, испарилось, как будто и не было его вовсе. На месте валялась только нательная рубаха, а в ней была завернута толстая тетрадь. Наверное, она была у мертвеца под одеждой с самого начала.
  - Так куда он делся, это покойник? - спросил Фима. - Что, кто-то хотел подшутить? Его потом нашли?
  - Нет, - отвечала тетя Полина, доставая из шкафчика потрепанную тетрадь в черной клеенчатой обложке. - Тут, ребята, дело такое... Я хочу, прежде чем рассказывать дальше, чтобы вы прочитали, что в ней написано. У нас ее прочитали тогда все. Те, кто поверил, уехали... Тут рассказывается, что произошло в Ал-Юряхе очень давно.
  - Так вы ее наверняка перелистывали не один раз, - предположил Родион. - Может, почитаете нам вслух?
  - Ну что же, ночь длинная, - согласилась тетя Полина, кладя тетрадь на стол и надевая очки.
  - Подождите! - вмешался Фима. - А может, перед этим - еще по одной?
  Он потянулся за графином, но старуха с неожиданным проворством опередила его.
  - Еще успеешь! - строго сказала она, убирая настойку со стола.
  Фима обиженно что-то пробурчал и устроился поудобней. Старуха раскрыла тетрадь и принялась за чтение. Ее хрипловатый голос звучал плавно, и начав читать, он уже не прерывалась до последней страницы.





                Часть вторая.
                Дневник: "дети" капитана Жиганова.
 
  11 ноября, в городе.

  Каждая моя очередная тетрадь (а дневники я веду по настоятельному совету одного прозорливого человека аж с пятнадцати лет) всегда представляется мне новой жизнью, начинаемой с чистого листа. И я, закончив очередное описание собственных похождений, всегда поначалу надеюсь, что очередной "том" моей жизненной саги будет увлекательнее и значительней предыдущего. И теперь, наконец, для этого есть все предпосылки.
  Вот уже два месяца я живу в этом так называемом "городе". Дабы не повторять всех многочисленных описаний, сделанных в предыдущем дневнике, я замечу лишь, что до настоящего города ему еще расти и расти и что любая кубанская станица "средней паршивости" будет больше его в несколько раз. Хотя, если представить, что на ближайшие тысячи километров это единственное мало-мальски населенное поселение и учесть короткий срок его существования, работа проделана действительно немалая.
  За все время проживания здесь я отправил в родную "Аврору" лишь две маленькие заметочки, да и то почти целиком передранные мной у тутошних "газетных волков". "Волки" не возражали, зато представляю себе негодование нашего главного редактора! Еще бы, послали своего лучшего сотрудника (по крайней мере, я так считаю - ха! - ха!) дальше чертовых куличек, в места романтические и недобро ославленные, и что в итоге? Но теперь, кажется, впереди замаячила настоящая работа.
  Все случилось вчера, во время очередных вечерних посиделок с неизменным и ужасным главным местным деликатесом - неразбавленным медицинским спиртом. Причем таким варварским способом его здесь потребляют все - и мужчины, и большинство знакомых мне женщин. К своему стыду должен признаться, что и я в скором времени приучился пить его, наученный местными спецами нескольким маленьким премудростям. Посиделки проходили, как и прочие мероприятия подобного рода, в здешнем "приюте усталого журналиста", где я сейчас проживаю. Главный оплот пишущей братии размещается в большом и роскошном для сих мест бараке. Мы сидели уже не один час и все были изрядно пьяны. Мне нравится общаться со здешними журналистами. Почти каждый из них - ходячая легенда, настоящий кладезь увлекательнейших историй. Здесь и рассказы о ночлеге в настоящей яранге, когда всю ночь завывает метель, за стенкой ходят вокруг и скрипят снегом олени, а на завтрак обнаженная по пояс молодая туземка подает кровавое мясо с напитком из сушеного мухомора. Ни одна газета не напечатает жуткие истории о страшных побегах лютых уголовников с непременным захватыванием с собой "коровки" - человека, которого в тайге можно будет убить и съесть в случае крайней необходимости.
  Каждого из этих прошедших "Крым и рым" газетных ветеранов можно слушать часами, а они, видя мой неподдельный интерес, распаляются все больше. Хотя мне думается, что они зачастую пользуются моим простодушием и нередко попросту водят меня за нос. Так, один "деятель" уверял, что встретил в далеком вулканическом кратере в диких дебрях Якутии двух живых мамонтов. А другой с пеной у рта убеждал меня, что в реках здесь водится уникальный вид летающей форели, которая-де осенью сбивается в стаи и низко над водой планирует в сторону моря. Этот чудак уверял также, что пальба по этой порхающей форели - излюбленная охота местных жителей, что он сам настрелял в минувшем сентябре три мешка, а в доказательство тыкал пальцем в ломтики разложенной в мисках ароматно пахнущей копченой красной рыбы. И окружающие кивали головами и говорили "правда", но я-то не был настолько пьян, чтобы не замечать не очень-то скрываемые озорные усмешки.
  Так вот, все мы изрядно выпили, и я в который уже раз посетовал, что впустую просиживаю здесь штаны и зазря разрушаю печень алкоголем. "Меня, - говорил я, - послали не за этим. Где вся романтика Дальнего Севера? Послушать вас, так здесь на каждом углу можно встретить белого медведя, а старатели где-то рядом намывают целые горы золота. Пока что вся ваша романтика умещается на дне стаканов. Я хочу проехать по строящейся дороге, увидеть своими глазами настоящие прииски и ощутить стучащий золотом пульс нашего нового советского Клондайка!"
  Собутыльники пораскрывали рты и замолчали, видимо впечатленные моей жаркой речью. А за дверью послышался громовой хохот и перестук множества ног. В распахнувшуюся дверь ввалилась целая делегация во главе с маленьким человеком в мохнатых унтах и долгополой белоснежной дубленке. Его непокрытая белая голова блестела от растаявшего снега. Следовавшая за ним свита состояла из военных в немалых чинах. Все еще хохоча, человек подошел ко мне и ощутимо ткнул пальцем в бок.
  - Вот молодец! - громогласно обратился он ко всем присутствующим. - Орел, не то что вы, оглоеды, шлепаете свои сводки и боитесь обморозить носы на трассе. Значится, хочешь романтики? - спросил он, наклонясь ко мне и обдавая запахом спирта и лука. - Будет тебе романтика. И не такая, как у них, не джеклондонская, а натуральная, едрить ее за ногу, романтика, которую в книжке не прочитаешь... Сидоров!
  Пожилой грузный полковник стремительно приблизился с блокнотом в руках наготове.
  - Через два дня отправишь его в Ал-Юрях к Жиганову. Его помощник собирает этап, вот и пускай прокатится с ними на недельку, пробздится, поглядит на трассу и ощутит эту, как ее... романтику!
  Вершитель моей ближайшей судьбы снова захохотал, выпил спирт из моего стакана и быстро зашагал к выходу. Его провожатые поспешили следом, как-то странно оборачиваясь на меня.
  Когда незваные гости с топотом и гомоном прошли прочь по коридору, сидящий рядом со мной корреспондент "Дальстроевца" одессит Иван Сергеенко негромко присвистнул.
  - Да, брат Василий, не вовремя ты начал свою болтовню про романтику!
  - А что такого? - вскинулся я. - Что плохого в том, что я выберусь наконец на трассу?
  - То, что побываешь в глубинке - ничего. Намерзнешься, правда, как собака. Все дело в месте, куда тебя отправляют.
  - Как это он сказал - "Ал-Юрях"? Необычное название. Чем же он так страшен?
  Иван подпер щеку рукой и поглядывал на меня с прищуром.
   - Всякое говорят...
   - Говорят что?
   - Говорят разное. Например, говорят, что тамошний начальник лагеря - сумасшедший. Говорят, что он смертельно ненавидит уголовников и все, кто сидит под его началом, принадлежат к самому цвету уголовного элемента. Наконец, еще болтают, что в Ал-Юряхе с некоторых пор квартирует нечистая сила.
  - Да не слушай ты его! - вмешалась в разговор литсотрудник "Советской Колымы" Антонина Куницына. - Ал-Юрях - передовой прииск, дает такой план, какого нет ни на одном участке. И с Жигановым я встречалась - нормальный мужик, занимается перевоспитанием преступного элемента. И если судить по золотым показателям, весьма успешно...
  - А я вот что вам расскажу, - сверкнув толстыми линзами очков, привстал с места патриарх местной печати Тихон Валерьевич Пипченко, прибывший сюда чуть ли не первым пароходом и исколесивший просторы Северо-Востока вдоль и поперек. - Есть у меня знакомый тунгус. Получил он срок за оленя и сидел где-то в тех местах - не в Ал-Юряхе, но неподалеку. Он рассказывал, что "элементы" боятся Ал-Юряха, как черт ладана. Даже расстрельные воры бились в истерике, если их только пугали Ал-Юряхом, отрубали себе руки и ноги. И орочи не ходят в те края с тех пор, как там построили лагерь, а начальником стал Жиганов. Они говорят, что там теперь живут гамулы, и что начальник лагеря тоже гамул.
  - Что за "гамулы"?
  - Я спросил то же самое. Тунгус говорит, что это самые страшные северные духи...
  После визита непрошеных гостей веселье в нашей компании пошло на убыль, и вскоре мы разошлись спать - кто-то домой, а я и еще несколько командировочных заняли кровати в отведенных нам комнатах. Несмотря на немалую дозу выпитого, я долго не мог уснуть и ворочался с боку на бок. В голове моей смешались разные чувства. К радостному нетерпению и ожиданию новых впечатлений примешивалось какое-то гнетущее ощущение от странных рассказов пьяных товарищей. В конце-концов я порешил не ломать голову над неразрешимыми загадками и попытаться разобраться во всем на месте.
 
  15 ноября, в дороге.
  Я сбился со счета, замучившись считать вехи, отмечающие здесь каждый десяток пройденных километров. Три дня наши крытые брезентом машины пробирались по таким пустынным и диким местам, что душа порой уходила в пятки при виде мрачного великолепия этой бескрайней замерзшей земли. Воздух вдали от моря превратился в непроглядный ледяной туман, а прибрежный климат с его пронизывающими и казавшимися невыносимыми ветрами кажется теперь вполне терпимым при сравнении со страшными морозами, которые не отпускают на протяжении всего пути. Красная отметка термометра путешествует обычно в пределах сорока пяти - пятидесяти градусов - с ума можно сойти!
  Дышать таким воздухом трудно, но можно, хлебнув спирта или выпив две-три кружки горячего чая. В носу у меня постоянно намерзают куски льда, их приходится немилосердно отдирать, отчего нос мой стал красным и воспаленным. Мажу его салом и мечтаю поскорей добраться до места, каким бы скверным оно ни было. Кажется, ради спасения от трескучего мороза я бы согласился и на преисподнюю.
  Представляю, каково приходится едущим за моей спиной заключенным - их-то отделяет от стужи снаружи лишь жалкая брезентовая перегородка! Ребята там собрались, судя по всему, бывалые, а их физиономии не внушают большого доверия. Временами эти ухорезы поднимают в кузове гвалт и стук, и тогда охрана выводит их наружу и заставляет совершать короткие пробежки для согрева. И здесь лишь блаженной памяти В. И. Даль сумел бы оценить разнообразие и виртуозность тех ругательств, которыми эти бандиты осыпают конвойных и друг друга. Недаром сопровождающих нас вохровцев немногим меньше числа конвоируемых. На ночлег мы останавливаемся в перевалбазах небольших лагерей, называемых здесь "командировками". Вообще, поселения с неизменными вышками и рядами колючих изгородей встречаются по трассе в среднем каждые двадцать-тридцать километров. Однако бывают сотни верст совершенно необжитой земли. Ряды высоких и низких сопок уходят вдаль до самого горизонта. Они заросли неизменной лиственницей (вообще, другие деревья - тополь, рябину или березу - можно увидеть только в долинах и по берегам более-менее крупных рек).
  Сегодня последняя и самая комфортная для меня остановка в поселке Атласов. Кстати, история его названия весьма примечательна. Якут Юрий Атласов был проводником и верным товарищем знаменитого геолога и первооткрывателя сих мест Федора Павлухина. Однажды он даже спас ему жизнь, вырвав из лап разъяренного медведя, а после тащил на себе, жестоко израненного, тридцать верст до геологической базы. К сожалению, отважный проводник не избежал извечной тяги своего народа к "огненной воде" и в одну из суровых зим был найден замерзшим. После этого Федор Михайлович долго хлопотал и добился-таки увековечивания на карте имени своего погибшего друга. Поселок довольно большой, с хорошей гостиницей, в одном из номеров которой я и дописываю последние строки.
 
 16 ноября, дальнейший путь.
  В последний день нашего утомительного путешествия совсем неожиданно разговорился мой молчаливый попутчик. Он предложил мне хлебнуть из алюминиевой фляжки, я не отказался. Зовут его Юрий Логинцев, он заместитель начальника лагеря, того самого загадочного капитана Жиганова. Слово за слово, и я принялся понемногу интересоваться странными домыслами, которые окружали место нашего конечного прибытия.
  - Жиганов - странный человек, - отвечал мне Юрий. - Не молчун, напротив - говорит много, да все не по делу. Спрашиваешь его об одном, так он тебя заговорит так, что и забудешь, о чем спросил.
  - А правда, что у вас работают только уголовники?
  - Жиганов ненавидит уголовников лютой ненавистью. От него я ничего не слышал, но мне рассказали, что сначала он работал в городе на очень хорошей должности. У него была невеста, девушка-договорница. Любили они друг друга без памяти. Дело шло к загсу и уже шилось на заказ свадебное платье, но однажды вечером Жиганов не застал невесту дома. Не было ее и у подружек. Он поднял на ноги всех, ее искали трое суток и наконец нашли в какой-то пустой халупе, раздетую, мертвую и всю в крови. Уголовники не оставили на ней живого места. И тогда в голове Жиганова что-то сдвинулось. Через несколько дней он выследил воровскую хазу, заявился туда ночью и перестрелял всех, кто не успел спрятаться и убежать - ровно десять человек. Были там и бабы, тоже, конечно, не девочки-целочки... Поднялся большой скандал, кто-то считал Жиганова героем, многие - убийцей. Поначалу хотели его судить по всей строгости, но там, - Логинцев указал пальцем в потолок кабины, - кто-то дал команду спустить дело на тормозах. Жиганова отправили в самую глушь, начальником лагеря в Ал-Юрях. И тут он занялся своими экспериментами по перековке преступного элемента...
  Я с усмешкой спросил про "нечистую силу", якобы обитающую в этих местах. Логинцев отвернулся от меня и замолчал, спрятав заветную фляжку. Дальше мы ехали молча.
 
  Прибытие.
  Уже во второй половине дня мы были на месте. К моему удивлению, при въезде в лагерные ворота нас встретила тишина. Ни заливистого лая многих собачьих глоток, ни криков и команд охраны, лишь одинокий часовой распахнул ворота и махнул вперед рукой. На своей машине мы въехали первыми. Логинцев указывал водителю дорогу. Впрочем, колея была одна и вела она к рядам длинных бревенчатых строений. Здесь нас встретили вооруженные люди, которые вместе с приехавшей охраной принялись быстро выводить из машин заключенных и устраивать им перекличку. Ко мне же, переступающему с ноги на ногу и пытающемуся рукавицей согреть зябнущий нос, подошел высокий военный в черной овчине, молча взял под локоть и повел в сторону. Там за тройным рядом колючей проволоки стояли более большие и солидные бараки администрации. Впрочем, все они были занесены снегом и выглядели нежилыми, кроме одного, украшенного по крыше затейливой резьбой и с большой деревянной звездой на коньке. В него мы и вошли. Длинный темный коридор сверкал и искрился лохмотьями пушистого инея на потолке и стенах. Мой провожатый все так же безмолвно легонько втолкнул меня в самый крайний дверной проем, тихо закрыл дверь за моей спиной и удалился.
  Я оказался в жарко натопленной комнатке. Почти половину одной из стен занимала пышущая теплом печь-голландка, похожая на наполовину вмурованную в кирпич огромную бочку. Дневной свет освещал помещение через большое окно с интересной кованой решеткой - казалось, ее узор состоит из множества православных крестов, стоящих ступенчатыми рядами; сквозь зазоры между ними могла бы проскочить лишь очень отощавшая мышь. Раздеваясь и разматывая свои многочисленные одежки, я не переставал с любопытством осматриваться. Стены были оклеены фотографиями красавиц-киноактрис. Топчан в углу покрывала самая великолепная шкура медведя из всех виденных мной (а отец мой был страстным охотником, и с детства я их перевидал немало). Огромная, почти черная с заметной проседью, она искрилась в падающих из окна солнечных лучах. Я подошел к лежанке, опустился на мех и пальцами стал перебирать длинный ворс.
  - Что, нравится?
  Я подскочил от неожиданности. В самом неосвещенном уголке комнаты, почти неразличимый в полумраке, сидел человек. Задав вопрос и, кажется, довольный моим испугом, он поднялся, потянулся и одним большим шагом оказался рядом.
  - Купил ее у якутов, - объяснил остроносый невысокий мужчина глухим низким голосом. - Содрали с меня, курвы, по полной программе. Это только у вас на югах болтают, что они за бутылку готовы и маму свою продать, и жену - дудки! Я сам сперва так думал. Ушлого якута не обманешь...
  Проговорив все это, мужчина улыбнулся и протянул ладонь:
  - Жиганов.
  Тут я разглядел на его плечах капитанские погоны. Рука его была твердой и холодной. Признаться, я с большим интересом рассматривал человека, знающегося с нечистой силой. В рамки колдуна он не вписывался - вполне здравомыслящий офицер, гладко выбритый до синевы и без всякого намека на бороду (которая, как известно, является отличительной чертой каждого уважающего себя чернокнижника). А еще он несколько раз изрядно рассмешил меня в разговоре меткими колкостями, не переставая также изучать гостя с неменьшим интересом.
  Машины отъехали еще засветло. Мы поужинали в столовой вместе со свободными от смены охранниками. Жиганов ушел куда-то, а я вернулся в комнату и присел у стола. Прямо у окна стоял, опершись о стопку книг, небольшой портретик. В объектив улыбалась миловидная девушка. Я перевернул карточку и прочел: "Милый Олег, я жду тебя каждую минуту. Возвращайся поскорее. Любящая тебя Лена." Мне сразу вспомнилась история несчастной любви Жиганова. Потертое фото навевало грусть. Когда вернулся хозяин, я уныло перелистывал потрепанный "Крокодил". Он поставил на стол горячий чайник, взглянул на меня. Видимо, поняв мое настроение, без слов наполнил две кружки. Отпивая маленькими глотками крепкий обжигающий чай, я чувствовал, как мое настроение понемногу улучшается. Жиганов сидел спиной ко мне, делая пометки в толстом журнале.
  - Товарищ капитан...
  Жиганов резко поднял голову и широко улыбнулся. Я даже заметил два золотых зуба, тускло блеснувшие в глубине рта.
  - Да ты что, под моим началом ходишь - "товарищ", да еще "капитан"! Олег! А тебя как звать - Василием? - так вот, Вася, можешь здесь особо не церемонничать. "Товарищами", если приспичит, можешь звать вон их, - он мотнул головой в сторону окна. - Так и говори - "товарищи жулики". Пускай порадуются два-три месяца, пока будут хоть что-то соображать...
  Он снова было уткнулся в свой журнал, но я счел момент подходящим и осторожно спросил его о слухах, которые ходят в городе об Ал-Юряхе и его начальнике. К моему удивлению, Жиганов даже не улыбнулся. Он лишь внимательно взглянул мне прямо в лицо, и в его грустных серых глазах мелькнуло что-то тревожное.
  - А что ты запоешь, если кое-что из болтовни окажется правдой?
  В следующую секунду он уже посмеивался, вытягивая из початой пачки "Севера" сигарету и чиркая зажигалкой.
  - Вася, пока я тебе скажу одно - не трепись попусту, смотри вокруг и соображай. Ты мне здесь, ежели честно, как гвоздь в заднице. Не знаю, какого лешего тебя сюда привезли, но ослушаться приказа я не могу. Свои статьи ты напишешь в лучшем виде. На днях проведу тебя по производству, а там сам гляди, что писать, а что не надо. Думаю, разберешься, а если повезет, уедешь в полном душевном спокойствии через несколько дней ближайшим транспортом. Спать будешь в комнате прямо у меня за стенкой. Как только потушишь свет, забирайся с головой под одеяло и старайся заснуть. И ни в коем разе не подходи к окну и ни с кем не говори... Молчи, говорю пока я! Ночью в стекло могут стучать, кто-нибудь будет плакать и проситься в дом - не слушай. Думай о доме, о матери... Баба есть? И правильно, о бабах вообще не думай. Представь, как едешь домой, и если хочешь все-таки туда доехать - близко не подходи к окну. Видишь ли, - продолжал Жиганов, пуская дым через нос, - наше производство совсем особое. Мы передовики и даем такой план, как три прииска вместе взятые. И никому не интересно, почему и как это делается. Впрочем, уже поздно...
  Вскоре пришло время сна. Укладываясь поудобнее на приготовленное мне ложе, я все время думал над непонятными предостережениями начальника лагеря, не понимая, к чему все эти запугивания.

  17 ноября, Ал-Юрях.
  Эту ночь я провел, как и советовал Жиганов, закутавшись в одеяло, но не потому, что испугался его россказней. Я был сильно утомлен дорогой и принял из своей дорожной аптечки две таблетки успокоительного. Наверное, все из-за той же усталости лекарство подействовало необыкновенно быстро и резко. Едва прикоснувшись головой к подушке, я ощутил, как окружающий мир поплыл перед глазами куда-то в сторону, темно-серый цвет окна расплылся в мутное пятно, на фоне которого вдруг стала проявляться черная клякса. Последним видением было появление на вершине кляксы двух крошечных алых звездочек, но благодатный сон пришел на конец и отогнал все ночные видения.
  Проснулся я с тяжелой головой от игривого постукивания. Дневной свет ударил в глаза. Я было вздрогнул, увидев прижавшуюся к окну темную на фоне утра человеческую фигуру, но тут же успокоился: в комнату напряженно всматривался Жиганов. Казалось, ему очень нравилось пугать меня неожиданными появлениями. Через минуту он был уже внутри и весело матерился, стаскивая с меня одеяло.
  - Рота, подъем! Как спалось, медведь? Ничего не приснилось? - а узнав о таблетках, одобрительно кивнул. - Умывайся, одевайся и дуй в столовую - там тебе оставили завтрак.
  Он вышел, напустив с коридора по полу холодного тумана и заставив меня запрыгнуть с ногами на койку.
  После завтрака я отправился на улицу. Ярко светило солнце, пробивая ледяной туман холодными лучами и заставляя его кружиться миллионами блесток. Даже лиственницы, эти смешные подобия хвойных, засияли всеми своими пушистыми от инея ветвями. От нестерпимого блеска я зажмурил глаза. Мимо проходил мой вчерашний попутчик. Я окликнул его и попросил разрешения прогуляться по территории. Логинцев оглядел меня мутным взором, с трудом узнавая.
  - А-а, корреспондент... Иди, все на работах. Но к баракам не ходи. Туда... тоже нельзя, - он указал на обособленно стоящее строение, икнул и побрел прочь.
  Я глядел ему вслед в недоумении. Увидеть в таком скотском состоянии с утра помощника начальника лагеря, места, где содержались самые отпетые мошенники и головорезы, было по меньшей мере странно.
  Конечно, его невнятный запрет лишь подхлестнул мое любопытство, и ноги сами понесли меня к тому самому одинокому бараку. Шел я, от всей души надеясь немного приоткрыть хотя бы уголок той плотной завесы таинственности, которая плотно укутывала этот странный прииск. Однако я был настороже и готовился дать деру при первом же намеке на опасность. Приблизившись, я остановился в раздумье. Открывать дверь и входить внутрь сразу не хотелось.
  "Эй..." Я резко обернулся и увидел человека, прячущегося за толстой одинокой лиственницей. Весь в снегу, одетый в драную телогрейку и без шапки, с прихваченными инеем волосами, он, казалось, совсем не ощущал холода. Я оцепенел в страхе и ожидании.
  - Начальник... - прохрипел он, силясь удержаться за дерево, покачнулся и рухнул прямо лицом в снег.
  Позабыв о своих опасениях, я кинулся к нему сквозь сугроб, обхватил неподвижное тело и потащил в барак.
  Внутри было теплее. Уложив беднягу на нары, я забросил в почти потухшую бочку-печь охапку дров и вернулся к больному. Дождался, пока печка загудела, и легонько потряс его за плечо. Запавшие большие глаза распахнулись и уставились на меня с лихорадочным блеском.
  - Кажись, ты один здесь не с ними, - еле слышно просипел он. - Тут что-то не так. Я здесь всего неделю, и смотри...
  Мужчина страдальчески вытянул руку, и я увидел, какой она была тонкой и худой. Казалось, на свет можно было увидеть кости и голубые вены.
  - А ведь я приехал сюда здоровый и сильный вроде тебя, - продолжал он. - Что за прииск такой - ни больнички, ни лекпома... Начальник гробит нас, и никак не пойму, чем гробит. Ночью снятся всякие страхи, а с утра, даже нет сил подняться. Умрем мы тут все, начальник...
  Последнюю фразу он пробормотал уже в полубреду. Бедняга судорожно рванул тонкий грязный шарфик, прикрывавший худую шею. На ее левой стороне прямо под скулой я заметил опухшую воспаленную ссадину и осторожно коснулся ее пальцем. Больной дернулся, как от удара электрическим током. Негромкий шум появился у меня в ушах, все больше усиливаясь. Ощущение "дежа вю", особенно нелепое в этом холодном и грязном бараке, пронзало все мое существо: этот шум уже звучал когда-то в моих ушах. Звучал очень давно...  Я наклонился ближе, рассматривая опухоль и борясь с разрывающим голову шумом, и не услышал скрипа двери за спиной.
  - Назад!!! - закричал кто-то сзади что есть мочи.
  При звуках этого голоса мой умирающий больной преобразился. Унылая гримаса на изможденном лице мгновенно сменилась выражением дьявольской свирепости, полуприкрытые глаза распахнулись, сверкая дикой яростью. Мужичонка оскалился, рванулся вперед и впился осколками зубов в первое, что ему подвернулось. К сожалению, это оказалась моя щека. При этом он совсем по-собачьи негромко рычал, обдавая меня мерзким гнилостным духом. Я заорал и шарахнулся прочь, волоча следом и непрошеную пиявку. Меня подхватили и уберегли от падения чьи-то сильные руки, а другие руки ухватили тем временем голову заключенного и попытались оторвать его от меня. Боль в щеке стала невыносимой, я снова завопил, но вцепившийся клещом "больной" лишь еще крепче сжал челюсти. Тогда спокойный голос невидимого мне Жиганова произнес: "Ребята, давайте нож!" Он ухватил рычащего кусаку за нос, заламывая голову назад. В поле моего зрения появился большой остро отточенный раскладник, которым Жиганов, очевидно, собирался раскрыть мертвую бульдожью хватку сжатых челюстей. И тут я увидел хитро прищуренный глаз вцепившегося в меня зверя. Еще раз, сильно сжав челюсти на прощание, он неожиданно выпустил мою бедную щеку, вырвался из удерживающих его объятий и впился зубами в руку с ножом. Теперь уже Жиганов орал благим матом: "Юрик, дырявь ему башку!"
  Логинцев поднес пистолет к голове безумца и выстрелил в упор. Прямо в лицо мне брызнуло теплыми ошметками кроваво-белой дряни. Я осел на пол и утонул в волнах спасительного забвения.
  Очнулся я уже вечером, возлежа на роскошной медвежьей лежанке. Сам хозяин сидел у стола и смотрел на меня, положив на колено забинтованную руку. Я осторожно потрогал щеку и обнаружил прикрепленный пластырь с какой-то примочкой.
  - Досталось нам сегодня, а, Вася? - в насмешливом голосе Жиганова мне послышалась глубоко запрятанная тревога. - Какого шута ты вообще поперся к чумным баракам?
  - Мне разрешили... - просипел я еле слышно.
  - Да уже знаю. Юрик, собака, вчера опять наклюкался с ребятами и с утра ни хрена не соображал.  Во-первых, не предупредил тебя, а во-вторых, проморгал этого гаврика. Хотя и я тоже хорош...
  - У него на шее что-то было, - сказал я, морщась от боли в щеке. - Какая-то рана вот тут, похожая на укус.
  - На себе не показывай, - рассеянно бросил Жиганов. - И вот что, Вася: ты молод, и молодость твоя может помешать принять на веру то, что я тебе расскажу. Сделаем так: сегодня мы с тобой дождемся прихода ночи, и ты все увидишь собственными глазами. Идет?
  Конечно, я был согласен. Как только стемнело, мы зажгли лампу, пили крепкий чай и коротали время игрой в шахматы. Жиганов казался спокойным, зато я не мог усидеть на месте и время от времени бросал взгляд на зашторенное окно. Минуло еще, если верить будильнику на тумбочке, два часа. И тут с улицы послышался крик. Судя по звеневшему в нем отчаянию, кричал человек на пределе душевных и физических сил. Я вскочил и сделал шаг к двери, но твердое "нет!" остановило меня. Тогда я подошел к окну и вопросительно взглянул на Жиганова. Тот согласно кивнул. Повинуясь моей руке, разошлись в стороны шторы. Я прижался носом к ледяному стеклу...
  Словно из ниоткуда в кромешной тьме возникло кошмарное видение: глаза с огненно-красной роговицей, белая, будто отмороженная кожа отражала свет фонаря, полуоткрытый рот мерзко улыбался окровавленными губами. Существо наплывало на меня и смотрело не мигая. Улыбка его стала шире, и я в панике разглядел в оскале длинных белых зубов острые клыки.
  Я шарахнулся прочь от жуткой физиономии, споткнулся о табурет и с грохотом повалился на пол. На голову, словно кувалда мясника, снова обрушилась волна шума, и я второй раз за день лишился чувств.
 
  18 ноября, там же.
  Утром кто-то тормошил меня, звал на завтрак, но я отмахивался и снова старался забыться в попытке спрятаться в мире грез. Чувствовал я себя неважно. Тело мое сотрясал озноб, сильная слабость разливалась по жилам, больная щека стреляла и пульсировала. Вдобавок к болезни шум в голове то отступал, то накатывал вновь, и не проходило ощущение, что это моя память старается напомнить мне этим шумом о давным-давно позабытой трагедии. Я вяло и невпопад отвечал на реплики Жиганова, отказался с ним куда-то пойти, бродил по комнате, лежал на кровати. Мозг мой лихорадочно работал, силясь откопать запрятанные в своих глубинах воспоминания. И наконец, в который уже раз представив страхолюдную зубастую рожу за холодным стеклом, я понял наконец, что хочу вспомнить. Но знание не принесло облегчения...
  Когда-то, в далеком беззаботном детстве, родители повезли меня в деревню. Там жила бабка, которую я совсем не помнил - в последний раз отец привозил меня сюда в два года. Теперь же мне стукнуло целых двенадцать, и я считал себя вполне взрослым и обо всем имел собственное мнение. Все в деревне было городскому ребенку в диковинку, но самой необычной и смешной казалась мне бабка. В ее  горнице повсюду висели иконы, самая большая - прямо у меня над кроватью. Бабушка рассказывала мне какие-то странные истории из библии, в красках описывала жития чудаковатых святых, я же слушал ее вполуха и с плохо скрываемыми снисхождением и превосходством. Еще бы, рассказывать подобные глупости мне, пионеру, когда всему свету уже известно, что Бога придумали богатые во главе с царем и попы, чтобы сосать кровь из трудового народа! И меня до глубины души возмущало, что в деревне еще стоит старая церковь. В ней справлял службы священник, а помогала ему во всем жена - оба такие же дряхлые, как и сама церквушка.
  Однако вскоре после нашего приезда новый председатель сельсовета распорядился церковь закрыть, а попа с попадьей выслать из деревни в двадцать четыре часа. Вместе со своим новым другом Мишкой, сыном сапожника, мы смотрели, как убитые горем старики с несколькими деревянными чемоданами усаживались в телегу и отъезжали в сторону станции. И тут мне в голову пришла, как мне тогда показалось, превосходная  идея, которой я тут же поделился с Мишкой.
  "Как? - ужаснулся он. - Спалить?!"
  Видимо, уже тогда жизнь готовила меня к ремеслу журналиста. Я убеждал его, что церковь - оплот царизма и мракобесия, что ее все равно сломают, и мы, совершив поджог, поступим как настоящие пионеры и герои-буденовцы. Кажется, убедил я недалекого Мишку именно "героями-буденовцами". Тогда все мы бредили подвигами прославленного полководца, рисовали ваксой на щеках огромные усы и отчаянно рубились хворостинами.
  Сказано - сделано. Я с трудом дождался наступления ночи, когда все домашние улягутся спать, а в деревенских окнах погаснут последние огни. Тихонько выбрался из постели, стараясь не скрипеть половицами, прихватил запрятанный загодя жбан керосина и пробрался огородами к окну Мишки. Во дворе взбрехнула собака сапожника, ей откликнулась соседняя, и по всей деревне прокатился звучный концерт из десятков собачьих глоток. Из окна неслась сонная ругань Мишкиного отца, а я уже улепетывал прочь, волоча за собой булькающий жбан.
  Перевел дух я лишь на берегу реки. Стояла теплая звездная ночь. На небе разливалось слабое сияние тонкого лунного серпа. "Что же делать? - думал я, сидя на берегу реки и слушая кваканье лягушек. - Мишка уже не придет - тоже мне "буденовец"...
  И тогда я решил идти один. Вспоминаю теперь, как сквозь колющуюся и щекочущую траву ужом подползал к церкви, преодолевая панический страх и воображая себя разведчиком, подкрадывающимся к белобандитскому штабу. Как лихорадочно обливал горючим стены и дверь и чиркал спичкой. И как, бросая огонек в керосиновую лужу, услышал за запертой дверью какое-то бряканье...
  Я бежал прочь, а за спиной уже разгоралось и потрескивало пламя. Дома меня встретила обеспокоенная бабка. Я соврал что-то в ответ на ее вопросы, а в деревне между тем уже слышались крики, топот ног и собачий лай. Бабка вышла на улицу, а я быстро помыл в рукомойнике воняющие керосином руки, разделся и юркнул под одеяло. Укрывшись с головой и свернувшись калачиком, я трясся от нервного страха и горько сожалел теперь о своем поступке. Заснуть удалось только под утро.
  А днем прибежавший к нам и вызвавший меня во двор Мишка, вытаращив глаза и захлебываясь от нетерпения, рассказал мне, что поезда вчера не было. Священник с женой оставили вещи на вокзале и уже в темноте вернулись в деревню. Они не пошли домой и решили переночевать в последний раз в церкви. Я схватил Мишку за руку. "Но они же спаслись?! Скажи мне, что они спаслись!" Мишка поморщился, высвобождаясь из тисков моей мертвой хватки, и тихо ответил: "Их никто не видел..."
  Ближе к вечеру с пожарища вернулась убитая горем бабушка. Волосы ее были растрепаны и опалены, на руках вздулись пузыри от ожогов. Захлебываясь в рыданиях, она рассказывала, как сбивала вместе со всеми пламя, а после помогала вытаскивать из обугленных развалин два черных обгорелых тела. "Кто же такое мог сотворить, какой душегуб..." - причитала она и неожиданно осеклась, встретившись глазами с моим затравленным взором. Затем зарыдала с новой силой, и мама увела ее в другую комнату.
  Причин пожара особо не доискивались. Все знали, что и батюшка, и его жена потихоньку "поддавали" по вечерам. В конце концов сошлись на мнении, что несчастные старики просто крепко выпили с горя на ночь и оставили непогашенную лампу или свечу. С Мишки я взял страшную клятву хранить тайну. И лишь еще бабка догадывалась обо всем и так и не простила меня до самой смерти. В то лето она не называла меня иначе, как "бесененок" и "антихрист" (с ее воронежским выговором выходило "анчихрист").
  Как-то она прихватила меня в сарае, дыша в лицо тошнотворным запахом испорченных зубов и чеснока, и стала хрипло шептать о страшном грехе, который Бог мне никогда не простит. Она сказала, что однажды ночью из могил восстанут кровососы, разорвут мое горло и выпьют всю кровь. Под конец старуха так рванула меня за волосы, что я ударился виском об угол и лишился на мгновение сознания. В голове словно лопнула туго натянутая струна, и страшный шум и шорох впервые заволокли все вокруг.
  Вырываясь и плача, я кричал, что Бога нет, а кровососов и подавно. Однако ночью с трудом отодвигал кровать от стены, где висела тяжелая икона, страшась кары мстительного Бога, и старательно отворачивался от окна. В голове гудело и звучал хриплый бабкин шепот, и я боялся разглядеть за стеклом страшного кровососа, щелкающего зубами и глядящего мне в глаза голодным взглядом...
  Кровососы оказались реальностью. Они жили на этой замерзшей пустынной земле и ждали моего приезда. Кажется, в этот момент мой разум помутился. Ничего не видя и не слыша, я вышел на мороз и двинулся куда-то по сугробам. С вышек на меня равнодушно смотрели солдаты, а наперерез бежал, утопая в снегу, Жиганов. Железной рукой он обхватил меня за плечи, говоря что-то успокаивающее, и повел к себе.
  В теплой каморке я было разрыдался, но поперхнулся оказавшимся под носом спиртом и сделал большой глоток. Тут только я заметил, что Жиганов тоже выглядит не лучшим образом: бледный, с темными глазами от бессонницы под глазами, он держал забинтованную руку на весу и иногда слегка морщился. Было видно, что она доставляет ему немало хлопот.

  Рассказ Жиганова.
  ...Голос его, то гремел, то замирал до шепота. Тени на улице за окном проявлялись все больше. Я сидел на топчане и слушал удивительную исповедь человека, лишившегося всего в одночасье и посвятившего свою жизнь страшной мести.
  - Когда ее не стало, а я угодил под суд - казалось, жизнь моя кончена. Я ждал расстрела.
  Жиганов закурил и сидел, весь окутанный белым дымом.
  - Обошлось. Хотя теперь думаю - может, оно и лучше было бы, если расстреляли... Когда я приехал в Ал-Юрях, здесь стояла пара бараков с горсткой доходяг и сидевших у них на шее блатюков. Тогда, по дороге сюда, я уже знал, что буду делать. Первым делом отправил отсюда к чертовой матери всех "политиков" и мелких "бытовиков" и стал завозить сюда настоящих уголовников. Но работать они не хотели - грызлись между собой, как собаки, да требовали пайку. Я понемногу закипал и собирался уже перестрелять всю эту кодлу к едрене фене. Тогда бы мне точно была бы крышка...
  Но тут к нам в лагерь привезли семерых человек, и среди них был один старик иностранец, теперь уже не помню - то ли поляк, то ли венгерец. Вид у него был представительный: скуластое лицо, нос крючком, и, представляешь, по плечам спускаются длинные седые волосы. Уже и не знаю, каким таким чудом их проморгали по дороге сюда. Но я, как только их увидел, подумал: "Погоди, батя, патлы-то мы тебе пообстрижем!" По-русски старик почти не говорил, убийств у него в личном деле было, как мух на помойке, а сам он был какой-то малахольный - бледный, как смерть, еле ноги волочил.
  И приказал я его остричь, потому как длинные волосы не давали мне покоя - тоже, поп Гапон выискался. Но старик, больной-больным, а как растолковали ему про стрижку, стал похож на кота: зашипел что-то по-венгерски, вытаращил глаза и стал махать руками. Они у него длинные, на пальцах острые когти, и поцарапал он ребят. Был у нас один солдатик - Басов, не удержался, и долбанул скандалиста прикладом. Его и остригли только наполовину, а Петр Петрович (тогдашний фельдшер и мой хороший приятель) осмотрел голову и сказал: "Тяжелое сотрясение, не знаю, выживет ли..." Я ажно психанул - зачем тогда вообще стригли, можно было сразу прикладом. Петр Петрович уговорил меня из уважения к старости положить венгерца в лазарет.
  А ночью старик пропал. Петр Петрович уверял, что закрыл глаза только на минуту, дверь была заперта на ключ, на окнах - толстые решетки, да и сам старик уже доходил, но факт - исчез он без всяких следов. Бежать отсюда некуда, кругом тайга и сопки, медведи, волки, комары, человеку верная смерть, а если прибьется к якутам - они обычно сдавали нам беглецов за пару бутылок спирта.
  Прошло время, о старике почти забыли, но тут начались проблемы. Мои жульманы прекратили драки и стали жаловаться на здоровье. Мне на них было глубоко плевать, но слабели они с каждым днем, а Петр Петрович ходил озабоченный, не решаясь мне что-то сказать. Наконец мне самому надоели его ахи и вздохи, я припер его к стенке и велел выкладывать все начистоту. Он повел меня в барак, а заключенные в это время молча сидели по нарам и смотрели на нас. Я уже раскрыл рот и хотел было гаркнуть, но Петр Петрович подвел меня к одному, поднял ему голову. Смотрю, на шее - два маленьких прокола. У следующего - то же самое. Мы вышли вон, отошли подальше от охраны, Петр Петрович глядит на меня, а от волнения стал даже заикаться: "У них кто-то сосет кровь!"
  Дело было утром. Приказав получше охранять и не трогать пока больных, я закрылся у себя и стал размышлять. Мне, когда я был маленьким, папка как-то прочитал дореволюционную книжку. Называлась она "Вампир", а писали в ней про графа Дракулу, упыря, как он по ночам пил кровь у людей, они умирали и тоже становились вампирами. Конечно, на первый взгляд все это казалось бредом сивой кобылы, но если старый венгерец и правда оказался...
  А если эта белиберда была правдой, перво-наперво нужно было думать, как самим уберечься от напасти. Я вызвал своего помощника и отправил его с машиной по соседям с особым заданием. О своей догадке рассказал только Петру Петровичу, и он поверил, потому что предполагал то же самое. В юности он тоже читал книжки про вампиров и вспомнил, что они ни в коем случае не могут войти в дом, пока их не пригласишь. Тоже мне, интеллигенция! Я тут же собрал всех в казарме и приказал ночью всем запереться в казарме и никого не впускать. А чтобы увериться наверняка, я отобрал из укушенных пятерых больше всего мне досаждавших саботажников и велел их расстрелять прямо в центре лагеря. Ребята исполнили, а потом заикнулись что-то насчет могил - лето, жара, через день-другой начнется зверская вонь. Но я их успокоил - обождите, хоронить, может быть, не придется. Ночью под окнами что-то скреблось, но мы с Петром Петровичем выпили спирта и заснули как убитые.
  Наутро на месте расстрела не осталось ни одного покойника. В бараках половина больных тоже "дали дуба". Ребята стали как-то странно на меня поглядывать и понемногу о чем-то догадывались, потому что позже я заметил, как Басов потихоньку учит всех креститься.
  Ближе к вечеру вернулся мой помощник, но с заданием справился плохо - вместо православного батюшки нашел какого-то чужого попа, вроде бы католического. Выбирать, впрочем, не было времени. Я растолковал священнику про все наши заботы. Он сперва не поверил, тогда я провел его по баракам, показал покусанные шеи, и он даже воспрял духом, стал что-то лопотать про борьбу со злом...
  В этот день и на следующий у священника было много работы. Мы сделали ему хороший деревянный крест. Он попросил воды, что-то колдовал над ней, а после этим крестом и водой освящал казарму и бараки. Лишь карцер я велел ему не трогать. А пока священник распевал свои гимны, махал крестом и брызгал водой на территории, я размышлял, и к концу дня у меня появился план.
  К вечеру я нагрел бачок воды и велел священнику его освятить. Тот старался до темноты, а когда закончил, вода совсем остыла, зато стала светиться - знаешь, как в море, зеленоватым светом. Чудеса... Мыться в ней было страшновато, но я все-таки ополоснулся с головы до пяток и сам засветился в темноте, как привидение - заглянул в зеркало и даже испугался.
  Я открыл двери и вышел в ночь, и сразу с крыши на меня кто-то бросился. Едва коснулся, да как зашипит, и кубарем покатился по земле. Я сразу узнал недавно расстрелянного Ваську Горностая - молодой был урка и ловкий, как этот зверь, а как стал упырем - не было бы с ним сладу, ан нет - подействовала на него моя водичка!
  Я велел вести меня к главному. Он матюгнулся замогильным голосом, но повел, а сам зыркает глазами и щелкает зубами от голода. Взошли с ним на пригорок у реки, смотрю - стоит мой сбежавший венгерец. Я встал как вкопанный, Васька испарился, а старик направился ко мне. И вся моя зеленая святость стала вдруг потихоньку гаснуть. Он подошел ближе: глаза горят красным, во рту торчат острые клыки - страх Божий, но я, как взгляну на его наполовину обритую голову с торчащими клочьями волос, еле сдерживаюсь от смеха. Тут весь мой свет окончательно потух.
  Старик вытянул длинную руку и аккуратно обхватил меня за горло. Тут уже стало не до смеха - одной рукой венгерец легко поднял меня над землей. Я висел, хрипел, дрыгал ногами и прощался с жизнью. Но у старика, видать, были другие планы, он разжал пальцы, а я повалился на землю и стал кашлять. Венгерец подождал немного, а потом говорит на чистом русском с легким акцентом: "Кого другого можешь дурить, а не меня. Святости в тебе никакой нет ни капли, а вся душа твоя - единый кусок дерьма!" Про дерьмо я бы мог и поспорить, но молчу - язык прикусил, пока висел. Старик продолжает: "Я могу выпить сейчас из тебя всю кровь до капли, но не буду, а сделаю кой-чего похуже". Он прокусил на своей руке вены, схватил меня за волосы и ткнул мордой в рану: "Испей!" Кровь у него была холодная и вонючая и текла жидковато. Правда, он вывернул мне голову, чтобы кровь стекала прямо в рот, но я языком согнал ее за щеку и сделал вид, что глотнул - замер, а потом задергался, как припадочный. Старик выпустил волосы и уставился на меня. Я выпучил глаза, стал махать руками, а сам потихоньку выплевываю кровь. Старый хрыч, кажется, остался доволен и говорит: "Теперь говори, с чем пришел".
  С меня сразу сошла вся дурь, и я рассказал свой план: застрял старик здесь надолго, теперь уже и не один, и питаться им чем-то надо. В бараки им не пробиться - для этого нужно приглашение, а приглашать их никто не собирается (хотя в этом я был совсем не уверен и блефовал). Венгерец скрежетнул зубами и махнул рукой - мол, валяй дальше. Так вот, продолжаю, я везу сюда народ, много народа. Самых буйных и строптивых отправляю в карцер (он будет для старика и компании навроде столовой). Они же в ответ наводят по ночам жути и не пытаются нападать на нас (тут он насмешливо хмыкнул). Уголовники будут жить в страхе и станут работать как проклятые, лишь бы не попасть в карцер. Показатели будут расти, и это оправдает затраты рабочей силы.
  Старому кровопийце не очень-то глянулся мой план. Он так дико сверкнул на меня глазами, что я совсем было решил провалиться сквозь землю и уже подыскивал место. Но он о чем-то задумался, и огонь в глазах постепенно потух. Помолчав немного, старик велел мне: "Иди".
  Большего в ту ночь мне и не было нужно. Я бегом спустился к лагерю, вихрем ворвался в дом и до полусмерти напугал священника. Еще бы, рожа перепачкана кровью, на руках, кителе - везде кровь. Он хотел стукнуть меня по голове крестом, но я отогнал его пистолетом и сунулся к бачку. В нем еще оставалось немного светящейся воды, я собирался умыться и прополоскать рот, хлебнул - и так ошпарился, что во рту запахло вареным. Вот проклятая чертова кровь! Долго мне потом пришлось сосать куски льда из якутского холодильника.
  Ну что же, дело сделано. Привезли мы первый большой этап. Те вроде бы в первый день начали обживаться, и вдруг один бежал - семнадцать лет всего, совсем мальчишка. Пока мы гадали, где его искать, приезжает Куприян Протопопов, бригадир табунщиков, они стояли километрах в двенадцати, и говорит: "Давай спирт, забирай своего, он в чуме спит".
  Взялись мы за мальчика: почему бежал, куда хотел податься. Тот поначалу молчал, но был у нас один бугай - Федя, попросился потолковать с ним один на один. Не знаю, что он вытворял с ним полчаса, но тот раскололся. И признался, представляешь, что бежать его подговорил этот католический батюшка - напугал всякими ужасами про вурдалаков. Тут я крепко психанул и приказал запереть их обоих в карцере, отобрав прежде у попа крест (он сейчас лежит у тебя под подушкой). Той ночью со стороны карцера слышались такие крики и вой, что дурно делалось от мысли о творящихся там делах. Я уже поостыл и клял себя за то, что отправил туда невиновного священника. А наутро, отперев дверь камеры, увидел их обоих, сидящих в углу, целых и невредимых. Видимо, в запасе у священника была сила посильнее креста, которой он сумел отогнать эту погань...
  Пацана я отправил обратно в барак, чтобы растолковал остальным, кто здесь главный. Священника же отправил обратно, откуда привезли. Мне теперь было как-то не по себе - стыдно, что ли. Тогда-то я и стал подумывать о высшей силе, которая, может быть, неспроста запулила меня сюда и напустила на нас этих тварей...
  А пока я обо всем этом подумывал, дело шло, и отступать было некуда. Тот первый этап стал самым образцовым - пацан все им рассказал, и в карцер больше никто не попал. Тогда я стал собирать со всей трассы самую отъявленную шоблу. Вез сюда всех "отказчиков" подряд  - "законников", "сучню", "беспредельщиков". Недовольных в моем зверинце было через край - ну что же, нужно же мне было выполнять свой договор со стариком. Золотые показатели все росли, обо мне пошла слава как о "крупном перевоспитателе преступного элемента". В одной газете меня даже назвали "кузнец человеческих душ". Знали бы эти писаки, какие "души" выходят из моей кузни...
  И все бы ничего, да я случайно узнал, что мой старик охочь не только до крови. Рассказал мне об этом Васька Горностай, который приходил иногда поболтать к моему окну. Оказалось, что венгерец неизвестным мне и Ваське способом сумел связаться с лагерными главарями и потребовал от них откуп. И теперь они оставляют для него часть добытого золота, а он его где-то прячет. И что он собирался делать с этим золотом - в Венгрию бежать, что ли?
  Мне стало ясно, что с проходимцем надо кончать, а помощником мне стал тот же Васька Горностай. В награду за содействие он попросил бабу. Немного покумекав, я отправил помощника на Гипсовый перевал, в самую дальнюю штрафную женскую командировку. Он привез оттуда будущую Васькину кралю - покрытую лишаем старую рецидивистку, больную сифилисом и без носа. Но что удивительно - когда Васька, а за ним и вся его банда с ней потешились, она лежала утром без единой кровиночки, но изменилась неузнаваемо. Превратилась в молодую женщину, глаз не отвести. И здесь, ты не поверишь, на какой-то миг мне показалось, что она как две капли воды похожа на одного очень близкого мне человека. Я не верил своим глазам, наклонился ближе, и тут вдруг она оскалилась, а во рту за ночь отросли клыки, как у хорошего тигра. И такая изо рта дохнула вонь, что меня тут же вырвало. Я отскочил в сторону, оглянулся - а она уже не дышит.
  Ночью я взял Ваську за жабры (через стекло, конечно), и он рассказал, где старик отсыпается при свете (а для упырей это первый секрет и самый важный). Надо сказать, что с кровопийцами имел дело я один: Петр Петрович боялся их, как огня, закрывался в медпункте и пил в одиночку. Ребята и мой помощник зашторивали окна, крестились по басовскому рецепту, а заканчивали тем, что тоже пили для храбрости. Вообще-то я должен был прекратить это пьянство в самом начале, но в той куче проблем, которая на нас тогда свалилась, мне было совсем не до этого.
  Днем я отыскал у реки большую шершавую осину, долго рубил ее топором, завалил наконец и выточил четыре хороших крепких кола. Уложил их в вещмешок, забросил туда же молоток, прихватил на всякий случай лопату и отправился вверх по реке. Самому жутко, сердце так и екает. Тут прямо из-под ног выпрыгнул и метнулся по косе беляк - у меня в груди как будто разорвалась бомба. Постоял, покурил немного, перевел дух и побрел вперед. Все в этот день в лесу не радовало мне глаз и словно о чем-то предупреждало - река шумела как-то недовольно, галька чересчур громко звенела под ногами, небо хмурилось над головой и тополя шелестели под ветром, заставляя все время оглядываться. Но я старался не обращать ни на что внимания и считал повороты: первый, второй...
  Пятый! Хватаясь за корни, кое-как забрался на обрывистый берег, вижу - вот она, поваленная лиственница, корни растопырены, как щупальца осьминога, и еще чувствую - воняет тухлятиной. Смотрю - у дерева лежит здоровенный медведь, уже раздулся, во рту и глазах - мухи и муравьи, а горло разорвано. Ну, думаю, пришел. Обошел медведя, перешагнул карликовую березку - так и есть, между корней берлога, как и рассказывал Васька.
  Я нагнулся к норе, а оттуда вместе с холодом несло ужасную вонь посильнее медвежьей. Чиркаю спичкой, свечу - в темноте видны подошвы кирзовых сапог. Еще немного покурил, поднабрался храбрости, наклонился, ухватился за сапоги, сильно потянул - и сел задом прямиком в мокрый мох. Они были пустые, без ничего!
  А пока я бродил по перекатам, пугался зайцев и деревьев и перекуривал, солнце постепенно краснело и все ниже склонялось к сопкам. Вот те на: до лагеря путь неблизкий, но если сегодня не прикончить венгерца, он непременно почует, что я побывал у его логова, поменяет место, да еще и открутит голову Ваське, а тот, хотя и мечтает вцепиться мне в глотку, все-таки ценный помощник. И тогда я плюнул в сторону дохлого медведя, лег на живот и пополз в нору. Она была глубже, чем казалось, и уходила прямиком в вечную мерзлоту. Мне пришлось попыхтеть, пока я не ткнулся носом во что-то мерзлое. Кое-как зажег спичку, и тут же где-то еще глубже вспыхнули два алых светлячка. С перепуга я стукнулся головой о корень, спичка потухла. Зажег вторую - глаза хоть и отражают огонь, но как будто стеклянные. Спал мой крестник, как миленький, а напоролся я прямо на его мерзлую пятку. И тут в голове моей словно что-то отключилось, не осталось никаких мыслей и страха. Я ухватил его за ногу и поволок к выходу. Тело было твердым, как бревно, и очень тяжелым - натуральный покойник.
  Когда мы оказались на свету, солнце уже наполовину скрылось за сопкой. Я трясся, как в лихорадке, от холода и возбуждения, бросился к вещмешку, копаюсь в нем и вдруг чувствую спиной взгляд.
  Венгерец лежал, все так же вытянувшись, и глядел на меня, точно глядел, и от его взгляда мне стало как-то не по себе. Подхожу с колом, а руки сами опускаются. Кто-кто, а старик вампир знал толк в гипнозе; перед глазами у меня все поплыло, захотелось прилечь на траву и отдохнуть минуту-другую...
  Но тут на шею сел здоровенный комар и так больно жиганул, стервец, что весь мой сон сняло как рукой. Я опустился на колени рядом со стариком и приставил кол к его груди. Вначале, правда, перепутал стороны, кольнул его в правую, и он дернулся, клянусь, дернулся! Потом перенес острие к левому соску, размахнулся и изо всей силы ударил... себе по пальцам! Не знаю, была виновата в этом моя лихорадка, или опять наколдовал проклятый гипнотизер, но боль была адская, а солнца уже почти не было - так, последние лучи пробивались в вершинах.
  Тело венгерца мелко задрожало, он стал причмокивать губами, точь-в-точь голодный паралитик. И тут я, увидев знакомые клыки, заорал благим матом, снова махнул молотком и на этот раз угодил точно в кол. Почувствовал, как он скользнул по ребру, вошел глубже, и в груди будто лопнул большой пузырь. Кровь захлестала во все стороны, брызги попали мне в лицо - черная, как из сытого комара.
  А как он заорал! Не закрыв рот после зевка, он орал на всю тайгу, пока и из горла не хлынула черная кровь напополам с пеной. И тут он ухватил меня за руку! Почувствовав холодные мягкие пальцы у себя на запястье, я тоже завопил и стал колотить по ним молотком. Разбил в кровь свою руку, а к тому времени старик уже затих.
  Я сидел, курил и тупо смотрел на мертвого вампира. Потом подумал: "Оттает, будет травить воздух". Взял и затолкнул его обратно в дыру. Потом потянулся за вещмешком, и тут... Наверное, это привиделось в потемках моей больной голове, потому что солнце уже скрылось за горизонтом... В сумерках тухлый медведь поднял голову и смотрел на меня!
  Вот это было для меня уже слишком. Со страху я немного наложил в штаны и побежал, но не к лагерю. Там меня ждал Васька, его возлюбленная и еще целая голодная орда. Бежал я к якутам, потому что хорошо знал их бригадира и собирался спокойно переночевать в его чуме.
  До стоянки я добрался уже в полной темноте - хорошо, что случайно вышел на конскую тропу. Наконец сквозь деревья на поляне замелькали огни. Я неслышно подобрался ближе и вижу: у костра сидит какой-то древний дед, высохший, как мухомор, и колотит палкой в бубен, а пастухи расселись вокруг и что-то хором "гыкают". Шаманят, курвецы, подумал я, и где только шамана достали - прятали, наверное. Сам вышел из леса и зову Куприяна.
  Что тут началось! Лес вокруг меня оживал визгом и топотом, бугорки на поляне вскакивали и оказывались отдыхающими конями. И как они не услышали меня раньше! Все кругом бегало, лошади ржали и метались от страха. В лагере закричала женщина, а из палатки выскочил полуголый бригадир с каким-то сооружением, быстро разложил треножник, примостил на него большущий кремневый "дробосрал" и стал наводить на меня. Я только успел упасть на землю, как он пальнул - огонь и грохот такой, будто бабахнула Царь-пушка. "Ах ты, сука, - кричу. - Своих не узнаешь, нерусский!" Чертов Протопопов немного поворотился и пальнул на голос из второго ствола. Рядом завизжала и рухнула с хрипом смертельно раненная лошадь. Я убежал в лес и всю ночь продрожал от холода и страха. Вампиры, видимо, не особо любили шляться по ночной тайге, это меня и спасло; далеко не заходили и ждали "зарплату".
  Утро я встретил радостными криками, снова распугав всех лохматых лошадей. На стоянке громко ругались коневоды, а я уже бежал по тропе прочь и махал для согрева руками.
  Но ребята в лагере меня уже тоже не ждали, выскочили с винтовками и открыли по мне беспорядочную пальбу. Одна пуля чиркнула, задев предплечье. Я упал, громко крича, и тут они наконец меня признали. Шатаясь, я кое-как добрел до ворот и повалился на руки подоспевшего Петра Петровича.
  Спал я в тот день до самой ночи. Раскрыв глаза, сразу увидел в окне бледную Васькину морду. Спросил его о новостях. Он объявил, довольно ухмыляясь, что стал теперь главным вампирским паханом. Смех, да и только! Это жулье не исправила даже могила. Я спросил его о золоте, которое собирал старый венгерец. Он ответил, что ничего о нем не знает, а когда я не поверил, предложил пойти и поискать вместе. Я послал его в известные края, на что Васька ответил (он становился чересчур разговорчивым), что я сам побывал, вероятно, в тех краях сегодня ночью, потому что они меня обыскались. "Все обшарили, и очень волновались", - говорил он с милой улыбкой, от которой у меня по спине пробежали мурашки.
  Я рассказал ему про коневодов, и довольная упырьская рожа перекосилась от злости. "Мы ходили к ним, но у них очень сильный колдун, сильнее вашего батюшки. Двое наших хотели подобраться к ним, прячась в тумане, но старик заметил их и обсыпал какой-то дрянью. Они задымились, занялись огнем и полностью сгорели!" Услышав это, я понял, что шаман может нам очень пригодиться.
  Наутро мы - я и еще пятеро ребят, хорошо вооружившись, нагрянули в стойбище, но нашли там только пепел и обглоданные кости: якуты откочевали от греха подальше в свою Якутию.
  Оставались разговоры с Васькой. С ним мы встречались каждую ночь. Я настолько с ним свыкся, что порой едва не приглашал выпить со мной стопочку. Красавица подруга редко попадалась мне на глаза, все пыталась соблазнить жителей казармы. Но в ответ на ее постукивание в окно ребята только матерились и издевались над ней из-за закрытых штор. Вот, пожалуй, и все...
 
  Я слушал эту странную исповедь и чувствовал, как все мои представления о реальном и понятном прежде мире катятся куда-то, заменяясь сумбуром и хаосом. Снова стрельнула и дернулась под повязкой больная щека.
  - Ты думаешь, мы заразились?
  - Очень может быть, - устало и безразлично ответил Жиганов. - Мы проверили - у того гада уже стали пробиваться клыки.
  - И сколько нам осталось?
  - Вот это уже интересно, - немного оживился он. - Петр Петрович, пока не сошел с ума от пьянки и не выскочил ночью прямо к ним в лапы, пытался это выяснить. Он говорил, что эта вампирская зараза бродит в наших нутрях у каждого по-разному. Зависит от организма. Укушенный больше одного раза "сгорает" за сутки-двое. А такие, как мы, живут еще долго - две недели, а то и месяц...
  Жиганов тяжело поднялся и добрел до кровати.
  - Дай-ка, друг Василий, я покемарю. Сил нет, будто вагон с углем разгрузил. Сколько мы перекидали этого угля по молодости в Ростове...
  Он засопел, не закончив фразу и едва коснувшись головой подушки. Я осторожно пошарил под подушкой и нащупал деревянный крест.
  "Он совсем потерял грань между злом и добром, - думал я, глядя на стонущего во сне капитана. - И сам не понимает, что натворил. Завозит сюда все новых и новых ничего не подозревающих людей, пусть преступников, да, но все равно не заслуживающих такого конца. Который на деле становится лишь ужасным началом... Рапортует о фантастическом выполнении плана и не сообразит, что создает цепную реакцию: сколько людей еще понадобится, чтобы прокормить все время увеличивающееся племя ненасытных..."
  Кровососов! Шум сотнями молоточков разрывал мои виски, перед глазами кружились и менялись местами яркие картинки огненного калейдоскопа: пылающая церковь, бабка, грозящая кривым пальцем плачущему пацаненку, окно в темный двор, пугающее и манящее одновременно, красные, горящие во мраке глаза и зловонная пасть с острыми зубами...
  Хватит! Я тряхнул головой, поднялся, взял в руки крест и в поисках успокоения вышел в заиндевелый коридор. Из-за двери казармы неслись обрывки разговора и смех. Солдаты и помощник играли в карты. Они понимающе взглянули на крест и предложили мне выпить. Я отказался, присел на ближнюю к печи кровать и стал наблюдать за играющими. Тепло и духота комнаты постепенно сморили меня. Спины конвойных расплывались в сонном мареве, туда же уплывали их прибаутки и звяканье посуды...
  ...Свадьба шумела многоголосьем. Во главе сидел отец с молодой женой. Я уже был взрослым и понимал, что он достаточно набедовался один, храня память о маме. В моих руках была рюмка, которой я то и дело чокался с каким-то Гришкой, а гости мимо проходили в комнату или выходили покурить, все время задевая локтями и страшно раздражая. Один перепивший друг семьи вышел освежиться на балкон, позабыл, в какую сторону открывается дверь, и теперь стучался, настырно и требовательно.
  - Да тяни ты на себя и заходи, дурила! - крикнул я ему распаленно...
  Разговоры за столом разом умолкли. Я подскочил на кровати, еще не открыв глаза, но поняв, что натворил в полудреме. Все смотрели на окно.
  Оно не разлетелось осколками, лишь толстый слой намерзшего на стекле инея рванулся вперед чудесным образом и замер в воздухе сверкающим роем кружащихся снежинок. Снежинки и не думали таять в жарко натопленной комнате и кружились маленьким искрящимся смерчем. Сначала на вершине крошечного урагана появилось лицо, обрамленное короткими вьющимися волосами. Оно раскраснелось с мороза, а полные яркие губы загадочно улыбались. Глаза томно прикрывали длинные густые ресницы. Обалделые солдаты медленно пятились, следя за появлением полной груди, едва прикрытой какими-то обрывками, округлых обнаженных плеч...
  Через мгновенье перед ними стояла трепещущая от страсти женщина. Но тут ресницы ее широко распахнулись, и из мужских глоток дружно вырвался вздох отчаяния. В глазах не было иной страсти, лишь жажда лютого голода. Взгляд горящих углей пробежал по нам, задержался на моем кресте, и женщина нервно усмехнулась, обнажив блеснувшие клыки.
  Первым возлюбленным новоявленной Снегурочки стал несчастный помощник. Он лишь слабо вскрикнул, почувствовав железное объятие и прикосновение ледяных губ к распаренной шее...
  Пока все в оцепенении наблюдали за страшным действом, я крадучись пробрался к двери, выскочил в коридор и на ощупь добрался до комнаты Жиганова.
  Внутри все было по-прежнему, только над спящим капитаном нависла отливающая синевой полупрозрачная фигура. Услышав шаги, она подняла голову и уставилась на меня. С подбородка твари капала кровь.
  "Васька Горностай собственной персоной..." Я взмахнул крестом, и призрак растаял в воздухе, оставив на мгновение повисшее синей дымкой очертание. Я осторожно приблизился к Жиганову. Он все так же спал, лишь лицо его стало бледнее, а под тонкими губами уже выступали полукружия острых зубов...
  Я только что сделал это. Руки мои в крови, к горлу подкатывает тошнота. Зато Жиганову не страшны теперь холодные зимние ночи и неутолимая кровавая жажда. Залитое кровью тело я прикрыл медвежьей шкурой, а сам за столом дописываю эти строки.
  Они вошли в дом. Не знаю, виновата ли в этом болезнь Жиганова или мое сонное приглашение... Впрочем, какая теперь разница. Шум в голове наконец оставил меня - надеюсь, что теперь навсегда. Я сижу, слушаю, как друг Васька с подругой кривляются за дверью и просятся погреться, и смотрю на лежащий на столе пистолет. Сумею ли я сам прервать свою жизнь, или навлеку на себя этим еще худшие муки? Быть или не быть, а если быть, то каким? Такие загадки и не снились старому доброму Гамлету...



                Часть третья.
                Наследники.

  - Ты только посмотри! - всплеснула руками тетя Полина, отрываясь от чтения тетради.
  Родион, в воображении которого витали описанные неизвестным автором страшные картины, вздрогнул и перевел взгляд на Фиму. Богатырь-водитель спал, уронив голову на стол, и уже начинал похрапывать. Старуха вздохнула:
  - Дите и есть дите, даром, что большое.
  - Да пускай дрыхнет, - отмахнулся Родион. - Вы читайте дальше.
  - А дальше... все.
  - Да-а-а... - тихо протянул Родион. - И это, как я понимаю, еще не конец.
  - Но теперь-то ты не думаешь, что я сумасшедшая? - с надеждой обратилась к нему старая женщина.
  Родион помотал головой. Тетя Полина отложила тетрадь и поправила огонек керосиновой лампы.
  - Сказки, сказки... - ворчала она, усаживаясь на место и снимая очки. - Всю жизнь мы прожили на сказках. Верили во все, что нам говорили, а к чему пришли? Кто бы мог подумать, что под конец жизни мне придется поверить в вампиров? Хотя, если посудить здраво, где где еще они могли объявиться, как не здесь. Эта земля стала проклятой с самого начала. Столько здесь пролили безвинной крови - да она просто притянула их, как магнитом...
  - Может, хочешь еще настойки? - прервала свои причитания тетя Полина.
  Родион снова покачал головой.
  - Вот и правильно. Ну что же, слушай.
  ... Милиция приехала и уехала ни с чем, потребовав прежде у Мусы ящик водки за напрасный вызов. Все вроде бы пошло прежним ходом. Золота на кладбище так и не нашли. Загребли все развороченные могилы назад и старались больше не вспоминать о том, что натворили. Но через несколько дней вдруг захворал Коля Пахомов - тот самый, что откопал покойника. По-прежнему ходил на работу, но жаловался на слабость и никак не мог понять - говорил, что с детства никогда ничем не болел, кроме похмелья. Я как-то встретила его у магазина - бледный, как смерть, и пошатывался, хотя спиртным от него не пахло. Жена рассказывала потом, что в последнюю ночь он был горячий, как печка, она заставила выпить его две таблетки аспирина. Утром рядом с ней лежал уже остывавший труп. На ее крики прибежали соседи...
  С того дня в поселке и началась непонятная болезнь - следующей ночью заболели еще несколько человек, потом - другие, а первые больные исчезли неизвестно куда. По ночам люди стали пропадать целыми семьями. И мой Ваня как-то утром не пришел со смены. Я увидела его только через пять дней...
  Кто-то пустил слух, что где-то на участке наткнулись на "светящуюся" руду, и люди в панике ринулись из Ал-Юряха, бросая все нажитое. Я не очень-то верила в россказни про уран и очень переживала за своего Ивана.
  Как-то ночью в окно постучали. Выглянула я - стоит мой Ваня. Вот радости было, открываю дверь, а он не заходит и зовет меня к себе. Я, дура, вышла, он надвинулся на меня и, как показалось, хотел поцеловать. Но вдруг замер на месте, и чувствую - на груди у меня что-то шевелится, как букашка забралась. Сунула я руку под кофту - это мой крестик дрожит и вибрирует. Иван, как увидел крест, смотрит на меня и ласково говорит: "Поленька, сними ты эту безделушку и давай обнимемся - я ведь чуть не утонул, унесло рекой, еле спасся". Но я уже видела, что в глазах у него прыгают огоньки пламени, и рот он раскрывал еле-еле - не хотел, чтобы видела острые зубы. Тогда я сняла крест, завела руку за спину и махнула, будто бросила. Ваня прыгнул, а я вытянула руку и крестом ткнула прямо ему в лоб. Ванин лоб провалился в голову, он страшно завыл. Я завизжала и за порог, Иван же кричит мне вслед чужим голосом: "Погоди, богомолка, все равно ты будешь со мной!"
  На лбу тети Полины выступили крупные капли. Она утерла их платком и шумно высморкалась.
  - Зачем вы здесь остались? - спросил Родион. - Бросили бы все и уехали, как все остальные.
  - Знаешь, сынок, - отвечала тетя Полина, - человек много думает в одиночестве. Вот и я теперь часто думаю, а не стала ли эта напасть на поселок расплатой за поруганное кладбище? Муса, конечно, подлец, но и мы хороши. Он-то что, приезжий со своей верой или неверием, но мы ведь все прожили здесь столько лет. Могли встать всем миром, не позволить творить черное дело, написать в газету или куда повыше. Так нет, испугались за работу, тряслись за свой кошелек, а кому-то и вовсе было наплевать. А теперь половина людей разбежалась, половина прячутся здесь от солнца по подвалам и норам. Может, это мой жизненный крест - сдерживать теперь эту нечисть? От Ивана осталось хорошее ружье и много патронов. Всех водителей, хотящих остановиться, я отгоняю выстрелами. Но ОНИ стали ловить по ночам попутные машины, хотя не знаю, каким надо быть дурнем, чтобы остановиться подвезти такое страшилище. А кое-кто припомнил свои рабочие навыки и стал мастерить ловушки навроде той, в которую вы попались.
  - А своего мужа вы больше не видели?
  - Наверное, это и есть то главное, из-за чего я еще не уехала. Понимаешь, мой Ваня... На Колыму мы приехали в пятьдесят девятом - бежали из колхоза. Я вообще уехала как есть - с фанерным чемоданчиком и без паспорта - тогда колхозникам паспорта не выдавали.
  - Как не выдавали - вообще? - рассеянно поинтересовался Кардаш.
  - А так - жили, прикрепленные к земле, как крепостные. Ваня тогда как раз вернулся из армии, как и ты, молодой, красивый. Он-то меня и взбаламутил уехать в город. А там познакомились с договорниками, которые собирались лететь в Магадан. Прибились к ним, купили билеты - я и летела сюда по свидетельству о рождении, без паспорта. В дороге со многими подружились, а уже здесь, когда все разъехались, долго переписывались. Писали нам из Ягоднинского района, из Сусуманского, даже с Чукотки. Ну а мы сразу приехали в Атласово, а оттуда - в Ал-Юрях, и прожили здесь больше тридцати лет. Как здесь было хорошо! Ваня работал на полигонах, а я устроилась в столовую. Всегда дружили с соседями, и дом никогда не запирали - так, набросишь засов или припрешь дверь колуном. Никакого не было воровства - народ здесь жил серьезный...
  Тетя Полина снова достала платок и подняла на Родиона покрасневшие глаза.
   - Я любила его, - просто сказала она. - Любила и того, молодого и бравого солдата, любила и старого, ворчливого и уставшего от работы. Да как я могу позволить, чтобы он ходил тут по ночам холодный, страшный, и пил безвинную кровь! Нет, я уже и зарок дала Господу, прежде чем лягу помирать, найду своего Ивана и освобожу его душу. Теперь каждое утро я иду на берег реки и вытачиваю острые колья. Потом захожу в дома, спускаюсь в погреба, влезаю на чердаки и иногда нахожу ИХ. Днем они спят и совсем беспомощные. Кто может себе представить, что я чувствую, заколачивая колья в сердца своих старых знакомых и друзей! Пусть и не люди они уже...
  Тетя Полина утерла слезы и поднялась со стула.
  - Сейчас я вам расстелю на полу, - говорила она, вытаскивая из кладовки матрасы и открывая скрипучую дверь старинного шифоньера.
  Когда постели были готовы и Родион предвкушал уже, как нырнет лицом в прохладную подушку, тетя Полина потрясла плечо спящего водителя.
  - Фима! Вставай и ложись отдыхать.
  - А? - Фима рывком поднял голову и окинул комнату мутным со сна взором. Разобравшись наконец, где находится, он встал и сладко потянулся.
  - Ложись спать, - повторила старуха.
  - Не, спасибо, - отмахнулся Фима, - я пойду в машину. У меня там магнитофон, кассеты...
  Тетя Полина всплеснула руками:
  - Какие кассеты?! Нельзя туда идти ночью!
  - Это еще почему? - поинтересовался Фима, заглядывая за занавеску. - Луна светит, светло, как днем.
  - Нельзя... - повторила тетя Полина, беспомощно оглядываясь на Родиона. - Скажи хоть ты ему!
  Кардаш кашлянул, собираясь с духом.
  - Тетя Полина говорит, - он уже представлял, как глупо это все прозвучит, - что в Ал-Юряхе полным-полно вампиров.
  - Чего? - воззрился на него Фима, ожидая улыбки, не дождался и подозрительно спросил:
  - Вы сколько тут без меня выпили?
  - Ах, да, выпить... - засуетилась старуха, хватаясь за соломинку. - Садись, я вам сейчас налью...
  - Не хочу я пить, - заявил Фима с оскорбленным видом давно завязавшего трезвенника. - А захочу - у меня еще два ящика "МакКормика".
Вот, тем более надо идти - вдруг кто-нибудь залезет? Ты как, со мной?
  Родион неуверенно пожал плечами. Разные чувства боролись в нем - и липкий страх, вызванный прочтением тетради и последующим рассказом, и нежелание явить этот страх перед бесшабашным товарищем, а еще рациональное мышление, напрочь отметавшее даже саму возможность веры в сверхъестественные истории.
  - Тогда пошли. Надо еще немного поспать - утром нам шкандыбать до твоего Ташкана.
  В комнате повисло безмолвие, нарушаемое только тихим шипением горящего керосина. Тетя Полина подняла полные слез глаза и грустно произнесла:
  - Дети вы, дети...
  Фима попрощался и вышел в коридор. Родион замешкался на мгновение, собираясь с духом. Старуха быстро сняла со стены большой деревянный крест и протянула его Кардашу.
  - Сразу бейте их крестом, не разговаривайте с НИМИ! - услышал он уже в сенях.
  Снаружи царила прохлада, и легкий ветерок быстро выдувал из-под одежды скопившееся тепло. Луна висела в небе, подобно большому прожектору, и разливала вокруг холодное белое сияние. В ее свете дома отбрасывали гигантские тени.
  Их тени тоже были очень большими. Свет падал на спины, и тени двигались впереди, кривляясь на неровной дороге. Домик старухи остался позади, затерявшись в нагромождении построек и теней.
  Они не разговаривали. Не доверять невероятным рассказам и запискам из старой тетради было хорошо в избе, когда на подоконнике светила лампа, а на столе стоял графинчик с "рябиновкой". Теперь Родион вздрагивал от каждого шороха и озирался по сторонам. Пускай бабка кое в чем и заливала, но сейчас Кардаш ее не винил: живя в одиночку в этом заброшенном месте со всеми его костями и голосами из оврага, свихнуться было совсем немудрено.
  Фима не обращал внимания на нервозность спутника и бодро топал впереди. На ходу он вытянул из нагрудного кармана сигарету и пошарил в карманах брюк.
  - Вот блин! - он остановился и звонко хлопнул себя по лбу. - Я забыл на столе зажигалку. Обожди минутку!
  Родион не успел раскрыть рот, а Фима уже скрылся за домом. Он стоял один посреди дороги, оглядываясь на окружающие виды весенней колымской ночи. Тайга отражала вершинами серебристый свет, золотоносный Ал-Юрях нес свои воды, журча негромко и таинственно. Большие кучи отработанной породы по берегам казались древними курганами. Родион вздрогнул было, услышав шум в поселке, но это взбрехнула не узнавшая Фиму собачонка и тут же умолкла. А в следующую секунду Родион уже в панике сжимал в руке крест. Из глубины леса до его ушей долетел звук настолько нереальный и ужасный, что Родион даже попытался заткнуть уши сжатыми кулаками. Где-то неподалеку разрывался в отчаянном крике грудной ребенок. Крик его нарастал, отзываясь эхом в далеких сопках, и неожиданно оборвался на пике, уступив место прежней тишине и спокойствию.
  Фима вынырнул из-за угла, как черт из табакерки, и нес в руках пластиковую бутылку.
  - Ты чего такой? - спросил он у взъерошенного Родиона. - Что-нибудь увидел?
  - Ты ничего не слышал? - Кардаш едва ворочал непослушными губами.
  - Не-а. Вот, всучила все-таки. Я не хотел брать, но она упросила передать тебе. Святая вода - говорит, сама набирала из реки на Крещение, а потом еще ездила освящать в Атласово. Значит, двойного действия, - хохотнул Фима, протягивая бутылку.
  Родион крепко прижал к груди крест и бутылку.
  - А все-таки здесь как-то страшновато, - бросил водитель, продолжая путь.
  "КамАЗ" был уже виден, отражая голубой кабиной лунные блики, когда Фима встал как вкопанный и цепко ухватил руку Родиона. Тот вопросительно оглянулся и поразился: в серебряном свете лицо Фимы было бледным, как мел, а глаза неотрывно смотрели в одну точку. Он смотрел в сторону машины. Кардаш взглянул туда же, и душа его ухнула вниз. У "КамАЗа" их ожидала безмолвная компания, устремив на парней белеющие пятна лиц.
  От толпы отделился мужской силуэт и вразвалку направился к ним. И тогда Родион почувствовал, как паника в его сознании быстро заменяется холодным трезвым расчетом, и несказанно этому порадовался. Он крепко сжал вялую руку Фимы, сунул в нее крест и быстро заговорил ему прямо в ухо.
  Человек между тем был уже совсем близко. Он остановился поодаль, изучая пришельцев безмолвно и неподвижно. Бледное лицо его на две трети заросло темной щетиной. Совсем новый по виду спортивный костюм был измят и испачкан хвоей и глиной, как будто его владелец не удержался и подскользнулся на лесной тропинке. Или спал несколько ночей в норе...
  - Здорово, земляк! - нарушил неуверенным голосом Фима затянувшееся молчание.
  - Я тебе не земляк! - отрезал неизвестный странным булькающим голосом с сильным восточным акцентом. - Тебе знаешь, кто земляк?..
  - Да погоди ты, Ринат! - второй незнакомец вырос, как из-под земли, такой же мятый и грязный. - Не наезжай, мужики вроде нормальные...
  - О, дядя Коля! - с наигранной приветливостью узнал его Фима. - А вы что, не уехали?
  - Куда? - удивился мужчина, почти не разжимая губ, и потухший окурок во рту странно подпрыгнул. - Жена вот уехала, а я тут... А вы от Полины? Что, жива еще старая дура?
  - Жива и здорова, - вмешался в разговор Родион.
  - Небось, до сих пор пугает народ своей ерундой? - поинтересовался дядя Коля. - Вы ее поменьше слушайте. Она, как утонул ее Ванька, совсем сошла с катушек. Никого к себе не подпускает, стреляет, орет, тычет острыми палками - как ее еще не забрали в психушку...
  - А ты вырос, не узнать, - обратился мужчина к Фиме. - Живешь-то теперь где? - в Магадане? - ну и правильно. У тебя, это, огоньку не будет?
  Говоря без умолку, призрак подходил все ближе и казалось, увеличивался в размерах.
  - Найдется, - слегка отстраняясь, кивнул водитель и сунул крест прямо ему в лицо.
  Голубой разряд ярчайшей вспышкой ослепил всех на мгновение и рассыпал по сторонам синие искры. Одновременно резкий хлопок ударил по перепонкам и заложил уши. Непрошеный визитер взвизгнул и невероятным резким прыжком отлетел на добрых три метра, прижимая к лицу худые длинные пальцы. А когда "дядя Коля" отнял от лица ладони, помертвевшие от ужаса парни увидели черную обожженную плоть, багровую влажную яму провалившегося внутрь носа, выкатившиеся глазные яблоки. Тварь скрипуче визжала, широко раскрыв темную пасть с длинными острыми клыками. Краем глаза Родион уловил метнувшуюся за спину тень и плеснул в нее из предусмотрительно открытой загодя бутылки. Повалил отвратительный вонючий пар, словно в бутылке вместо воды оказалась кислота. Упырь шарахнулся, дымясь и извиваясь в странном и диком танце.
  Темная компания у машины ожила и нестройным рядком бросилась к ним. Парни ринулись навстречу, пробиваясь к кабине. Родион разбрызгивал по сторонам чудодейственную жидкость, а Фима едва успевал отмахиваться рукой с зажатым крестом. От капель на телах клубились струйки пара, мелькали синие вспышки, звучали мяукающие вопли боли, а в воздухе сильно пахло озоном.
  Они наконец вломились в кабину, в мгновение ока взлетев на подножку, захлопнули дверь и повалились на сидения.
  - Что за хренотень тут происходит?  - поинтересовался Фима, переводя дух и прижимая к груди обуглившийся крест. - Это же вампиры! Как в кино... Откуда они здесь взялись?
  - Спать надо было меньше! - огрызнулся Родион, но рассказал вкратце содержание дневника.
  - Дела-а-а... - покачал головой Фима, почесывая нос.
  - Откуда это у тебя? - привстал с места Родион и указал на сочащуюся кровью глубокую рану, протянувшуюся по запястью товарища.
  - Ух ты! Не знаю... Наверное, шаркнулся о дверь, - ответил Фима чуть дрогнувшим голосом.
  - Точно об дверь? - заглянул ему в лицо Кардаш.
  - Да что ты докопался! - взвился с места Фима. И продолжал, прикладывая к ране кусок марли и чуть не плача:
  - Что за чертово место! Приеду домой, сразу пойду в церковь. Покрещусь, а Атласово в жизни больше не поеду...
  Время текло медленно. Теперь Родион знал, что означает выражение "мертвая тишина". Вся обожженная братия скрылась куда-то, ветер унялся, и серебряная тайга стояла бесшумной и таинственной стеной. Но в тишине нарождался новый звук, более пугающий, чем мявкающие вопли посрамленных вурдалаков. В мертвом поселке выла собака. Тонкий, лающий, исполненный тоски и страха вой доносился до ушей Родиона, поселяя в его душе еще больше уныния и страха. Сейчас он не был так уверен в своем завтрашнем поедании домашних пирожков, он вообще ни в чем не был уверен. Персонажи ужасных "видаков" и страшилок, рассказываемых из-под одеяла в пионерском лагере, жили здесь и рыскали вокруг, мечтая вцепиться ему в глотку. Происходящее сильно отдавало затянувшимся ночным кошмаром, и Кардаш даже ущипнул себя на всякий случай за ляжку, но не расчитал сил и тихо взвыл от резкой боли. Потирая ноющее бедро, он мельком взглянул  на луну и растерянно заморгал: она смотрела на него в ответ слегка прищуренными глазами. Кажется, то же самое привиделось и Фиме, потому что он ткнул Родиона в бок и кивнул на ночное светило.
  На белом диске медленно вырисовывалось, как фото в проявителе, лицо молодой девушки. Небольшой тонкий нос, мягко очерченный рот, подбородок с маленькой ямкой. Длинные темные волосы были собраны в толстую косу и не скрывали красивую шею. Проявился кружевной воротник, а следующие мгновения довершили появление нежданной гостьи.
  Девушка была облачена в новое школьное платье с режущим взор невероятной белизной кружевным фартуком (что-то подобное носили одноклассницы Родиона в годы учебы), висела непонятным образом прямо перед стеклом и неотрывно смотрела на Фиму. Тот тоже уставился на нее во все глаза.
  - Здравствуй, Терещенко, - чистый звучный голос завораживал и звенел, казалось, внутри кабины из скрытых динамиков.
  - Привет... - только и сумел бросить в ответ Фима.
  - Фимка, ты меня совсем позабыл, - красавица сделала в воздухе реверанс плавно и кокетливо, и сердце Родиона сладко екнуло.
  - Нет. Мы сидели за одной партой три последних года. Потом я уехал.
  - А я осталась в Юряхе. Все правильно, - девушка слегка улыбнулась, окончательно сразив Родиона. Впрочем, на него она не обращала никакого внимания.
  - Когда мы сидели рядом на уроках, я чувствовала твое тепло. Вспомни, как ты нечаянно касался своей ногой моей и замирал. Я не двигалась, а иногда сама прижимала ногу ближе... Какой ты тогда был глупый и скромный! Помнишь наш медленный танец на осеннем балу? Как ты отдавил мне все ноги, а вечером пошел проводить до дома. Мы дошли до самой двери, а потом ты так быстро попрощался и убежал, что я не успела тебя пригласить. Родителей тогда не было дома, и я хотела... А помнишь, о чем ты мечтал, закрывшись в тот вечер в туалете?
  - Замолчи! - Фима отшатнулся и смотрел на девушку безумными глазами. - Откуда ты...
  - Все хорошо... - сладко прошептала она. - Теперь ты можешь вспомнить все свои детские мечты. Ведь тебе хочется этого, правда? Протяни мне руку!
  Последняя фраза уже звучала приказом. Незнакомка по-прежнему не хотела замечать Родиона, это и стало ее главной ошибкой. Прекрасные глаза широко раскрылись, и Кардаш со страхом разглядел в них прыгающие искры. Но завороженный Фима не видел уже ничего. Он медленно оторвал спину от сидения и тянулся в сторону желанного видения. Тонкая рука девушки без всякого усилия прошла сквозь стекло, и пальцы их почти соприкоснулись.
  "Вот кто тормозит ночные попутки..." - подумал Родион, увидел довольную улыбку и лунный блик на тонком клыке, и со всей силы ударил по руке крестом. Вспыхнуло синее пламя, и салон сразу окутал густой запах озона. Рука мгновенно убралась наружу, оставив на лобовом стекле похожие на паука трещины. Красавицу отбросило далеко в сторону. Прижимая к груди обугленную кисть, она на глазах превращалась в уродливую каргу: нежная персиковая кожа лица сморщивалась и приобретала лиловый оттенок, алые губы потрескались, из-под них вылезли желтые лошадиные зубы, нос странно сплющился и покрылся крошечными черными волосками. Чудовище погрозило им кулаком здоровой руки и со злобными завываниями заковыляло прочь, срывая с себя школьную форму.
  - Слушай, - спросил Родион, оторопело провожая взглядом удаляющуюся ведьму, - а на перевале случайно не они шухарят?
  - На Эбундоне? - Фима с большим трудом приходил в себя. - Да нет, там все началось задолго до нас. Болтали, что ночами там ходит женщина с хвостом коровы и утаскивает водителей вниз.
  - Да? - в тоне Родиона мелькнула лукавая нотка. - Ты не заметил, у этой твоей подруги... хвоста не было?
  - Хвоста? Какого хвоста? - никак не мог взять в толк водитель. - А я и не заметил. В школе точно не было...
  Он осекся, понял, что порет чушь, и увидел трясущегося Родиона. Спустя мгновение они уже хохотали вместе, и в этом истерическом нервном веселье из них выходило все напряжение и страхи, накопившиеся за эту долгую полную сюрпризов ночь.
  Небо на востоке заметно светлело. Они сидели, стекленеющими глазами провожая исчезающую за сопками луну. Ничего не происходило, только огромная пепельно-бурая сова спикировала в траву рядом с машиной и поднялась, унося в лес попискивающую полевку. Родион начал клевать носом...
  Ребенок. Он снова кричал громко и жалобно, навевая раздражение. Кардаш сонно отмахнулся от назойливого звука и уронил на пол крест. От стука падения сон быстро улетучился, и Родион понял, что громкий плач не был наваждением: в тайге действительно захлебывался криком грудной младенец.
  "Хоть что-то здесь объясняется разумно..." - думал он с облегчением немного погодя. Одноклассница Фимы выбралась из леса и волокла перевязанной кое-как рукой еще вопящего и отбивающегося зайца. Ведьма с наслаждением впилась в горло несчастному зверьку, но тут словно из-под земли выросла толпа "обожженных", затеявших вокруг пушистого тельца визгливую потасовку.
  Поднималось солнце, разгоняя тени ночи. Родион собрался было растолкать спящего товарища, но потом рассудил, что и ему не повредит часок-другой доброго сна. Он откинул голову на дермантин сидения и попытался отогнать от себя переживания и впечатления минувшей ночи. Вопреки ожиданиям, это оказалось нетрудно, и скоро он уже крепко спал.
  ... "КамАЗ" громко взревел, содрогнулся всем корпусом и заставил Родиона очнуться и подпрыгнуть на месте - сначала от неожиданности, а потом еще пару раз от радости. Но радость быстро померкла, когда он увидел почти закатившееся солнце. Вместе со светом белой луны в душу поползли холодные щупальца страха.
  - Не может быть! - поразился Родион. - Я что, проспал весь день?!
  - Дрых, как сурок! - отозвался из открытой двери Фима. Он выглядел довольным: чумазое от масла лицо озаряла широкая улыбка во все тридцать два зуба.
  - А ты целый день чинил машину... Но как? Ты же сам говорил, что...
  - Совсем я его не сделал, но кое-как до Ташкана дотянем.
  - Так поехали отсюда быстрее!
  - Поехали! - согласился Фима, запрыгивая за руль.
  Он развернул машину. "КамАЗ" легко вознесся на крутую горку дорожной насыпи и ринулся вперед в клубах пыли. Проехав с десяток километров, Фима неожиданно прижался к обочине и остановился.
  - Перекусим, - пояснил он в ответ на недоумение попутчика. - Жрать хочу, как волк. Достань-ка сумку, она у тебя за спиной.
  Страшно недовольный остановкой, но тоже изрядно проголодавшийся Родион повернулся и пошарил рукой за шторкой.
  - Кажется, эти вампиры не очень-то умные.
  - Натуральные придурки, - отвечал за спиной водитель сиплым и глухим голосом. - Еще немного, и тетя Полина перебила бы их всех.
  - Почему "бы", - осведомился Родион, раскрывая сумку. - Она еще успеет это сделать...
  Из сумки странно пахло. "Мясо, сырое..." - подумал Родион и замер. Из свертка выпала прядь седых волос. Дрожащими руками Кардаш развернул толстую оберточную бумагу и уставился в широко раскрытые мертвые глаза на перепачканном кровью темном морщинистом лице. Лице тети Полины. Раскрыв рот в немом вопле ужаса, он рывком обернулся.
  На него смотрела мохнатая волчья морда и свет луны отражался в ее глазах двумя крошечными зелеными лунами.
  - Не успеет, - роняя слюну, выразительно сказала морда.
  И тут впервые за все кошмарные сутки Родиона прорвало. Он закричал, и крик его походил на вопли бедняги Селдена, увидевшего перед смертью собаку Баскервилей. Мокрый нос морды сморщился в полуулыбке-полуоскале. Она приблизилась к нему, обдавая горячим дыханием, и прорычала:
  - Родион! Вставай! Что случилось?
  Кардаш открыл глаза. Лицо Фимы выглядело усталым и изможденным, но это было его лицо, и Родион перевел дух.
  - Ничего, - он слабо махнул рукой. - Кое-что приснилось...
  - "Приснилось!" - передразнил его Фима. - Ты так орал, что я думал - покатимся под горку без мотора.
  - Родион, пора идти, - послышался снаружи старческий голос.
  Кардаш спрыгнул на землю рядом с тетей Полиной. За ее спиной висела неизменная двустволка.
  - Ты идешь?! - крикнул Родион в кабину.
  Фима показался в дверном проеме, двигаясь вяло и с усилием. Стиснув зубы, он кое-как перекинул тяжелое тело наружу и едва не вывалился прямо на руки Родиону.
  - Что-то мне совсем хреново... - тихо проговорил он, и Кардаш поразился бледности его потного усталого лица.
  - Наверное, отравился паленой водкой, - предположил Фима. - А потом еще разбавил настойкой. Мне еще никогда не было так плохо.
  - А как твоя рука? - спросил Родион со вспыхнувшим с новой силой подозрением.
  - Рука? Рука нормально... Почти не болит, - в голосе Фимы недоставало убедительности.
  Родион растерянно оглянулся и встретился взглядом с запавшими глазами тети Полины. Взор их был темен и бесстрастен. Родион снова поднялся в кабину и крикнул, вытаскивая сумку:
  - Ну, ты тут без меня не соскучишься! Будет совсем плохо - откупоришь теткин "МакКормик"!
  - А как же тетка?
  - Скажем ей - все выпили вампиры. Вот негодяи!
  - Нет! - Фима внизу уже улыбался. - Я теперь надолго в завязке. Я вообще пью редко, и то, если попадется интересный человек. С тобой вот было интересно...
  Родион с усилием сглотнул вставший в горле комок, крепко пожал протянутую руку и обратился к тете Полине.
  - Присматривайте тут за ним!
  Старуха кивнула и отвела глаза.
  - Тебе нужно отойти километров на двадцать, - тихо предупредила она. - Дальше безопасно.
  - Я возьму его на всякий случай, - указал Родион на заткнутый за ремень крест.
  - Не слишком там задерживайся! - крикнул Фима вдогонку.
  Кардаш поднялся вверх по косогору, полной грудью вдыхая знакомые с детства пьянящие запахи позеленевшей за одну ночь тайги. Сорвал с ближней лиственницы веточку, откусил нежные молодые иголочки и ощутил на языке свежую бодрящую кислинку.
  Родион уходил прочь все дальше и дальше, оставляя за спиной проклятый поселок со всеми его обитателями. Он уже не думал, как вернется сюда с подмогой и вернется ли вообще, не переживал, что родной Ташкан лежит совсем рядом с мрачным и зловещим Ал-Юряхом. Он шел вперед не оборачиваясь, повинуясь самому древнему инстинкту, животному чувству самосохранения, не единожды выручавшему в далеком прошлом его диких пращуров. Светлые крыши вскоре скрылись за деревьями. Он оглянулся на мгновение в последний раз и уловил резанувший глаз прощальный солнечный блик от лобового стекла машины. Затем Родион прибавил ходу. Дальше дорога пошла под гору, и вскоре он был уже далеко.