Алиса была ненормальной, но этого не знала. Жила как-то, не обращая внимания на то, что о ней думают. Когда от взрыва газа рухнул дом, который мы проектировали, она явилась на работу вся в черном, была похожа на шахидку, сердито поглядывала на меня и злобно шипела: «Повзрываю всех на фиг! Допляшетесь вы у меня!» Она считала нас в чем–то виноватыми, но до обоснований дело не дошло.
Потом она явилась в безразмерном мужском пиджаке с закатанными рукавами и в легкомысленных спортивных трусиках розового цвета. В доме протекла крыша, сказала она, грязная вода залила все платья, нечего было одеть. Я не поверил. Спрячься, сказал я, чтобы начальство не видело.
Еще через день про грязную воду она забыла, приехала чуть ли не в бальном платье с оборками и лентами.
– Выхожу замуж, – радостно сообщила она.
– За кого, Алиса?
– За секретаря поселковой администрации. Он благородный человек. Мужчина зрелый. Животных обожает.
– Сколько лет ему, Алиса?
– Я сегодня Эммануэль.
Радость длилась недолго. Буквально следом, едва переступив порог управления, она сообщила трагическим голосом, что у нее умер ребенок. В ее глазах было бездонное горе, лицо закаменело, пальцы рук сводило судорогой…
Она была в том возрасте, когда девушки уже приобретают опыт сексуальных отношений, но она ни разу не спала с мужчиной. Уж я-то знаю. Говорили мы об этом всего один раз и, глядя, как она при этом волнуется, я не допускал мысли, что таким мужчиной могу быть я.
– Алиса, – спросил я ее, когда она от безделья тупо перебирала на столе старые бумажки. – У тебя сегодня удивительный день – ничего не случилось. Скажи, ты сама веришь во все свои истории?
Она как-то странно посмотрела на меня и пожала плечами:
– Я сегодня Мария!
– Красивое имя и главное редкое.
– Если бы случился великий потом и тебя не пригласили на Ноев ковчег, ты бы поверил?
– Ладно, – сказал я. – Вижу, ты сегодня не в форме. Пошли в библиотеку.
– Там, где гора Арарат встречается с небом…
Наша ведомственная библиотека располагается в том же здании, что и управление. Очень удобно, когда хочешь слинять с рабочего места. Мы прошли с Алисой узкими коридорами, поднялись в читальный зал, взяли справочники по СНиПам и тут же спустились в подвал, где весь день открыто крохотное кафе. Мы обычно садимся в углу за колонной, чтобы не бросаться никому в глаза. Сидим подолгу и часто...
Алиса закончила институт и сразу попала к нам в управление, ее посадили в тесный уголок недалеко от меня и велели присматривать за ней. Я стал присматривать, и мы как-то незаметно сдружились. Она живет в пригороде с матерью, которую довольно давно оставил муж, какой-то строительный воротила, но я до сих пор не знаю, кто именно, и не пытаюсь узнавать, мне это безразлично. Мать у нее слепо-глухо-немая. Вроде бы она не всегда была такой. В молодости, говорят, была писаной красавицей. Пела со сцены. А потом что-то произошло – онемела, оглохла и ослепла. Я однажды спросил у Алисы, как они там с ней общаются, и она объяснила мне – с помощью рук. Они прикасаются руками к рукам и таким образом что-то умудряются сообщать друг другу.
Наверное, жизнь в таком обществе не блещет разнообразием, но у Алисы свой мир и этом мире она царица и мать всего человечества. Она подробно рассказывает мне, что творится в ее царстве. Жизнь счастливая, ее подданные благоденствуют. Устроено все таким идеальным образом, что несчастных просто не может быть. Все человечество разделено на сословия. Созидатели строят дома, охотятся, рыбачат и ежеминутно думают о том, чтобы у царицы было все необходимое для комфортного проживания в ее дворце и развлечений. Мечтатели пишут стихи, играют на фортепиано, создают эскизы для гобеленов, архитектурные проекты, по которым созидатели строят дворцы. Немногочисленную касту составляют продолжатели рода. Это сильные, благородные и предельно здоровые создания мужского пола. Единственная их задача – заниматься физическими упражнениями, чтобы всегда быть в форме и нравится царице.
– У меня тридцать мужей и я родила им тридцать жен, – пояснила Алиса.
Я не решился выяснять детали.
– Ты не единственная женщина? – спросил я ее.
– Конечно, нет. Женщин много. Но они не имеют права на продолжение рода.
– Они бесплодны?
– Дело не в этом. Я запретила им это.
– Но они преступают твой запрет?
– Если это случается, я даю им напиток несчастья. Это страшнее, чем эшафот. К ним приходят адовы муки.
– Умирают?
– Нет, что ты. Просто мучаются. Напиток очень приятный на вкус. Даже расслабляет… Но к ним приходят их неродившиеся дети и укоряют в беспутстве.
– Не пойму, зачем все-таки нужны тебе другие женщины, если они не имеют права на продолжение рода.
– Быть фоном. Кто бы заметил, как я прекрасна, если не было бы фона.
Она откинула со лба прядь волос. У нее травянисто-песочные волосы, короткие пышные и совсем не ухоженные. Губы у нее потрескавшиеся, по-детски пухлые. А на лбу несколько крохотных прыщиков.
– Но они не соперницы тебе?
– Они соперничают между собой.
– Без права на продолжение рода?
– В этом вся интрига. Должна же я властвовать. А как это делать, если не будет недовольных?
– Разумно. Твое царство построено на неравенстве. Созидатели – это рабы?..
– Какие рабы?! Не выдумывай. Они просто родились такими. Строят, сеют пшеницу. Ловят рыбу. В этом смысл их существования…
– Собирают мёд…
– Ну да, чего ты смеешься?..
– Кстати, здесь неплохая рыба. Речная форель. Не пора ли перекусить?
– Ты ешь. А я выпью еще капучино…
Я попросил Алису нарисовать мне на бумажке, как выглядят ее дворцы. Она отмахнулась: «Ой, я ничего не понимаю в архитектуре!» Кстати, она закончила архитектурно–строительный факультет.
Дворец культуры «Строитель», с которым наше управление связывали дружеские отношения, выделил несколько билетов на концерт заезжей группы танцоров и певцов. Ажиотажа вокруг этого события не случилось, и мы с Алисой отправились вечером в ДК, чтобы культурно обогатится. Певцы Алисе не понравились. Когда со сцены звучало «От Севильи до Гренады…», на ее лице появилось отвращение. Балет – адажио из самого популярного – они восприняла сочувственно. Мальчики. Ножки. Трико. Ягодицы, отлитые из сахарного гипса. Я понимаю…
Когда мы вышли из ДК, я состроил невинную физиономию:
– Отчего танцовщики выглядят столь прекрасно? Не то, что танцовщицы?
Она принялась объяснять мне, почему складывается такое впечатление. Говорила довольно возбужденно и путано. И тем выдавала себя. Она думала об этом, о физическом совершенстве, об этих торсах, стройных ногах, обтянутости, закрытой обнаженности… Несложно было угадать. У нее никогда никого не было. Кроме грез…
Я потащил ее в ночной клуб, она чуть поупиралась, но тут же сдалась… Мы сели в глубине зала. Пили что–то совсем легкое, и я приложил немалые усилия, чтобы вытолкать ее на танцпол. Наконец, мне это удалось. Я чуть подергался с ней под рев динамиков и вернулся за столик. А она осталась. Она, кажется, даже не заметила, что я ее покинул. Она танцевала одна. С закрытыми глазами. И с отрешенным видом. Не замечала никого вокруг. Она танцевала без всякой системы. Она струилась, она превращалась в саму эту музыку, она сливалась с ней. Она была не земной, легкой, воздушной. Полной раскованностью и принадлежностью себе, свободой и нежеланием быть. Она взлетала под потолок, под высокий синий, небесный свод, прозрачный почти невидимый. Она была самою сутью танца, она была будто создана для этого танца. Она была переполнена полетом, я жила этим, горела нерастраченной любовью…
Длилось это недолго. Она подошла ко мне, взяла за рукав: «Пойдем. С меня хватит…» Мы долго молчали, шагая по улице. Она была в эту ночь Надеждой. Было уже поздно для общественного транспорта и маршруток, я предложил переночевать у меня. Она без колебаний согласилась. Я постелил ей в закутке, она тут же забралась в постель, я потоптался в соседней комнате, потом вошел к ней. Едва я протянул к ней руку, она подпрыгнула и с изумлением посмотрела на меня:
– Ты чего?
Я ощутил стыд от своего коварства. Я понял, что отношения с мужчинами для Алисы вещь абсолютно иррациональная. Она не вписывались в ее выдуманное царство. Я не почувствовал себя обиженным или отвергнутым, но ощущение чего–то безвозвратно ускользающего холодной змеей вползло в меня.
На следующее утро, сполоснув лицо под краном, она тут же ошарашила меня неожиданной фразой:
– Ты что – хотел, чтобы я заразилась твоим запахом?
– Что ты имеешь в виду?
– Когда женщина спит с мужчиной, она напитывается его запахом и теряет свой.
– Зюскинд, – сказал я.
– Это кто такой?
– Зюскинд? Ты что Парфюмера не читала?
– Нет. Я не читаю, ты же знаешь.
Ах, да, спохватился я, она же мне говорила, я забыл. Она не читает книги. Они ее сильно расстраивают. Она пыталась читать, но после одной-двух страниц ей становится скучно. Она наперед знает, что там произойдет. У нее в голове сразу же выстраивается весь сюжет. Правда, он не совпадает с авторским. Когда она пару раз все-таки пересилила себя и дочитала до конца, то была страшно возмущена. Писатели рассказывают все не так, как происходило на самом деле. А она хорошо знает, как бывает, потому что видит все собственными глазами. Она не может примириться с тем, что у авторов иной взгляд на вещи, не такой, как у нее, свой собственный. Это недопустимо. Она, вообще–то, не слушает и музыку. То есть музыка до нее доходит, но специально она ее не слушает. Потому что, если слушать музыку специально, то невозможно вынести то, что в ней выражено. Это заставляет болеть сердце. Она не может справиться с этим, слушая хорошую музыку, ей кажется, что с нее сдирают кожу. Она говорит про настоящую музыку.
Так вот о запахах. Алиса вдруг сказала мне, что ее больше всего волнует, сохранился ли в ней запах невинности и чем она теперь пахнет?.. Было невозможно убедить ее, что я ничего не чувствую. Ну, если ты хочешь, сказал я, попробую определить. Я взялся детально ее обнюхать. С головы до ног. Она при этом сжималась хватала меня за голову, и ни в какую не хотела, чтобы я опускал свой нос ниже талии:
– Ой, ну хватит – чего ты лезешь!..
– Ты пахнешь тундрой…
– Убери отсюда свой нос… Ну выпрямись… Ну хватит…
– Ты пахнешь вечной мерзлотой, чуть оттаявшей к весне…
– Хватит, хватит…
– Ты пахнешь мамонтенком, уснувшим тысячи лет назад, и только теперь…
– Да отцепись ты, мне щекотно…ой…
– Ты пахнешь берлогой, из которой вылезает на солнышко медведица…
– Сам ты берлога… Это я от тебя уже подцепила… Надо же!.. Правда, что ли – берлога?..
– А здесь – морем, затихшим в лагуне. Никакого движения…
– Какие вы все–таки мужчины… Неужели ко мне перешел твой запах?.. После того, как я у тебя переночевала?!..
Она буквально втягивала меня в свою воображаемую жизнь, по существу – единственно реальную для нее. Тем, кто ее плохо знал, она казалась обычной, даже дурнушкой с неидеальной фигурой. Что-то в ней было от грызуна.
Когда она рассказывала о своем царстве, она преображалась. Она наполнялась другими жизнями, она приобретала новые, невероятные облики, она становилась выдуманной, кинозвездой, актрисой, гейшей. Что-то ангельское появлялось в ней, восточное, египетское, целомудренное и распутное, инфантильное и цветущее, знающее себе цену. Куда пропадала зажатость!..
Однажды в момент каких-то неприятностей на работе я сказал ей, что хочу уехать. Бросить все к чертовой матери и поселиться в деревни. А еще лучше в тайге, где-нибудь на Енисее. Буду заниматься охотой и собирательством, как ее созидатели. Чтоб ни людей, ни общества, ни начальников, ни самого государства. Никаких норм и законов. Хочу выйти из состава государства, сказал я, имею на это право? Я свободный человек, бля!
Она схватила меня за руки:
– И я с тобой! – но тут же отодвинулась и мгновенно погрустнела: – А на кого я маму оставлю…
Мы сидели с ней в подвальном кафе, спрятавшись за колонной, и рассуждали о напитке несчастья. В ее мире человечество было счастливым. Годы шли, а вокруг царила одна только дивная радость. Тотальный промискуитет. Право женщины на всех мужчин племени. К ней приходили подданные и просили, дай, царица, напитка несчастья, нет больше сил переносить это блаженство.
Мне было отчего-то грустно. Когда-нибудь, сказал я, через много лет, когда ты будешь уже замужем, я приду к тебе в твой дом в деревне, сброшу в прихожей шлепанцы, пройдусь по всем комнатам, и буду поочередно валяться на всех диванах и кроватях. Потом встану, подойду к дверям, всуну ноги в шлепанцы и скажу: «Ну, Алиса, ты вааще… Я пошел…» «Ну, и фиг с тобой», – скажешь ты. «Кто это был?» – спросит твой муж. «Сама не знаю, – скажешь ты, пожимая плечами. И добавишь: «Хам какой-то!..» «Ох, Алиса, я от тебя тащусь», – скажет муж. «Ну, и фиг с тобой», – скажешь ты. Потом высунешься в окно и крикнешь: «Эй, лысый хрен, вернись!»… Где–то на антресолях останется тахта, которую я не замечу. Ты поднимешься туда по ступенькам. Голос твоего мужа раздастся снизу: «Лимончик порезать?» «Да фиг с ним – с лимончиком». Сядешь на тахту. Одернешь юбку. «Фиг с вами, со всеми! Хакью!»
Мой рассказ не вызвал улыбки. Она, кажется, даже не слушала меня. Чего я старался?
– Гармония в человеческом мире предполагает всплески и падения, – сказал я.
– Что?
– Ты плохо слышишь, Алиса?
– Меня сегодня зовут Жанна.
– Ты не говорила.
– Говорила. Ты не слушал.
– Это от того…
Я вдруг спохватился. Я заметил, что в последнее время стараюсь говорить с ней громко. Громче, чем обычно. Сам не знаю, почему.
– Жанна, ты меня хорошо слышишь? – спросил я обычным голосом.
Она не ответила. Долго вертела в руках свою чашку и вдруг произнесла:
– У меня и зрение портится. Еще год-два и я начну быстро слепнуть и глохнуть. Врачи говорят – наследственное. Тут никакие операции не помогут…
Я сидел будто громом пораженный.
– А когда человек плохо слышит, он и говорить начинает неразборчиво. Не может себя проконтролировать, не координирует свою речь.
И тут я представил ее слепо-глухо-немой, сидящей в деревенском домике, в одиночестве, царицей своего идеального царства. Вокруг нее круглыми сутками будут сновать ее подданные, стремящиеся делать все возможное, чтобы владычица была счастливой. А она время от времени будет потчевать напитком несчастья, чтобы не забывали, что они все-таки люди…
– Алиса, – сказал я, – научи меня языку рук. Как вы там с мамой общаетесь, прикасаясь пальцами…
– Разве этому надо учить? – удивилась она. – Дай твою руку.
Она взяла мою ладонь, прикоснулась кончиками своих пальцев к моим, и я внезапно почувствовал музыку, которая рвет ее сердце, я почувствовал запах невинности, я ощутил себя подданным идеального царства…
– Слышишь? – спросила она. – Ты слышишь?
– Слышу, – сказал я. До меня тут дошло, что такое блаженство. Невыносимое блаженство. Я онемел. Оглох и ослеп.
– А ну и фиг с ним, – сказала она. – Подумаешь.