В один из тех июльских дней, когда жара такая густая и плотная, как липкая, приторная патока, Она сидела на широком подоконнике у распахнутого окна одной из безликих столичных высоток. Изысканные дизайнерские шторы были небрежно отодвинуты на самый край карниза и висели смятой, бесформенной тряпкой. Она сидела, бесстрашно подобрав под себя ноги, и часто-часто дышала, пытаясь наполнить альвеолы своих легких хоть каплей свежести, и понимая тщетность своих усилий. Вся, вся Она – мозг, клетки тела, душа – задыхалась в этом эпицентре июльской духоты, знала, что некуда бежать и молилась о грозе. О стихии яростной, страшной и опасной, с рваными ранами от молний на сражающихся друг с другом тучах, пытающихся захватить в свои владения этот кусочек неба над пафосным и жестоким городом. И пусть ушам будет больно от небесных громовых проклятий, и до кровавой капиллярной сетки надует глаза ветер, разгулявшийся в своей выпущенной на волю страсти. Пусть душа взметнется в растерянности: "Что делать?! Бежать, спасаться? Изо всех сил держаться за привычный заболоченный духотою мир? Или отдаться этой стихии, позволить ей выветрить затхлые устои, вымыть, очистить до блеска затянутые паутиной секретные, интимные ее уголки?». Пусть! В конце концов, стихия – это всегда хаос, всегда низвержение привычных правил. Но в хаосе рождаются гармоничные, сложноустроенные миры. И потом, когда над головой все отгневается и отбушует, воздух становится хрустальным и пахнет озоном, словно после масштабной дезинфекции, а душа наполняется волнующими предчувствиями Перемен (именно так, с большой буквы), и вдруг понимает, куда и зачем ей идти…
Осторожно повернувшись на скользком подоконнике, Она опустила ноги в пропасть улицы под своим этажом. Пошевелила наманикюренными пальчиками. Осмелела и плавно поводила голенями в обманчивой пустоте. Толкнула ими воздух, наполненный невидимыми молекулами, разогретыми солнцем и отравленными городским смогом. Какой путь Она проделала ими! Сначала почти их не чувствовала, ибо не ходила, а летала: «Спасибо, Небо, я люблю!..». Потом отяжелела, «отекла». Заныли вены, застонали суставы. Она опустилась на землю и, чтобы двигаться, стала прилагать усилия. Потом брела, плелась. Судорожно выдергивала ступни из будничных разочарований, вязла и обжигала их в раскаленных зыбучих песках предательств и измен. Мимо проходили какие-то люди-тени. Они оборачивались, бросали Ей под ноги слова, которые чаще ранили, чем облегчали… Некоторые останавливались, задерживали Ее пустыми обещаниями, надеясь разжечь Ее страстность. Они нечестно напоминали о Ее происхождении от порочной Евы и, манипулируя чувством вины, питались Ее энергией. После таких встреч Она в изнеможении падала на колени, запрокидывала голову к небу и безмолвно вымаливала силы, чтобы терпеть и прощать, чтобы дойти до своей собственной личной грозы. И даже если молния в этой грозе будет шаровой, смертельно опасной, а дождевые капли превратятся в град, Она, все равно, будет счастлива. Не боится огня та, чья душа обожжена. Не почувствует ледяного холода та, которая весь свой путь прошла в одиночестве…
Когда Она услышала сигнал автомобиля под своими окнами и мгновенно его узнала, то сразу удивилась: ей все равно! Он стоял внизу, задрав голову, смотрел на Нее, а Она не вздрогнула, не засуетилась, никак не отреагировала! Его фигурка внизу казалась такой крошечной, и Она, свесив ноги, забавлялась, закрывая его то правой, то левой ступней, и думала: «Надо же! Любовник…и такая ничтожная букашка…». А если это так, то разумно ли обременять свой путь этой ношей? И потом, когда Она дождется Своей Стихии, разве не должна встретить ее одна? Без свидетелей, посредников, защитников и обвинителей… Потому что облегчить свой путь, раскрасить его новыми красками и насытить атмосферой, пригодной для полета, может только сама женщина…