/из цикла «We are animals»/
Я умею убивать.
Приходилось.
Такой себе опыт, весьма неприятный и тяжелый.
Но глядеть, как убивают другие, всегда и отвратительно и притягательно.
Да-да, ибо все самое интересное в нашем мироздании построено на контрастах, из которых ничто так не привлекает болезненное любопытство большинства людей, как происходящее на их глазах лишение живого существа жизни.
Особенно если это длится долго, неумело и бессмысленно.
Но за все надо платить. И за подобное любопытство тоже.
Или расплачиваться...
В детстве, мы с отцом, зимой, часто катались на лыжах в огромном городском лесопарке, начинавшемся на краю города и постепенно переходящим в глухой лес, с открытыми оврагами и пологими балками, зимой превращавшимися в настоящий рай для лыжников и любителей кататься с гор.
Однажды мы выкатились на опушку одной из таких горок, и уже готовились весело съехать с нее вниз огибая редкие кусты, растущие на склоне, как вдруг я услыхал, что где-то внизу слабенько закричал маленький ребенок, судя по звукам практически младенец. Этот крик был настолько неожиданным, что я не поверил своим ушам! Стоял небольшой морозец, по-зимнему ярко светило солнышко, рассыпаясь тысячами бриллиантов на искрящемся снегу, пронзительно синело чистое небо, но это была все-таки зима, глухой лес, вокруг никого, а тут вдруг эти рыдания, такие тоненькие и такие тоскливые, что у меня мороз по коже прошелся под теплой курткой. Мы, не сговариваясь, бросились на этот плач, даже не подумав, откуда он мог взяться зимней порой в этой глуши, так далеко от жилья. Покружив немного между кустарниками и притормаживая на скользком насте, мы постепенно спустились на дно большого оврага, откуда и тянулись эти невыносимые и безутешные звуки.
Это был не ребенок.
Это плакал маленький белоснежный заяц, наверное, совсем еще зайчонок, над которым топтался
растерянный охотник со своей дурацкой легавой псиной, еще дрожащей и скулящей от возбуждения. Заяц был раненный, но еще живой. С перебитым позвоночником, покрасневшими от крови хвостиком и обвисшими задними лапками он, ошалелый от боли и ужаса, дробно перебирая передними и лихорадочно дергаясь, как заведенная и сломанная игрушка, ползал и ползал по кругу, проваливаясь сквозь протаявший под ним наст, ставший уже темно-розовым... ползал и кричал, кричал, кричал и кричал...
Нам, конечно же, надо было сразу уходить оттуда, особенно мне! Но от увиденного, от наглой неожиданности происходящего на наших глазах мы просто остолбенели... и я уже не слышал о чем начали ругаться взрослые, как залаяла, а потом завизжала отогнанная прикладом перепуганная псина, я только стоял, оцепенев, стоял и смотрел, и смотрел, и смотрел, не мигая, не дыша на этого кричащее маленькое существо, на страшное своей бесполезностью это его ползанье по своему смертельно-розовому кругу, внезапно и безжалостно отнявшему у меня все – и свободу и дыхание, и радость, и солнце, и душу, и тело, оставив взамен только это бесконечный розовый круг кричащей боли и ужаса, поглотивший все мои чувства и звуки, которые куда-то ушли, просто исчезли, потонули в оглушительно тихом плаче умирающего, слабенького и обиженного ребенка, в этом невыносимо человечьем страдании, вдруг затопившим все девять лет моей беззаботной и, наверное, счастливой жизни, и переполнившим ее таким безутешным и горьким горем, какое бывает только в раннем детстве, когда тебя обидели, несправедливо наказали за что-то или не подарили обещанное, и вот теперь на дне этого страшного оврага жалуется и зачем-то умирает не этот несчастный зайчишка, а я… я сам, обламывая ногти и раня леденеющие ладошки об острый наст, ползу и ползу в этой стылой каше из снега, льда и крови, насквозь пропитавшей лыжные штаны, ботинки и теперь уже бесполезные теплые носочки, связанные мамой... ползу, из последних сил отталкивая в сторону немеющими локтями обломки лыж, слетевшую шапочку и варежку с палкой, и уже ненужные папины руки, запоздало тянущиеся ко мне… инстинктивно понимая, что пока я двигаюсь и кричу, я еще живу, еще живу, еще-е-е… живу-у-у же-е-е, люди-и-и-и-и-и… но, уже ощущая, как мерзкая ледяная каша надвигается, наползает на меня сзади, со стороны перебитой спины и тяжелых чужих ног… и чтоб, хоть немного отогнать ее, я снова и снова уже слабеющими рывками копошусь и царапаюсь в своем кровавом снегу, слизывая застывающие на ветру слезы, заливающие мою дрожащую мордочку… и уже теряя сознание, слабенько даже уже не кричу сорванным горлом, а хрипло кряхчу, по-заячьи беспомощно и тоненько: «За что-о-о-о?!... За что вы его та-а-а-к?!... Что-о-о? Что же он вам всем сдела-а-а-ал?!!..»
Я думал, что тоже умею убивать. За прожитые долгие девять лет моего детства приходилось в деревне у родственников помогать травить жуков, собирать и потом жечь гусениц и даже видеть, как забивают домашнюю скотину или птицу. И как-то там было понятно «за что», хотя тоже было жалко.
В том числе и жуков и гусениц.
Но тут... в этом веселом и солнечном зимнем лесу все было совсем по-другому!
Тут было все слишком по-человечьи бессмысленно, зло.
И ненужно.
С тех пор я испытал множество другого, более серьезного, более «взрослого» горя.
Но это первое, настоящее, оно иногда вспоминается, как всегда неожиданно и некстати, оно является ко мне ползущим по своему кровавому кругу маленьким кричащим зверьком, так ничего и не понявшим и не получившим ответа на мои детские вопросы...
Харьков сентябрь 2013