Когда я был маленьким, у меня был папка. Я помню, как мне нравилось взбираться на него, и лежать на нём, независимо от того, на спине или на животе он лежал. Когда он лежал на животе, и я взбирался на него, - он меня просил порисовать у него па спине спичкой. Это была у нас любимая игра: я на нём верхом, и по его голой спине вывожу спичечной головкой буквы, рисунки, надписи, - а он угадывает.
От этих моих художественных упражнений вся его спина становилась как поцарапанная, но ему это нравилось. Ещё он любил попросить меня, чтобы я просто почесал ему спину. И я старательно чесал, чтобы он получил удовольствие. И чутко прислушивался: так ли я чешу, как ему надо, или надо чуть по-другому. А может, ещё и здесь надо почесать, и вот здесь...
Спина его от этого становилась красной и горячей. Потом в какой-то момент мне становилось его вдруг жалко, и я начинал его по спине гладить ладошками. Гладил для того, чтобы эти красные тонкие вздувшиеся полоски улеглись, - но они, конечно, не хотели быстро улёживаться, и тогда я прижимался к нему всем тельцем. И верил, что это помогает от царапин. Вот так мы могли лежать очень долго вдвоём, наслаждаясь покоем, и дремать. Я прислушивался к его внутреннему состоянию: доволен ли он результатом, или надо ещё. Иногда чувствовал, что он доволен, а иногда чувствовал, что грустит.
И тогда мы начинали играть. Он переворачивался на спину, и поднимал меня на своих руках и ногах вверх. И мы начинали играть в "самолётик". При этом я старался его пощекотать, и он смеялся. Вот так баловались, пока не насмеёмся вволю. Потом я обнимал его, и мы дремали вдвоём. Я прислушивался, как бьётся его сердце, и заглядывал в его лицо. Целовал его колючее лицо и чувствовал, как он улыбается всем своим существом. Очень нравилось потереться о него всем телом. Он обнимал меня, и мы усыпали.
А ещё нравилось находиться в гараже напротив него, и смотреть, как он разбирает и собирает мотоцикл. Он его очень часто разбирал по запчастям, чистил, вытирал, смазывал, и потом обратно собирал. А я сперва смотрел, а потом вскоре и сам стал помогать ему. Мне было около восьми лет.
Нравилось просто молчать с ним. Он вообще неразговорчив был. Я раньше принимал эту его особенность как нечто само собой разумеющееся. Теперь же понимаю, что молчал он лишь потому, что ему было одиноко. Ведь, кроме меня, у него никого не было... Злая "ведьма" О.И. не в счёт. Мы её старались игнорировать. Мы были друг у друга. Это был наш мир, наша тайна.
Но ему всё равно было одиноко. А я был ещё слишком мал, чтобы быть в состоянии проявлять инициативу к тому, чтобы поговорить с ним по душам о том, что его волновало. Или он просто недооценивал меня как мудрого собеседника. Или попросту щадил... В любом случае, какой бы ни была причина, но общались мы в основном либо через прикосновения, либо в общих занятиях у мотоцикла.
Он меня любил, и я это знал точно, хотя он никогда и не говорил мне этих слов. Я это знал по тому, как он смотрит на меня, как обнимает меня. Как улыбается мне. Даже как молчит. Рядом с ним мне было очень спокойно и безмятежно. И в целом я понимал его и без слов. Мы общались взглядами и мыслями.
Когда ему было плохо на душе, я всегда это чувствовал. Бывали минуты, когда он в отчаянии мысленно просил меня оставить его в покое, потому что ему сейчас очень плохо на душе, и болит голова. Он никогда этого не говорил, но я это чувствовал всем своим существом. И уходил прочь, чтобы он побыл один. Я знал, что он всё равно меня любит. И когда ему станет легче, он снова обнимет меня. А сейчас его лучше не трогать.
Иногда было, что ему хотелось плакать. И я это тоже чувствовал. И он мысленно просил меня не смотреть на него. И тогда я тактично отворачивался, под предлогом что-нибудь принести ему. Он кивал, и я уходил, стараясь задержаться подольше, чтобы он побыл один. Хотя мысленно в это время обнимал его за шею и прижимался щекой к его щеке, и целовал висок, поглаживая пальцами его волнистые тёмно-русые волосы. Мне очень хотелось, чтобы он поплакал у меня на плече, - и поэтому переживал вместе с ним его горе. Я догадывался о причинах. Но мы молчали.
Впрочем, его мысленным желанием было уехать из деревни, где мы жили на тот момент. Вернуться домой, в Карелию, в родной Петрозаводск. Почему мы не уезжали - я не знаю. Ведь, стоило бы ему сказать: "А поехали?" - и я бы ни минуты не медля побежал собирать чемоданы. Только бы он был счастлив. Потому что в деревне той он чувствовал себя потерянным, не на своём месте. А мне было всё равно, где быть, лишь бы с ним.
Он работал трактористом, потом конюхом, или попеременно. Я не помню того времени, когда он работал на тракторе. Знаю только, что однажды его понесли кони, и он получил сотрясение мозга, и с тех пор ему стало нельзя работать на тракторе, и он работал только конюхом. Думаю, что из-за этого случая у него произошёл психологический стресс, который перерос в затяжную депрессию. И именно этим и объяснялась его внутренняя надломленность и потерянность.
Меня ни разу не носили кони, хотя и было, что сбрасывали с себя. Но одно дело, когда сбрасывают, и совсем другое, когда несут. Это ведь не сравнить. Помню, однажды папка сказал мне, что очень испугался, что погибнет, и расстанется со мной. В те минуты он думал только обо мне, поэтому очень хотел жить.
Он не говорил мне этого вслух, но я услышал эти его слова, как он произнёс их мысленно. Было лето, я был во дворе, а он в доме.
Заработки в селе были мизерными, а ехать до Карелии - двое суток на поезде. Это обстоятельство, скорее всего, и сыграло свою роль, отчего он не предпринимал попыток сказать мне: "А поехали?"... Притом, его здоровье пошатнулось, его часто стали ложить в больницу, из-за этого сотрясения. Следовательно, и зарабатывать он стал ещё меньше.
Я не задумывался тогда, за счёт каких денег происходили наши переезды с места на место до того. И даже не знал, где он раньше работал. Просто помню вереницу квартир, бараков, домов, дворов... Трёхколёсный свой велосипед голубого цвета, потом четырёхколёсный тёмно-красного... Покуда не застряли в том селе, где его и понесли кони, вследствие чего он получил травму.
И я даже не пытался привязаться к селу, где мы жили. Кроме папки для меня не существовало никого. Я понимал только, что в этом селе, где мы живём сейчас, ему не место. А значит, не место и мне. Так что, когда папки не стало рядом - я всего-навсего ждал, когда получу паспорт, чтобы тоже уехать оттуда. Так, словно исполнял папкину мечту: уехать оттуда. Неважно, куда для начала. Ну конечно, в ближайший город сперва. Устроиться на работу, заработать денег, и уехать домой, в Карелию.
И пришло время, я это сделал. Я вернулся домой, в Карелию. И ощущаю всем естеством: вот, я дома! Я на месте... Осталось только построить дом. Большой и просторный замок на берегу озера, в окружении родного леса и родных карельских гор. Я не знаю, откуда у меня эта мечта. Но, кажется, она жила во мне всегда. Возможно, она тоже папкина. Но я не представляю своей жизни без большого замка. И лишь когда живу этой мечтой, приближаясь к её осуществлению - ощущаю внутреннюю гармонию.
Только папкиных объятий мне не хватало все эти годы. И уже не будет. Он отдал мне всё, что успел и что смог. И сказал мне, что больше не будет меня обнимать. Что время вышло. Что ему больше не нужно моих объятий. И это я тоже услышал мысленно. Была поздняя осень. Я был в Украине, он в Карелии. А в конце следующего года я получил смс на свой мобильный: что он умер. Позже я узнаю, что он умер ещё весной.
Впрочем, ещё у меня когда-то был брат. Но он умер задолго до моего рождения. И его объятий мне тоже не хватало всю мою жизнь. Ведь, если с папкой мы успели поваляться в обнимку, то с братом я не успел и отведать этих объятий... И я по ним тоскую. Очень остро.
Мне очень нужен брат.
30.09.2013
БратЛиб.