Традиция – то, что перешло от одного поколения к другому, что унаследовано от предшествующих поколений (напр. идеи, взгляды, вкусы, образ действий, обычаи).
С.И.Ожегов
Не хотелось бы быть очень навязчивым и злоупотреблять вниманием читателей, но уж если современные средства коммуникации дают такую возможность, возможность поделиться с другими тем, что особенно взволновало тебя, то решаюсь в очередной раз этим воспользоваться. Успокаиваю себя – в конце концов у читателя есть выбор, не читать мои измышления. Больше месяца назад, я публиковал статью о творчестве М.Горького. В той статье я кратко писал об одной из традиций России, традиции проведения кулачного боя. Почему привожу такие большие отрывки в исполнении автора, а не пересказываю сам? Во-первых, у меня нет таланта Горького обращения со словом, а хочется, чтобы читатель сам ощутил и пережил эти сцены, во-вторых, даже если, у кого-то из современников и есть способности или даже писательский дар, то так написать про то время он не сможет. Я считаю, что стиль Горького, его язык, можно сравнить с мебелью ручной работы крепостных графа Шереметьева, с женским народным костюмом какой-нибудь губернии Рос-сии 17 18 века или с деревянным дворцом русских царей в Коломенском. Всё что напишет наш современник о тех обычаях или событиях, даже и если очень хорошо, будет «новодел», с соответствующим эмоциональным послевкусием.
События в приводящемся отрывке происходят в небольшом уездном городке Окурове. Городок делится рекой на две части: сам город, в котором проживает зажиточная часть жителей и слободу, с проживающими там, по мнению знатных людей города, бездельниками, ворами и пьяницами. Между этими частями города постоянно тлеет непримиримая вражда. К слову, в связи с последними событиями, о которых сообщают СМИ, о росте агрессивности наших соотечественников и участившимися выяснениями отношений на автомобильных дорогах с помощью кулаков, ответственно заявляю, что я не собираюсь выступать здесь каким-то катализатором этих явлений. Скорее наоборот, хочу показать, что тогда кулачные бои имели иной характер и эмоциональную окраску. Да, в то время очень много было драк, и Горьким практически в каждом из его крупных произведений упоминается о них, но как он пишет о них? В последней части его трилогии о себе, «Мои университеты», он описывает драку между фабричными рабочими, защищавшими публич-ный дом и матросами речниками, пытавшимися пробиться к нему. «Дрались беззлобно, весело, ради удальства, от избытка сил; темная куча тел сбилась у ворот, прижав к ним фабричных; потрескивали доски, раздавались задорные крики». Разве это похоже на кадры интернетовских роликов, где люди с искаженными от ненависти лицами с битами в руках? Повторюсь, ещё год назад мне понравилось это место, в повести Горького «Жизнь Матвея Кожемякина» и в предыдущей статье о Горьком я упоминал об этом, вторая сцена кулачного боя, из воспоминаний Ф.И.Шаляпина. Мне жаль, что эта традиция утеряна. Потому что именно такая, на взгляд человека 21 века, дикая традиция, создавала уникальную, неповторимую черту русской национальности, потому что, она воспитывала мужчин, хотя бы для штыкового боя того времени, и может быть давала выход накопившейся агрессии. Конечно, это другая тема для обсуждения и не хотелось бы отвлекаться.
Ну а теперь – слово автору, Алексею Максимовичу Горькому!
«На льду реки Путаницы начались бои: каждый праздник, после обеда, из слободки, засыпанной снегом до крыш и невидной на земле, серыми комьями выкатывались мальчишки. Перебежав реку, они кричали на гору:
- Давай бою!
На них сестрины и мамины кофты, иной просто окутан шалью, многие обуты в тяжелые отцовы сапоги, есть бойцы без шапок – головы повязаны платками; у большинства нет ни варежек, ни рукавиц. На горе их ожидает враждебный стан; горожане одеты наряднее, удобнее и теплей, они смеются над оборвышами:
- Вылезли тараканы из-под маминых юбок! Эй, бабье, лезь сюда, мы вам рожи растворожим…
Слободские относятся к бою серьезно: они деловито, тесной цепью ле-зут вверх по остеклевшей горе, цапаясь голыми руками за куски мерзлой глины, и покрикивают:
- Эй, наша сторона, - не разваливайся! Не заскакивай вперед, не наяривайся!
Сначала горожане стараются сбрасывать нападающих под гору, но это опасно: слободские цепко хватают их за сапоги и если кувырком летят вниз, так вместе. Тогда городские отступают, впуская слобожан на Поречную, и здесь сразу разгорается веселый бой.
- Вали, наши вали! – кричит юный слободской народ, наступая на противника плотной стенкой. – Бей пшенисных!
Они суше горожан, ловчее и храбрее; их отцы и матери чаще и злее бьют, поэтому они привычны к боли и чувствительны к ней менее, чем мальчики города.
Городские ведут бой с хитростями, по примеру отцов: выдвинут из своей стенки против груди слобожан пяток хороших вояк, и, когда слобожане напирая на них невольно вытянутся клином, город дружно ударит с боков, пытаясь смять врага. Но слободские привыкли к этим ухваткам: живо отступив, они сами охватывают горожан полукольцом и гонят их до торговой площади, сбрасывая на землю крепкими ударами голых кулаков.
На площади уже собираются подростки, ожидая своей очереди вступить в бой; обе стенки противников выравниваются, осыпая друг друга бранью и насмешками.
- Сыты ли? – спрашивают слобожане, гордясь победой.
Городские нестройно поют:
Голопузая слободка
Продает девок за водку…
Не оставаясь в долгу, слободка отвечает:
А окуровски мещане
Мать-отца сожрут со щами…
В морозном воздухе непрерывно звучат детские голоса, раздаются за-зорные слова.
- Нищие!
- Обжоры!
- Воры!
- Сами жульё!
Отдохнув за время словесной брани, разгорячась обидами, они снова бросаются друг на друга, ухая и подвизгивая, разбивая носы и губы. Теперь дерутся на глазах старших, и каждому мальчику хочется показать свою удаль, силу и ловкость.
У рядов под навесами лавок стоят зрители, а среди них знаменитые бойцы города: Толоконников, оба Маклаковы, слесарь Коптев, толстый пожарный Севачев. Все они одеты удобно для боя: в коротких полушубках легкой ордынской овцы, туго подпоясаны яркими кушаками, на руках хорошие голицы, у старшего Маклакова – зеленые, сафьяновые.
Иногда из стенки выскакивает юный человек с разбитым носом или рассеченною губою, подходит к зрителям, поплевывая на снег, употребляя великие усилия, чтобы сдержать слезы боли, обиды и озлобления.
- Что, болван? – неласково встречает его дядя, брат или отец. – Опять расквасили морду-то?
И дразнит, раздражаемый видом крови:
- А ты зареви! Ишь, сморщил харю-то!
Мальчик ревет, а родственник, поймав его за ухо или за вихор, треплет и приговаривает:
- Не реви, коли дерешься, не реви, сукин сын!
К слободским подошли подростки и, стоя за своей стенкой, пренебрежительно вызывают город:
- Эй, женихи, выходи, что ли!
- Холостяки, не трусь…
Разорвав свою стенку, выходит вперед Мишка Ключарев, племянник певчего, стройный и сухой молодец лет шестнадцати.
- Но, прочь! – говорит он городским мальчишкам, махнув на них рукою, как на воробьев; они почтительно отступают, некоторые бегут ко взрослым, тревожно извещая:
- Мишка Ключарь вышел! Айдате! Вон он растопырился, глядите-тко!
Мишка сбросил с плеч лохмотье, снял с головы шапку, кинул её за плечо и вызывает:
- Выходи, женихи! Ну, кто там? Один на один! Эй, куроводы!
Волосы у него на круглой голове стоят ершом, лицо скуластое, маленький нос загнут вниз, как у филина, тонкие губы презрительно искривлены; он широко расставил ноги, уперся руками в бока и стоит фертом, поглядывая на врагов светлыми недобрыми глазами.
Горожане долго вполголоса спорят – надо поставить против Мишки бойца-однолетка, а однолетки, зная его ловкость, неохотно идут.
Вышел коренастый широкорожий Базунов – слободские хохочут и свистят: весной, на Алексея божия человека, Базунову минет девятнадцать лет.
- О-го-го! Какого старичка поставили!
- Дедушка, не робь!
Базунову стыдно: оборотясь назад, он жалобно кричит:
- Васька, шел бы ты! Кулугуров?
- Я опосля тебя, - густо отвечает Кулугуров, но тут же откровенно говорит: - Да ведь уж бился я с ним, - не сладить мне.
Не глядя на Мишку, Базунов спрашивает:
- Хошь со мной?
- Хошь с отцом твоим! – хвастливо отвечает Мишка и задорно кричит: - Эй, наши, скажите там родителю, что помирал я, так кланялся ему…
Базунов вытянул вперед сжатый кулак левой руки, правую согнул в локте и, угрюмо сдвинув брови, готовит удар – «насыкается».
Хрустит снег под его тяжелыми ногами, кругом напряженное молчание, обе стенки дружно обнимают бойцов широким кругом, покрикивая:
- Раздайсь! Не тесни, эй!
Мишка зорко следит за противником, иногда он быстро взмахивает правой рукой – Базунов отскочит, а Мишка будто бы поднял руку голову почесать.
- Ты не бойся! - глумится он. - Я не до смерти тебя, я те нос на ухо по-сажу, только и всего дела! Ты води руками, будто тесто месишь, али мух ловишь, а я подожду, пока не озяб. Экой у тебя кулак-от! С полпуда, чай, весу? Каково-то будет жене твоей!
- Тебе вот плохо будет! – ворчит Базунов.
Городской боец размахнулся, ударил – Мишка присел и ткнул его в подбородок снизу вверх, спрашивая:
- Как здоровье-то?
Освирепел Базунов, бросился на противника, яростно махая кулаками, а ловкий подросток, уклоняясь от ударов, метко бил его с размаха в левый бок.
- Лексей, не горячись! Что ты, дурова голова? Стой покойно, дубина! – кричали горожане.
- Не горячись, слышь! – повторял слободской боец, прыгая, как мяч, около неуклюжего парня, и вдруг, согнувшись, сбил его с ног ударом головы в грудь и кулака в живот – под душу. Слобода радостно воет и свистит; сконфуженные поражением, люди Шихана (Шихан, это городской район - авт.) нехотя хвалят победителя.
- Ловок, шельма!
- Да-а! Туроват.
- Верткий…
- Сыр Алешка-то против его!
Базунов, задыхаясь, сидит на земле и бормочет:
- Ежели он вроде комара, - вьется, вьется… эдак-то разве бьются?
- Эй, Кулугуров! – гордо кричит победитель. – Ну-ко, иди!
- Не люблю я поодиночке…
- Не любишь?
- Я – в стенке…
- А на печке?
Ребятишки слободы радостно поют во все горло:
- На печку, под печку, на тепленький шесток залез толстенький коток! Вздули, раскатали, зубы расшатали!
Среди горожан осторожное движение, глухой ропот.
- Эй, наши, гляди в оба! – командует Ключарев. – Федька Ордынцев, иди сюда! Гришка с Фомкой – становись ко мне!
И вдруг, махнув руками, он бросает своих на кучу горожан, выкрикивая высоким альтом:
- Вали-и на Шихан! Бей женихов, не жалей кулаков! Вали-и…
Сшиблись ребята, бойко работают кулаки, скрипят зубы, глухо бухают удары по грудям, то и дело в сторону отбегают бойцы, оплевывая утоптанный снег красными плевками, сморкаясь алыми брызгами крови.
- Не робь, наша! – кричит Кулугуров.
- Держись, слобода! – звенит Мишкин альт.
Кипит крутой бой, бойцы сошлись и ломят друг другу во всю силу, яростно оспаривая победу.
- Бей женишков, оладышников! – покрикивают слободские.
- Стой, наши, не беги! – командует Кулугуров с Базуновым, но город-ская молодежь уже отступает, не выдерживая дружного и быстрого натиска слободских; так уж издавна повелось, что слобода одолевает, берет бой на площади и гонит городских до церковной ограды.
Зрители - горожане, видя, что дети их сломлены, горячатся и кричат своим взрослым бойцам:
- Чего глядите? Гонят наших-то! Вона как бьют! Айдате вы, пора!
И вот, сбоку, на зарвавшихся слобожан бросаются Маклаковы, Коптев, Толоконников, бьют подростков по чему попало, швыряют их о землю, словно траву косят.
- Ого-го-го! Пошли наши, пошли! – радостно гогочет толпа зрителей, подбодряя свою сторону, и, вприпрыжку следуя за боем, будто невзначай дают пинки в бока лежащих на земле слобожан.
- Лежачего не бить, дьяволы! – злобно завывают побежденные, отползая в сторону.
Там и тут, присев на корточки и прикрывая локтями лица свои от намеренно нечаянных ударов горожан, они ждут удобной минуты, чтобы незаметно убежать за реку….
Ловко, точно уж, вьется меж ногами бегущих Мишка Ключарев; катается по земле, как бочонок, сын лучшего бойца слободы Ордынцева Федька и пыхтит от злости, умывая снегом разбитое лицо.
Растерялась слобода, рассеялась, разнесло бойцов, словно вихрем.
- Ого-го! – ревут победители, стоя на берегу реки, а снизу, со льда, несется:
- Держись, наши, идем!
По льду реки, не спеша, темным облаком идут на город слободские бойцы; горожане, стоя у обрыва, присматриваются к ним, считая:
- Стрельцов идет, старый чёрт…
- А Квашнин тут?
- Вон, сбоку-то…
- И Македошка вышел!
- Ордынцев впереди…
- Многовато их высыпало сегодня!..
- Эй, полупочтенные! – кричит с реки всегда пьяный слободской сапожник Македон. – Пожалуйте на поле, мы бы вас потяпали!
Горожане, подтягивая кушаки, спускаются на лед, уговариваясь:
- Ты, Коптев, в середину встань, а Маклаковы с плеч тебе…
- Севачев с Ермилом да Толоконниковым на левое бы крыло, да ещё туда которых посильнее, да тем крылом и хлестнуть их, когда они разойдутся.
- Приятели! Припятили? – кричит слободской народ, уставляясь стеною. Весь он лохматый, одерганный, многие бойцы уже сильно выпивши, все – и пьяные и трезвые – одинаково бесшабашно дерзки на язык, задорят горожан с великим умением, со смаком, во всех есть что-то волчье, отчаянное и пугающее.
Македон, пьяненький и весь вывихнутый, приплясывая, поет во всю глотку:
Окуровские воеводы-
Знамениты куроводы:
Живут сыто, не горюют
Друг у друга кур воруют…
А чей-то развеселый голос вторит:
У них жены всё – Матрены,
Кулаком рожи крещёны – их, ты!
- Эй вы, - угрюмо кричит Толоконников, - выходи, что ли, кто против меня, веселы воры!
- Еруслан Лазарич? Здорово ли живешь? Тоскует мой кулак по твоему боку!
- А ты выходи!
- А ты погоди!
- Трусишь?
- Трясусь. Ноги за уши заскакивают!
- Вот я те обобью их, уши-те!
- Это хорошо будет! Оглохну я – никогда глупой речи твоей не услышу!
- Ну-ко, ребята, с богом! – говорит слесарь Коптев, обеими руками натягивая шапку на голову. – Вались дружно! Бей воров!
И свирепо воет, возбуждая себя и своих:
- Давай бою-у-у! Пошла наша, пошла-а! Бей их! Бей! Бей!
Хлынули горожане тяжелой волной на крепкую стенку слободских, забухали кулаки, заляскали некрепко сжатые зубы, раздался оглушающий рев и вой:
- У-ух! А-ахх!
- Молодчики-слобода, стой дружно! – громогласно кричит высокий ражий Ордынцев и, точно топором рубит, бьёт по головам горожан. Против него – Коптев, без полушубка, в разорванной рубахе. Они давние приятели, кумовья.
- Егор Иванычу – эхма! – здоровается Ордынцев, с размаха ударяя кума по виску.
- Изот Кузьмич, получи-кась! – отвечает Коптев, нанося ему удар в грудь.
А сапожник Македон, держа в зубах шапку, быстрыми ударами хлещет Маклакова с уха на ухо и мычит. Тяжелый Маклаков мотает головой, ловя какую-то минуту, и вдруг, ударив сапожника сверху, словно заколачивает его в лед.
- Накось!
Снова размахнувшись, он хочет сбить Ордынцева, но длинный шорник Квашнин бьёт его одной рукой под мышку, другой – по зубам; городской силач приседает, а Квашнин кричит:
- Ты встань! Нет, ты постой! Я те додам ещё разок! Ты мне за шлею недодал, дак я те…
Старый, сутулый медведь Стрельцов, спокойно и мерно разбивая лица горожан огромным кулаком, сипло кричит:
- А ты не разговаривай! Ты – бей знай! Счета твои – в будни сведешь!
Городских теснят к берегу – кажется, что вот сейчас их прижмут к об-рыву и раздавят, разможат десятками тяжелых кулаков.
Слышны тяжкие удары, кряканье, злобный вой и стон, плюются люди, ругаются сверлящей русской бранью.
И всё яростнее бьют в середину стены городских, разламывая её, опрокидывая людей под ноги себе, словно найти за ними коренного и страшнейшего врага.
Но уже слышен тревожный крик Федьки Ордынцева:
- Тятя, гляди-ко, заходят, тятя!
- Наз-зад, наши, наза-ад! – кричит Мишка Ключарев.
Поздно. Справа и сзади обрушились городские с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова у него вросла в плечи, руки короткие, - подняв их на уровне плеч, он страшно быстро сует кулаками в животы и груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и ложатся под ноги ему, точно бревна срубленные.
- За-хход-ди! – рычит он.
Пробился к нему слободской боец Стрельцов, наклонил голову, как бык, и опрокинул пожарного, но тут же сам присел, ушибленный по виску Толоконниковым.
- Ломи-и! – воет Шихан.
- Отдай, наши, отдай! – кричат подростки слободы, видя, что отцы их, братья и дядья разбиты, раскиданы по льду реки.
Но уже взрослые разгорячились и не могут вести бой правильно; против каждого из сильных людей слободы – пятеро-шестеро горожан; бой кончен, началась драка – люди вспомнили взаимные обиды и насмешки, старую зависть, давние ссоры, вспомнили всё темное, накопленное измала друг против друга, освирепели и бьются злобно, как зверьё.
- Отдай, наши, отдай! – кричат рассеянные слобожане, не успевая со-браться в ряд; их разбивают на мелкие кучки и дружно гонят по узким улицам слободы, в поле, в сугробы рыхлого снега.
Возвращаясь домой, победители орут на улицах слободы похабные песни о зареченских девицах и женщинах, плюют в стекла окон, отворяют ворота; встретив баб и девушек, говорят им мерзости». (А.М. Горький «Жизнь Матвея Кожемякина» М.: 1971 ПСС Т-10 с 246-255)
Второй эпизод, подтверждающий распространение кулачных боев на Руси, приводит в своей автобиографии Ф.И.Шаляпин, в годы своего детства в Казани.
«Прекрасно на Кабане летом, но ещё лучше зимою, когда мы катались на коньках по синему льду и когда по праздникам разыгрывались кулачные бои. Забава тоже, говорят нехорошая. Сходились с одной стороны мы, казанская Русь, с другой – добродушные татары. Начинали бой маленькие. Бывало, мчишься на коньках, вдруг, откуда ни возьмись, вылетает ловкий татарчонок: хлысть тебя по физиономии и с гиком мчится прочь. А ты прикладываешь снег к разбитому носу и беззлобно соображаешь:
«- Погоди, кожаное рыло, я те покажу!»
И, в свою очередь, колотишь зазевавшегося татарчонка. Эти веселые кавалерийские схватки на коньках и один на один, постепенно развиваясь, втягивали в бой всё больше сил, русских и татарских. Коньки сбрасывались с ног, их отдавали под охрану кого-нибудь из товарищей и шли биться массой в пешем строю. Постепенно вступали в бой подростки. За ними шло юношество, и, наконец, в разгаре боя, являлись солидные мужи в возрасте сорока лет и выше. Дрались отчаянно, не щадя ни себя, ни врага. Но и в горячке яростной битвы никогда не нарушали искони установленных правил: лежачего не бить, присевшего на корточки тоже, ногами не драться, тяжестей в рукавицы не прятать. А кого уличали в том, что он спрятал в рукавице пятак, ружейную пулю или кусок железа, того единодушно били и свои и чужие.
Для нас, мальчишек, в этих побоищах главным их интересом являлись «силачи». С русской стороны «силачами» являлись двое банщиков: Меркулов и Жуковский – почтенные, уже старые люди, затем Сироткин и Пикулин, в доме которого в Суконной я жил. Это был человек огромного роста, широкоплечий, рыжеватый и кудрявый, с остренькой бородкой и ясными глазами ребенка….
У Пикулина были такие огромные руки с кистями лопатой, что, когда я передавал ему голубя, мне казалось, что он и меня схватит вместе с белой птицей. Я относился к нему благоговейно, как ко всем «силачам», даже и татарской стороны: Сагатуллину, Багитову. Когда я видел, как эти люди, почему-то все добрые и ласковые, сбивают с ног могучими ударами русских и татарских бойцов, мне вспоминались сказки: Бова, Еруслан Лазаревич, и скудная красотою и силой жизнь становилась сказочной.
О «силачах» создавались легенды, которые ещё более усиливали ребячье преклонение пред ними. Так, о Меркулове говорилось, что ему сам губернатор запретил драться и даже велел положить на обе руки его несмываемые клейма: «Запрещается участвовать в кулачных боях». Но однажды татары стали одолевать русских и погнали их до моста через Булак, канал, соединяющий Кабан озеро с рекою Казанкой. Все «силачи» русские были побиты, утомлены и решили позвать на помощь Меркулова. Так как полиция следила за ним, его привезли на озеро спрятанным в бочке, - будто бы водовоз приехал по воду. «Силач» легко поместился в бочке. Он был небольшого роста, с кривыми, как у портного, ногами. Вылез он из бочки, и все – татары, русские – узнали его: одни со страхом, другие с радостью.
- Меркулов!
Татар сразу погнали в их слободу, через мост. В пылу боя бойцы той и другой стороны срывались с моста в Булак, по дну которого и зимою текла, не замерзая, горячая вода из бань, стоящих по берегам его. Перейдя на свою сторону, татары собрались с силами, и бой продолжался на улицах слободы до поры, пока не явилась пожарная команда и не стала поливать бойцов водою.
На другой день я ходил смотреть место боя. Разгром был велик: поломали перила моста, разбили все торговые ларьки.
Это было, кажется, в 1886 году. С той поры бои на Кабане стали запре-щать. По праздникам на озеро являлись городовые и разгоняли зачинщиков-мальчишек «селедками»». (А.М. Горький «Страницы из моей жизни (Автобиография Ф.И. Шаляпина)» М.: 1971 ПСС Т-12 с 314-316)
У Горького есть ещё не менее замечательные описания, понравившиеся мне, из быта рабочих, артельщиков. Например, приема пищи, которые характеризуют национальные особенности русского народа, но я боюсь злоупотреблять вниманием читателя в наше быстрое, суетливое время.