Весна поднимала настроение чириканьем воробьев, соловьиным пением, красками нарциссов, тюльпанов, гиацинтов, белоснежными кипами цветущих вишен.
Все куда-то спешат, снуют, суетятся. Лишь деда ничто не тревожит, не вдохновляет.
Сидит он на скамейке, притулившись спиной к массивному деревянному забору. В свои восемьдесят семь чувствует себя еще бодро. Может, он и радовался бы весне, как всегда, только весну эту не видит: глаза подкачали. Лишь одним зрачком еле различает предметы, словно сквозь толщу покачивающейся воды. Определяет нужное направление постукиванием палочки. Говорили, что от катаракты можно избавиться, если бы кто-то смог увезти его в глазной Центр имени Федорова. Сын всё занят. Невестка бережёт копеечку и на такие «пустяки» тратиться не желает.
- Год-два протянет старик, - говорит мужу, - понадобятся немалые деньги на похороны, а мы сейчас угрохаем кучу. Привези, увези. Барин что ли? И к чему они ему глаза?
Дед слышал эти разговоры, глубоко вздыхал, но молчал.
Чтобы не докучать никому, с утра уходил на скамейку. Все думал, размышлял, вспоминал свое прошлое. Кто мимо проходил, с ним здоровался. Узнавал всех по голосу. Кивал головой, не видя знакомых лиц.
Весну он чувствовал по запахам, по ароматам трав и цветению фруктовых деревьев. В молодости любил это время года! Прыгнет на лошадь и скачет с друзьями в степь!
- Э-гей! - крикнет он работающей в поле матери и мчится с ватагой ребятишек к реке, пыля и подхлестывая лошадей.
У матери их было пятеро, и все парни. Какое время! Как боялись и уважали отца! Не дай Бог ослушаться или перечить ему в чём-либо. Попробуй не почистить в коровнике или не накосить травы!
С утра отец давал всем поручения. А вечером требовал отчета...
Сидит дед и в его памяти, как на экране телевизора, мелькают кадры прожитого, высвечивается то один, то другой кусочек жизни. Не по порядку, а как-то сумбурно. То детство, то работа в колхозе, то смерть отца, то семейная жизнь. Чаще всего война.
Вспоминает, каким был крепким, могучим. Девушки так и млели. Пленил их силой и красотой: высокий черный чуб, масляные карие глаза, крупные сочные губы, короткие чёрные усики, широкие плечи, натруженная грудь. На ладонь мог посадить девушку.
Нравилась ему одна чернявая и вертлявая. Только была гордой и независимой. Другие падали в его объятья, а эта посмеивалась над его ухаживаниями. Шути, разговаривай, хоть вставай на колени перед ней. Любить разрешала на расстоянии.
Зато горько плакала, когда уходил на фронт. Даже два письма прислала, потом след ее простыл: угнали в Германию. Что с нею стало? Теперь вряд ли найдешь. А вот образ её остался: озорные смеющиеся глаза. Волосы, уложенные «корзиночкой»,источали весеннюю свежесть. Грудастая. Воспоминания о ней согревали душу, когда шёл в атаку.
Старик отшатнулся от забора. Его окликнули, справились о здоровье.
- Ещё узнают меня, - подумал старик. - Кто-то из пожилых...
Молодежь и с дороги столкнет, не извинится. Плохо нонче воспитана. Кругом одне наркоманы. И откуда они взялись? Раньче этой заразы не было. Все в поле, некавды было об чём другом думать.
Ждали вечера, как Христа. И куда усталось девалась. Поешь, обмоешься, оденешь чистые штаны, рубаху и в клуб. А там веселье, какого нонче не встретишь. Не эти дрыгалки, а настоящие игры: «Ручеек», «Ремешок», «Третий лишний».
Смех, озорство, азарт! А танцы! Настоящие, русские, украинские: «Краковяк», «На реченьке», «Падеспань». А вальсы! «Амурские волны», «Дунайские волны», «На сопках Маньчжурии»... Заполночь придёшь домой, упадешь в кровать как мертвый. А в шесть часов утра отец:
-Вставай! Хватит дрыхать! Пора в поле!
- Дай хучь минуточку!
- Чичас я тте покажу минуточку! Окатит водицей, - сон рукой сымет...
Вспоминая молодые годы, дед выпрямляется, расправляет плечи, которые потрескивают. И вдруг становится молодым.
Нет! Он не дряхлый. В душе тот же, с задором, ухарскими замашками.
Но ни с того ни с сего с правой стороны что-то внутри кольнуло. Он стерпел, подумал:
- Старость! Что она делает с человеком? Ну и жил бы лет двести. Ан нет. На тебе. Все хорошо, хорошо, потом раз, - и согнуло тебя. Получай, голубчик, очередную порцию немощи.
Сам этого не ощущаешь, только другие подметят: что-то дед постарел, поседел. Куда девалась прежняя красота? Или скажут: «Что с твоей богатырской силой стало? Даже пальцы высохли, уменьшились. Была ладонь, как противень?»
Вдруг выскользнули строчки:
Что с тобою нонче сталось,
-Не щадит подруга - старость.
- Тьфу, - плюнул на землю и ругнулся, будто кто-то был рядом. Но никто к нему не подходил.
Сын на работе, внуки в школе, невестке он не нужен. Где он, что с ним, её никогда не интересовало. Если обед, сунет что попало- жри. Не хошь, не надо. Скорее сдохнешь.
- Чужой я ей, - думает дед. - А кому нужон чужой? Была бы моя ненаглядная. Уже двенадцать лет лежит-полеживат, а тут ни жизни, ни смерти.
Три сына, всех судьба разбросала по свету. Один в Норвегии. В год раз позвонит, сверится, жив ли я, и опять на год тишина. Другой в Свердловске. Важная птица! Даже не справится о самочувствии отца. Переговорит с братом, а тот мне - да ни слова об нём самом. А что мне надо? Узнать о внуках, и душа бы успокоилась. Словно их нет на свете.
Не нужон,не нужон. Только и ждут моей пенсии. Схватят восемнадцать тыщ фронтовых и - молчок. На праздники ходил. Теперь и на День Победы не приглашают.
Да и куды я пойду слепой. Придут, поздравят, принесут подарок, нальют сто граммов. Потеплеет, отмякнет черствая душа: не здря воевал.
В такой день в сознании старика возникали всполохи сражений.
Горит Бобруйск. Небо усыпано черными стервятниками. На головы солдат и мирных жителей города сыплются снаряды - тысячи черных «снежинок», которые жгут и рушат.
Бьют зенитки, надрываясь, рвут душу сирены. Кажется, нет силы, которая могла бы остановить варварство и разрушения. Потом плен, концлагерь. Глубоко в шахтах катал вагонетки. Если бы не природная сила, так и не увидел бы белого света. Поверх руды на вагонетки бросали трупы, их поднимали из штольни. "хоронили" тут же,неподалеку: сбрасывали в заброшенный шурф.
Два года труда на вермахт, измотали силы, выжали соки, утратили веру в победу. Потерял в весе сорок килограммов, но дождался свободы.
Чувствуя приближение советских войск, немцы решили уничтожить всех.
Он, давно здесь работавший, знал многие тайники.
Когда раздались первые пулеметные очереди, нырнул в выработку и под землей через узкие проходы в сплошной темноте брел и брел, сам не зная куда. Через четыре дня поднялся на поверхность далеко от забоя на территорию, где уже были наши войска.
Позже узнал, что немцы не только расстреляли всех военнопленных, но и успели затопить шахту.
Что знает современная молодежь о войне? Мало, очень мало. Даже сын и тот смотрит на мои награды, как на «железки».
- Не хочу, чтобы он когда-либо получил такие «железки». Не желаю!
В его памяти всплыла вторая часть его послевоенной жизни.
- Вы работали на немцев? - допытывался особист.
- Нас заставляли, - отвечал.
- Вы понимаете, - подступал к горлу, - что та руда, которую добывали фашистам, убивала наших солдат? Сколько жизней вы погубили? Вы- предатель и дезертир!
- Если бы мы отказались работать, то всех бы расстреляли, а это больше двух тысяч солдат.
- Пусть бы расстреляли, зато сохранили настоящих патриотов Родины, - он подчеркнул слово «настоящих».
- Там наши погибли, почти все.
- Молчать!..
Потом - снова такой же каторжный труд в Сибири.
Что немцы, что наши, какая разница. Горел любовью к Родине, да перегорел.
Дед надолго задумался. Его возмущенный мозг пылал негодованием. Он так заёрзал на скамейке, что скамья на металлических стояках зашаталась.
- Ну, ничего, ничего, - успокаивал он себя. - Все прошло. Там два года, тут восемь. «Свои» не поскупились. Теперь, слава Богу, реабилитировали. Кое-какие награды вручили. Приравняли к участникам. Теперь все фронтовики, кто ад прошёл, а кто и пороху не нюхал, - пристроились. Что ж поделаешь, где гнев, там и милость. Значит, судьбе так было утодно.
Вот и сын вернулся с работы.
- Что сидишь,дед?
- А што мне ишо делать? Так быстрей время коротаешь.
- Ну сиди, сиди. Может, что высидишь, - кинул как-то зло. И ушел, даже ни о чем не спросил. В дом не позвал.
-Всё "дед" да "дед",-мысли бегут, как слёзы.- забыл, что я иму "отец".
Всегда ли будешь в здравии и молодости? О старости задумываться надо чичас, потом об етом будет позно думать. Когда-нибудь аукнется, да миня-то уже не станет.
Скучно и грустно на душе.
Ах, весна! Эти ароматы вдыхал бы бесконечно. Уже и птицы улетели. Видно, день на исходе, вокруг почернело.
Прохладно, тихо, дико.
Дед еле поднялся со скамьи, держась за забор. Выпрямил спину.
- Хватит уже, нажился, - подумал он. Сделал несколько шагов до калитки, подержался за неё, раскачиваясь, будто от ветра, вернулся назад. Сел. Прислонился к забору.Его одолевал сон. Всё куда-то уплывало очень- очень медленно. Ему стало вдруг хорошо! Спокойно,тихо,мирно...