Китс и Маршак. Сонет The Human Seasons

Сергей Сухарев
С. Л. СУХАРЕВ

КИТС И МАРШАК: СОНЕТ “THE HUMAN SEASONS”

СИСТЕМА МЕЖСТРОФИЧЕСКИХ СВЯЗЕЙ
КАК ОСНОВА СЕМАНТИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ СОНЕТА
(Опыт сопоставительного анализа)

Строфически организованная стихотворная речь характеризуется особого рода упорядоченностью составляющих её единиц. Эта упорядоченность проявляется
и в ритмической повторности строф как крупнейших единиц метрического членения, и в сложной системе разноуровневых связей между строфами, которые выступают не только как чисто просодические, но и как структурно-семантические компоненты стихотворного текста, сообщая ему целостность и внутреннее единство.
По словам В. М. Жирмунского, на примере сонета становится особенно ясной глубокая связь между композиционным упорядочением «ритма, синтаксиса и тематического материала» [1]. Действительно, необходимость предельной концентрации языковых выразительных средств на ограниченном жёсткими рамками словесном пространстве и богатство художественных эффектов, порождаемых взаимодействием тематической композиции сонета с его ритмическим и синтаксическим движением, делают сонет на редкость благодарным полем для изучения соотношений между формальной и смысловой сторонами высказывания.
Под семантической структурой сонета понимаются специфически присущая ему смысловая организация и распределение тематического материала, соотнесенные со строфическим и синтаксическим членением [2]. Целью сопоставительного анализа, предпринятого в данной работе, является попытка установить степень адекватности семантических структур оригинала и перевода посредством сопоставительного описания системы межстрофических связей, а также возможные «модификации поэтического значения» [3], возникающие в переводе вследствие неизофункциональности комплекса средств связи между строфами сонета, избираемого в переводе.

В сравнительно небольшом по объёму творческом наследии английского поэта-романтика Джона Китса (1795-1821) сонеты занимают особое место. Тяготение Китса к философичности находило опору в этой гибкой поэтической форме, позволяющей образно сконцентрировать богатое идейное содержание. Лучшие сонеты Китса отличаются необычайно целостной семантической структурой, образуемой сложной системой разноуровневых межстрофических связей и динамическим взаимодействием строфического членения и семантико-синтаксического построения.
К таким сонетам, бесспорно, относится и сонет «The Human Seasons», написанный в 1818.

The Human Seasons

I.     1. Four Seasons fill the measure of the year;
       2. There are four seasons in the mind of man:
       3. He has his lusty Spring, when fancy clear
       4. Takes in all beauty with an easy span:
II.    5. He has his Summer, when luxuriously
       6. Spring's honied cud of youthful thought he loves
       7. To ruminate, and by such dreaming high
       8. Is nearest unto heaven: quiet coves
III.  9. His soul has in its Autumn, when his wings
     10. He furleth close; contented so to look
     11. On mists in idleness - to let fair things
     12. Pass by unheeded as a threshold brook. 
IV.13. He has his Winter too of pale misfeature,
     14. Or else he would forego his mortal nature.

Сквозная для всего творчества Китса тема времени - противопоставление вечного и преходящего, острое ощущение краткости и быстротечности жизненного срока - получает здесь особое истолкование, преломляясь через внешне объективную, надличностную форму философской медитации. Сонет построен на параллели между годовым циклом природы и жизнью человеческой души: развитие внутреннего мира человека уподобляется смене времен года, причем оба соположенных процесса представляются одинаково естественными и закономерными [4]. Показателен критерий, положенный Китсом в основу характеристики каждой новой стадии духовного опыта: это - сила восприятия прекрасного, мера причастности к красоте.
Весь сонет являет собой смысловое и образное единство, подчинённое развертыванию метафоры, передающей неразрывную слитность и сходство природного и человеческого. Подвергаясь символизации по сходству, времена года становятся в сонете метафорическим символом, обладающим бесконечной «смысловой перспективой» [5].
Раскрытие этой аналогии вносит и трагическую ноту, приводя к осознанию постепенного и неизбежного отдаления от идеала юности - весны, когда «ясное воображение легко вбирает в себя всю красоту» окружающего мира (I, 3-4). Пора летней зрелости знаменательна прежде всего «высоким мечтанием» ("dreaming high") - мысленным возвращением к «медовой жвачке» ("honied cud") молодых впечатлений (II, 6-7). Наступление осени связано с отстранением от участия в реальной жизни в поисках праздного уединения - вдали от «проходящих мимо прекрасных явлений» (III, 11-12). Зима ассоциирована с «бледным уродством»
 ("pale misfeature"), кладущим конец «смертной природе» человека  (IV, 13-14).
Однако пессимистическая трактовка этой эволюции отрицается самим замыслом сонета, приравнивающим единичную человеческую судьбу к бесконечно повторяющемуся «общему закону» природы. Примечательно распространение Китсом стихийного материализма на внутренний мир человека - его душу, для него лишенную здесь какого бы то ни было религиозного предназначения. Сонет Китса - это, в сущности, гимн эстетической полноте бытия, подчиненного круговороту природы.

Четкое тематическое деление сонета на четыре части соответствует его строфическому членению: первый катрен включает в себя экспозицию (исходный тезис) и характеристику весны, второй катрен - характеристику лета, третий катрен - характеристику осени, концовочное двустишие - характеристику зимы и заключение. Единственное нарушение такой целостности наблюдается на границе между вторым и третьим катренами - резкость перехода от лета к осени подчеркнута строфическим переносом: "quiet coves/His soul has in its Autumn" (II-III, 8-9). Инверсия дополнения, занимающего сильную рифменную позицию в последней строке второго катрена, выделяет контраст между «высоким мечтанием, приближающим к небесам» (II, 7-8) и «тихими бухтами» (II, 8), где прячется уставшая душа. Следует отметить и лексико-грамматическое отличие конструкции "quiet coves his soul has in its Autumn" (II-III, 8-9) от параллельных ей конструкций "he has his lusty Spring" (I, 3), "he has his Summer" (II, 5) и "he has his Winter" (IV,13): здесь субъектом действия становится сама душа, вступающая в свою осеннюю пору.
В синтаксическом отношении три катрена обнимает одно сложное предложение с бессоюзным сочинением; заключительное двустишие представляет собой независимое сложносочиненное предложение. Этим концовка сонета получает относительную самостоятельность и как бы противополагается основной его части, заключая в себе афористический вывод: "or else he would forego his mortal nature" (IV, 14), причем сказуемое в нём даётся в форме сослагательного наклонения (в отличие от глагольных форм изъявительного наклонения настоящего времени на протяжении всего сонета). Альтернатива земному пути души представлена как нечто допустимое, но нереальное: человеческая душа - это только смертная частичка вечной и бессмертной природы. Именно это последнее слово сонета - nature — и дает ключ к его основной идее: подлинная одушевленность — это органичное единство внутреннего и внешнего, следование естественному, природному порядку вещей.

Итак, основным средством связи между строфами сонета служит единство метафоры «развитие души - смена времен года», реализация которой поддержана наличием параллельных синтаксических конструкций, занимающих эквивалентные начальные позиции в каждой из четырех строф сонета (кроме первого катрена), а также использованием синонимического повтора "in the mind of man" (1,2) - "his soul" (III, 9), "fancy clear" (I, 3) - "dreaming high" (II, 7), "takes in" (I, 4) - "to look on" (III, 11); антонимов "lusty" (II, 3) - "pale" (IV, 13), "beauty" (II, 4) - "misfeature" (IV, 13) и антонимических оборотов "fancy clear takes in all beauty with an easy span"
(I, 3-4) - "to look on mists in idleness" (III, 10-11), "to let fair things pass by unheeded" (III, 11-12). Развертыванию метафоры способствуют и дополнительные семантические контрасты между динамикой восприятия ("fancy... Takes in" - I, 3-4; "cud of youthful thought he loves to ruminate" - II, 6-7; "by such dreaming high is nearest unto heaven" - II, 7-8) и пассивным созерцанием ("quiet coves his soul has" – II-III, 8-9; "his wings he furleth close"- III, 9-10; "contented so to look on mists in idleness" - III, 10-11). Тем самым главный драматический акцент делается на постепенном превращении «образа мира» из прекрасного в искажённый в тускнеющем духовном зрении.

Сопоставление семантической структуры оригинала с семантической структурой сонета в переводе С. Я. Маршака выявляет существенные расхождения между ними.

I.     1.   Четыре разных времени в году.
       2. Четыре их и у тебя, душа.
       3. Весной мы пьём беспечно, на ходу
       4. Прекрасное из полного ковша.
II.    5.   Смакуя летом этот вешний мёд,
       6. Душа летает, крылья распустив.
       7. А осенью от бурь и непогод
       8. Она в укромный прячется залив.
III.  9.    Теперь она довольствуется тем,
     10. Что сквозь туман глядит на ход вещей.
     11. Пусть жизнь идёт неслышная совсем,
     12. Как у порога льющийся ручей.
IV.13.    Потом зима. Безлика и мертва.
     14.   Что делать! Жизнь людская такова.

В переводе С. Маршака прежде всего обращает на себя внимание изменение соотношения тематического деления сонета и его строфического членения по сравнению с подлинником. Осени в переводе уделено целых шесть строк, а лету - только две строки второго катрена, что в конечном итоге ведёт к композиционному переосмыслению сонета. Этот сдвиг приобретает важные последствия ещё и потому, что в переводе исчезает смелый образ «медовой жвачки юношеской мысли» ("honied cud of youthful thought" - II, 6), возвращаясь к которой в мечтаниях,
зрелый человек испытывает возвышающую душу радость (показательное для Китса ассоциативное совмещение заземлённой, конкретно-чувственной детали с поэтической условностью, иногда достаточно традиционной). В высшей степени характерно, что у Китса говорится не о простом движении жизни от расцвета к увяданию, а о различном преломлении красоты окружающего мира в душе человека на протяжении его жизненного пути.

Между тем, соотнесённость «четырёх времён года» с «четырьмя временами души» в переводе теряется (заметим, кстати, отсутствие в переводе заглавия сонета): после прямого обращения к душе во 2-й строке «Четыре их и у тебя, душа»  (I, 2) далее как бы иллюстрируются её реакции на смену времён года в природе («весной» -I, 3; «летом» - II, 5; «осенью» - II, 7; «потом - зима» - IV, 13). Утрачивается также идея индивидуальности судьбы: разумеется, человек (man), о котором в оригинале везде говорится в третьем лице единственного числа, взят в обобщённом, универсальном смысле, однако этим не снимается и второй план — диалектическая взаимосвязь общего и единичного. Оборотами «мы пьём» (I, 3), «жизнь людская» (IV, 14) стирается существенное в данном случае впечатление уникальности духовного опыта, неповторимого у каждого человека, переживающего свою весну, свою осень и т. д. Недаром столь важную роль в структуре сонета играет анафорическая конструкция "Не has his..., When...", отмечающая ступени такого опыта. Её буквальное воспроизведение в русском переводе невозможно, но отсутствие функционального эквивалента нарушает последовательное взаимодействие двух планов метафоры «развитие души - смена времён года».

В первом катрене несколько упрощён многоосмысленный образ полной жизненных сил и желаний весны ("lusty Spring" - I, 3), когда «ясное воображение» способно с легкостью ("with an easy span" - I, 4) приближаться к красоте, вбирать её в себя зрением ("take in") без остатка ("all beauty" - I, 4). В переводе акцент делается не на этой несравненной силе и остроте юношеского вИдения, а на торопливой бездумности его («мы пьём беспечно, на ходу» - I, 3). Избыток красоты передан свежим образом «из полного ковша» (I, 4), вызывающим, однако, в сочетании с «мёдом» нежелательные в контексте сонета славянские ассоциации. "Beauty" («прекрасное» у Маршака) неожиданно материализовано в «этот вешний мёд» (II, 5) в попытке метонимической заменой компенсировать утраченный образ «медовой жвачки», однако чрезмерная конкретизация приводит здесь к существенному сужению понятия красоты, взятой в оригинале в чистом, «онтологическом» виде, и к тривиальному смешению двух принципиально разграниченных в сонете планов: красоты как таковой, как «вещи в себе», с одной стороны, и «гносеологического» аспекта чувственного восприятия этой красоты, с другой.

О лете в переводе почти ничего не сказано, тогда как в оригинале второй катрен - это смысловое и эмоциональное средоточие сонета. Выше уже отмечалась важность метафоры "honied cud of youthful thought" (II, 6), раскрывающей суть духовной зрелости как неустанного уяснения переживаний юности, что позволяет душе достичь вершины своего развития, приблизиться к обожествлённости ("nearest unto heaven" - II, 8) путём познания красоты. Замена в переводе указанного образа нейтральным «смакуя летом этот вешний мед» (II, 5) и привнесение тавтологического оборота «душа летает, крылья распустив» (II, 6) уничтожают семантическое наполнение характеристики лета, заданное оригиналом. Любопытна антонимическая перестановка этого образа, взятого из описания осени ("his wings he furleth close" - III, 9-10). Обстоятельства образа действия, выраженные деепричастными оборотами, придают глаголу-сказуемому «летает» значение самоцельности. Вместо темы присущей зрелому возрасту тяги к углублённому размышлению - счастливому самопознанию, питаемому запасом юношеских впечатлений от прекрасного, в переводе звучит отчётливая нота легкомысленного гедонизма.

Осень занимает в переводе центральное место. Эмоциональный эффект неожиданного перехода к ней в переводе сглажен (отметим резкий строфический перенос с инверсией дополнения "quiet coves /His soul has in its Autumn"- II-III, 8-9
в оригинале). Наступление осени представлено совершенно логичным и закономерным следствием, не вызывающим ни малейшего оттенка тоски о минувшем расцвете, имплицитно выраженной в оригинале. В оригинале сложные предложения, разделённые двоеточием, сочинены бессоюзно; в переводе сочинительный союз «а», вводящий новое предложение «А осенью...» (II, 7) внутри катрена, явно несет подытоживающую функцию. Осень становится в переводе основной точкой отсчёта. На это указывают и наречия времени, связывающие третий катрен с заключительным двустишием: «Теперь она довольствуется тем...» (III, 9) и «Потом - зима» (IV, 13). Неявное метафорическое уподобление души усталой птице интерпретировано в переводе иначе: опущение столь картинной детали, как "his wings he furleth close" (III, 9-10), и появление глагола «прячется»
(II, 8) делают уход души в «укромный залив» (II, 8) простым поиском покоя и намеренным устранением «от бурь и непогод» осени (II, 7).

Внешняя точность перевода третьего катрена - при почти полном вербальном их совпадении - обманчива. Едва заметные на первый взгляд замены и перестановки ведут к серьёзному переосмыслению характеристики осени, вследствие чего весь сонет получает иную концептуальную окраску. В оригинале скрытый драматизм осени заключается в связанной с ней инертности души, которую охватывает пассивное успокоение, а стремление к высокому вытесняется безразличной созерцательностью. Праздность становится для души единственным приносящим удовлетворение состоянием: смотреть и не видеть красоты, даже не подозревая и не сожалея о не-увиденном, - вот что, по Китсу, является главным симптомом упадка духовных сил и внутренней опустошённости. В переводе, опускающем все слова, обозначающие психологические процессы и состояния ("fancy", "thought", "dreaming", "idleness"), этот план исчезает.
Однородные инфинитивные дополнения "to look on mists in idleness" (III, 10-11) и "to let fair things pass by unheeded" (III, 11-12) в оригинале приравниваются друг к другу также и в семантическом отношении. В переводе катрен разбит на два предложения, причём второе из них «Пусть жизнь идет неслышная совсем,/Как у порога льющийся ручей» (III, 11-12) - побудительное. Переход от реального наклонения к ирреальному выражает волеизъявление говорящего, что разительно противоречит форме и значению этих строк в оригинале. Предложения связываются синонимическим повтором «ход вещей» (III, 10) и «жизнь идёт» (III, 11), тогда как в оригинале речь идёт отнюдь не о заурядной жизненной текучке: "to let fair things pass by unheeded" (III, 11-12) - «позволять прекрасному проходить мимо незамеченным» - эта лежащая в иной плоскости и конструирующая сонет идея в переводе отражения не находит. Сравнение «прекрасных явлений» с «ручейком у порога» ("as a threshold brook" - III, 12) предполагает превращение их в нечто столь же обыденное и незаметное в своей домашней, будничной привычности, застилаемое туманами повседневности: ср. контраст между "heaven" (II, 8) и "threshold" (III, 12) - таков проделанный душой путь. В переводе «жизнь» (жизнь, а не «прекрасное»!), которая «идёт, неслышная совсем» - III, 11 (в то же время unheeded - причастие, образованное от глагола зрительного восприятия: ср. "takes in all beauty" - 1,4; "to look on mists" - III,10-11),и «у порога льющийся ручей» - III, 12 сближаются, очевидно, по чисто внешнему, нерелевантному для контекста сонета признаку. Идиллически тихое журчание протекающего поблизости ручейка невольно возводится в статус жизненного идеала.

Строка "Не has his Winter too of pale misfeature" (IV, 13) рисует обесцвеченно-искажённый облик мира, каким он предстаёт перед умственным взором, утратившим способность замечать красоту. Не испытать этого в конце жизненного пути означало бы для человека стать небожителем, «отказаться от своей смертной природы» ("forego his mortal nature" - IV, 14; ср. "nearest unto heaven" - II, 8), вовлекающей его в земной круговорот (наречие too как бы снова напоминает о неотделимости от этого круговорота).
В переводе характеристика зимы дана безотносительно к внутреннему миру человека: присоединительная конструкция в функции определения «безлика и мертва» (IV, 13) выступает антитезой к жизни вообще, жизни как таковой, которую останавливает смерть, подводя ей итог (знаменателен повтор «жизнь идет» - III, 11 и «жизнь людская» - IV, 14). Эволюция бытия души сводится к постепенному торможению жизненного процесса, выключению человека из его динамики: ср. «мы пьём... на ходу» (I, 3) и «глядит на ход вещей» (III, 10); «смакуя... мёд, душа летает, крылья распустив» (II, 5-6) и «в укромный прячется залив» (II, 8), «довольствуется тем, что глядит» (III, 9—10). Восклицательное предложение «Что делать!» и категорически утвердительная формула «Жизнь людская такова» (IV, 14), напоминающая знаменитое c'est la vie, которыми заключается перевод, звучат безоговорочным приятием судьбы и примирением с фатальной неизбежностью
физической кончины.

Определенное влияние на семантическую структуру перевода оказывает и перестройка синтаксической формы оригинала. Как отмечено выше, в оригинале преобладает бессоюзное сочинение простых и сложных предложений; особую роль играют придаточные времени, подчинённые при помощи союза when; примечателен также единственный в тексте сонета разделительный союз or, вместе с наречием else приобретающий противительное значение. В переводе - 10 независимых предложений (все они, за исключением одного, простые), синтаксическое членение которых полностью совпадает с метрическим, что придает сонету спокойное, размеренное звучание, тогда как в каждой строфе оригинала (кроме заключительного двустишия) наблюдаются строчные переносы: "fancy clear/Takes in all beauty" (I, 3-4), "he loves/To ruminate" (II, 6-7), "his wings/He furleth close" (III, 9-10), "contented so to look/On mists in idleness" (III, 10-11), сообщающие интонационному строю сонета эмоциональность, и особо экспрессивную функцию выполняет строфический перенос "quiet coves/His soul has in its Autumn" (II-III, 8-9). Оригинал изобилует также инверсиями, которые в переводе отсутствуют: "fancy clear" (I, 3), "dreaming high" (II, 7), "spring's honied cud of youthful thought he loves to ruminate" (II, 6-7), "quiet coves his soul has in its Autumn" (II-III, 8-9), "his wings he furleth close" (III, 9-10), причём инвертированные определения "clear", "high" и распространённые дополнения "spring's honied cud of youthful thought", "quiet coves", "his wings" попадают в сильные, рифменные позиции, что в значительной мере способствует их семантическому выделению. В целом синтаксическое деление в переводе соответствует строчному и строфическому, в результате чего понижается стилистически значимое напряжение между метрическим и синтаксическим членением сонета, свойственное оригиналу.

Проведенный анализ показывает, что структурно-семантическое единство, какое представляет собой сонет Китса, неадекватно интерпретируется переводчиком, перестраивающим семантическую структуру оригинала согласно собственной концепции. Параллельное рассмотрение внутритекстовых межстрофических связей оригинала и перевода позволяет выявить существенные различия между избранными переводчиком средствами межстрофической связи
(в целом менее тесной, нежели в подлиннике)  и их коррелятами в оригинале.
Нарушение идеального соответствия четырех ступеней в развитии темы четырехчастной строфической композиции сонета, несоблюдение последовательного проведения развёрнутой метафоры «развитие души - смена времён года», перемещение основной точки отсчёта в осень, переосмысление лексических связей, полное отсутствие инверсий и переносов, привнесение сентенциозности в последнюю строку приводят к подмене эстетического критерия для суждения о духовных потенциях человека критерием сугубо житейским, бытовым. Сонет, исполненный внутреннего драматического напряжения и посредством сложной аллегории раскрывающий трагизм жизни не в простом прекращении земного бытия, а в оскудевающей со временем способности воспринимать красоту окружающего мира, превращается в рассказанную размеренно-спокойным тоном назидательную притчу о возрастной разнице в поведении человека.

Таким образом, можно заключить, что адекватное перевыражение подлинника во многом определяется изофункциональностью комплекса межстрофических связей в переводе. Невнимание переводчика к специфическим для контекста сонета средствам строфической и семантико-синтаксической организации приводит к нарушению смысловых и стилистических особенностей оригинала как художественно-языкового целого - вплоть до концептуального переосмысления поэтического значения подлинника [6].

ЛИТЕРАТУРА:

1. Жирмунский В. М. Композиция лирических стихотворений. -
- В его кн.: Теория стиха. Л.: Сов.писатель, 1975. С.450.
2. Сильман Т. И. Семантическая структура лирического стихотворения (к проблеме «модели жанра»). -  В сб.: Philologica. Л.: Наука, 1973. С.416-424; Она же. Заметки о лирике. Л.: Сов.писатель, 1977.
3. Казакова Т. А. Стихотворный перевод как вариант семантической структуры оригинала. – В кн.: XXVI Герценовские чтения. Иностр. Языки. Ч.1. Л., 1973. С.180.
4. Ср.: Sarieva L. Romantic Imagery. - В сб.: Годишник на Софийския университет.
Т. LX. София: 1966. С.338.
5. О метафорическом символе см.: Тарасова В. К. Словесная метафора как знак. Автореф. канд. дисс. Л.: 1976: «.. .некая деталь сюжета обращается в знак другого значения, абстрагируясь в идею, но сохраняя при этом свою изначальную вещественность» (С. 23 и след.). Здесь же указывается, что «метафорический символ может стать моделью по отношению к содержанию целого произведения» (С. 24).
6. В переводе сонета, выполненном автором статьи и отнюдь не претендующем на полноценность решения, сделана, в частности, попытка акцентировать историю именно духовного развития личности посредством лексического повтора слова «душа»:

ВРЕМЕНА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

Четыре времени сменяет год,
Четыре времени в душе людей,
Легко мечта уносится в полёт,
Впивая красоту Весной своей.
На склоне Лета счастья выше нет
В медовой жвачке памятных минут
Приблизиться блаженством юных лет
К небесному. Есть у души приют
В туманах поздней Осени, когда
Прекрасное проходит вдалеке
И ускользает мимо, как вода
В бегущем у порога ручейке.
Душа мертвеет бледною Зимой -
И ей не преступить закон земной.

- В кн.: Семантика слова и предложения в английском языке
         (Межвузовский сб. научных работ). Л.: ЛГПИ им. А.И.Герцена, 1980.
          С. 31-41.