Бумеранг
Рассказ
– Боже мой! Лана! Здравствуй! Не узнаёшь? Не узнаёшь!? Что? Даже не знаешь? Ладно, не знай, зато я тебя знаю, – радостно улыбаясь, приветствовала Чечекина вошедшую в вестибюль женщину. – Здравствуй, Елилиана Петровна.
Вошедшая женщина удивлённо взглянула на взволнованную Чечекину, наклонилась к только что поставленному чемодану, но тут же выпрямилась.
– Анна, Анютка, – тепло и ласково проговорила она, глядя на Анну – Ты? Как ты изменилась! Какая женщина из тебя получилась!
Обе засмеялись, обнялись, затормошили друг друга, снова обнялись.
– Отдыхать приехала? Откуда? – спрашивала Анна. – Где ты живёшь?
Работаешь? – сыпались вопросы.
– Хочу отдохнуть в Крыму перед возвращением в Германию, подышать мисхоровским воздухом, говорят, он особенный, – отвечая, Лана села на диван, стоящий у окна, рядом со столом дежурной, и уже дрогнувшим голосом продолжала, – вот так подарок! Настоящий подарок – эта встреча. А ты отдыхаешь здесь?
– К сожалению, заканчивается мой отдых, – Анна ответила с грустью, хотя совсем недавно радовалась скорому возвращению домой. – Но почему ты говоришь о возвращении в Германию?
– Живу там. Да садись ты, – Лана потянула подругу за руку, приглашая сесть.– Сейчас зарегистрируют моё прибытие, и пойдём ко мне: я одна в комнате буду.
Несказанной радостью была эта встреча для обеих женщин, потому что подружились они в студенческие годы, когда на алтарь дружбы кладётся всё лучшее, когда взаимоотношения строятся на искренности, щедрости и справедливости. Это не забывается, а небольшая разница в возрасте не ощущается. Когда Анна поступила в Боровское педучилище, Лана была уже на втором курсе. Познакомились они и подружились благодаря увлечению музыкой. Обе играли в струнном оркестре.
Анна полюбила новую подругу, оригинальные её рассуждения, подзадоривающие, порой язвительные, всегда остроумные.
Лана была полной противоположностью Анны: высокая фигура с короткой талией, полные икры ног, изящные кисти рук и очень красивое лицо. После появления на экранах фильма «Двенадцатая ночь», где главную женскую роль сыграла Алла Ларионова, на Лану стали оглядываться и студенты, и жители-боровчане: так она была похожа на артистку. На нежно-белом лице постоянно играл румянец, красивые и чётко очерченные губы сочными, алыми лепестками прикрывали белые, ровные зубы. Тонкие дуги чёрных бровей, густые ресницы подчёркивали сияющую голубизну очей. Пепельные волосы Лана заплетала в косы, но пушистые, мягкие кольца постоянно выбивались из причёски, лаская красивый, выпуклый лоб. Взглянув в лицо, никто уже не замечал недостатка фигуры и несколько тяжеловатой походки. А изящная фигурка невысокой Анны вообще терялась на фоне пышной красоты подруги. Причём Анна так туго заплетала золотистые волосы в две косы, что и без того высокий лоб казался ещё больше. Бантики из атласных лент, которые она завязывала в косы, топорщились ушками и делали её похожей на школьницу. А вот глаза у Анны удивительные, зеленовато-карие, большие. Они были прикрыты не ресницами – реснищами. Густые, длинные, они не изгибались над миндалевидным разрезом глаз, а прикрывали их тенью. Голубого сияния Ланиных глаз хватало для обеих подруг. Тем более, девичья душа Анютки (так её любила называть Лана) дремала и, как душа Снегурочки, не знала любви. Для неё это был ненужный, пустой звук. Лану же постоянно кто-то окликал, отзывал, куда-то приглашал, о чём-то просил, в чём-то убеждал или даже клялся. Девушка буквально купалась во всеобщем внимании, гордо и весело неся красивую голову, словно на ней была царская корона.
Анне нравилось, как «управлялась» подруга с парнями. Поддразнивала, насмехалась, снисходительно улыбаясь, слушала, то есть всегда была «над», всё свысока. А однажды Лана вдруг поплевала на платочек и стала тереть щёку, словно вытирала грязь. Стоявший перед ней парень покраснел, резко отвернулся и быстро ушёл: «королева» «смывала» его первый, робкий поцелуй.
Увидеть плачущую подругу – это всё равно, что услышать гром среди ясного неба, но однажды он грянул. Как-то Лана, словно в шутку, стала говорить, что присутствие Анны рядом дисциплинирует её, заставляет строже вглядываться в себя, а затем предложила вместе готовиться к весенней экзаменационной сессии, для неё, Ланы, завершающей. Конечно, каждая будет учить своё, но режим соблюдать вдвоём легче. И родителей своих она убедила, что учить они будут на чердаке, ничто и никто не будет отвлекать. И даже ночевать они будут там, чтобы пораньше начинать «учить билеты».
Анюте никого не надо было убеждать. Она жила в общежитии. Детям - сиротам, потерявшим на войне отцов, дали в общежитии место, то есть кровать и постель. Родители подруги полюбили Анну за искренность, чистоту и непосредственность. Отцу Ланы особенно нравилось задавать девушке вопросы и начинать их со слов «сельская учительница». «Расскажи-ка, сельская учительница…» или «сможешь решить такую задачу, сельская учительница…». Анне, будущей сельской учительнице, нравилось такое обращение, она приняла игру, отвечала серьёзно, терпеливо решала головоломки, разгадывала ребусы. Вероятно, таким образом, судьба давала ей возможность испытать родительское тепло. Её отец погиб в 1942 году в бою под Гжатском. Анне порой казалось, что Ланина семья – это и её семья.
Наступил день, когда девушки поднялись на чердак, превращённый в экзотическую комнату. Как только они вошли, Лана неожиданно обняла подругу, заплакала и быстро проговорила:
– Анюта, я люблю, полюбила и уже встретилась с ним несколько раз.
– С кем? – одним выдохом спросила ошеломлённая Анна.
– Ты его не знаешь. Он немного старше, отец у него тоже погиб на войне, поэтому он уже работает. Любит меня, на руках меня носит, «голубкой» называет. В ЗАГС зовёт, хочет, чтобы я ждала: его в армию призывают.
– А ты?
– В ЗАГС надо с паспортом идти, а у меня его ещё нет. Мама сказала, что перед получением диплома и паспорт получим. А теперь не может найти моё Свидетельство о рождении. Знаешь, Гриша просто рвётся в армию. Однажды сказал, что понимает, что войны уже десять лет нет, но в память отца хочет стать настоящим защитником. В его глаза жутко смотреть, когда он это говорит и произносит слова «фашист, немец».
– Это же так понятно, – ответила Анна; ей, действительно, было понятно, потому что их семья тоже потеряла отца, и двадцатисемилетней матери пришлось одной растить и воспитывать трёх девочек. А надо ещё и выучить, чтобы «быкам хвосты не крутили», так часть повторяла мать. Анна могла учиться только в том случае, если будет получать стипендию. Вот она и старалась. А ненависть любимого подруги тоже была понятна, она даже могла объяснить это. У них в деревне жило несколько сосланных с Поволжья немецких семей. Каждый из местных жителей понимал, что это не фашисты, что это российские немцы, многие рождены в советское время, но сердце каменело и ожесточалось в горькие минуты. Запущенный бумеранг страшно бил по невиновным и много раз возвращался, делая невыносимой жизнь и без того несчастных людей, которых называли немцами, но для которых русская речь стала родной ещё в далёком, восемнадцатом веке, кроме того, многие носили русские фамилии.
– Это же так понятно, – повторила Анна.
– Что тебе понятно? – насмешливо спросила Лана.
– А вот послушай и ты. У нас в Кареневке много немецких семей.
– И чеченских, и цыганских. Это я уже знаю.
– Но ты не знаешь, что есть цыгане, женившиеся на русских. Есть русская, которая вышла замуж за чеченца. Правда, чеченец не уехал на Кавказ, когда уезжали все. Он остался у нас. Но нет ни одного брака немецко-русского. Молодёжь общается на танцах, на работе, спортивные игры организуют. Немцы очень любят «лапту», даже молодые семьи приходят играть, и русские, и немецкие. Соседи к соседям ходят.
– А ты дружишь с немцами?
– Дружу. Помогаю, если нужно.
– Но замуж не пошла бы?
– Я вообще не пойду замуж. Но ты так спрашиваешь, Лана … Вот это не объясню. Это выше меня. Будто тень погибшего отца стоит постоянно между мною и словом «немец». Мне стыдно самой себе в этом признаться, но ты мне доверила такую тайну, что…
– А если полюбишь? Хотя нет, ты ж у нас Снегурочка, ты не полюбишь, – Лана уже открыто подначивала подружку. – Ох, прости-прости. Полюбишь, но не скоро.
Обе девушки и не подозревали, каким бумерангом обратится для Ланы этот разговор. А теперь они разобрали «спартанскую» постель.
– Ты не уснёшь, Анюта? Не усни. Я хочу, чтобы ты его увидела, – просила Лана. – Он допоздна работает, н придёт.
– А как ты узнаешь, что это он?
– Он всегда «Голубку» насвистывает. У него так красиво получается.
Но Анна все-таки уснула, как ни крепилась. Разбудил её свист, но в нём она так и не смогла услышать хоть что-то похожее на «Голубку». Ланы на чердаке уже не было.
К экзаменам они, действительно, готовились, но чаще порознь. Лана занялась получением паспорта. Однажды сообщила, что через неделю Григория забирают в армию, на срочную службу, и она просит Анну пойти с нею проводить его.
Как же разочаровалась Анна, увидев худого, невысокого, длинноносого, светлобрового паренька с невыразительными глазами. Старый ватник как-то болтался на нём, оттопыривался вокруг тонкой шеи. Он даже казался ей ниже Ланы. «Как же он носил её на руках»? – подумалось Анне. Призывников пригласили в грузовик. Они быстро забрались в кузов, с несколькими скамейками из досок. «Как же без шапки-то, ведь ещё холодно»? – опять промелькнула мысль у девушки. Водитель сел в кабину, стал запускать мотор. Лана стала на подножку и погладила стриженую голову Григория. Он повернулся, приподнялся. «Наверное, на коленях стоит», – мысленно предположила Анна и тут увидела, что Григорий целует руки своей «голубке». У Анны защемило сердце и повлажнели глаза: она внезапно почувствовала, что «голубка» прощается. Прощается вот так, молча.
Потом были экзамены. У Анны они закончились раньше, и она уехала в свою Кареневку. А у Ланы – распределение после получения диплома, работа. Она ни разу не напомнила подруге о себе. И вот эта встреча. Встреча в новой жизни, в новом государстве...
– Почему Германия? – вновь спросила Чечекина. – Как ты туда попала?
– Да за немца замуж вышла, – быстро произнесла Лана, так кстати, когда-то правдиво сложившуюся неправду. – Потом из Союза немцы стали выезжать на «историческую Родину». Муж поехал, ну и я…
– И что? Как там к «нам» относятся?
– Уже обжились, домик свой, дело своё открыли. А как там к нам относятся? Кто – как. Простые люди, как мы, – просто, по-человечески, а от «истинных арийцев, с характером нордическим», – усмехнувшись, сказала Лана, – и «швайне русишь» можно услышать. Я пришлю тебе приглашение, приедешь в гости? Деньги вышлю тоже. Всё увидишь сама. Тебе два дня здесь отдыхать осталось? Жаль.
– Сегодня в Мисхоре играет симфонический оркестр. Пойдём?
– Обязательно пойдём. Кто ж от такой роскоши откажется.
Вечером подруги слушали симфонический оркестр. Программа состояла из популярных, классических произведений, и исполнение было прекрасным. Слушая, обе женщины благоговейно вспоминали свою «Alma matter», Боровское педучилище, где детей из простых крестьянских и рабочих семей бесплатно обучали музыке, танцам, платили стипендии, готовя высококультурных учителей в сельские школы.
Анна заметила, что в оркестр пошла записка. Как только зазвучали первые звуки когда-то сводившей всех с ума кубинской песни «Голубка», она поняла, кто заказал её исполнение, видела, как слёзы одна за другой скользили по щеке Елилианы. Та не вытирала их, словно ждала, что они смоют что-то, известное ей одной.
А Елилиана Блюминг, вспоминала разговор с Анной на чердаке в тот далёкий вечер, который очень скоро совершенно по-иному заставил её, тогда Елилиану Челпанову, взглянуть на жизнь, на любовь и своего любимого. Разговор приобрёл другой смысл.
Завершились выпускные экзамены, шла подготовка ко дню получения дипломов, а у Ланы ещё не было паспорта. В день разговора об этом с матерью мир отразился, словно в кривых зеркалах. К этому времени она уже знала, что Челпанов её отчим, но не знала, что официально он её не удочерил. При поступлении в школу её записали на эту фамилию. Мать сказала, что после переезда она не может отыскать документы и принесёт их позже. Так и тянулось из года в год. Затем в педучилище сдали школьные документы, благо дело, это была базовая школа и находилась рядом, а жители, и учителя друг друга знали.
Наступил день, когда Свидетельство о рождении «нашлось». Лана держит документ в руках и видит плывущие перед глазами слова: «Блюминг Елилиана Петровна… немка …». Девушка почти не слышит слов матери, которая говорила, что вот теперь дочь сама распорядится, как ей лучше поступить… Лана молча смотрела в родное лицо, в виноватые глаза, а мысль пульсировала и рвалась криком в укоризненные слова. Почему они, взрослые, родные люди, не решили этот вопрос, когда она была крохой, а только сейчас взвалили эту ношу на её плечи. По-новому прозвучали в памяти слова Анны по поводу Григория, потерявшего на войне отца: «Это же так понятно». Она, теперь Блюминг Елилиана, немка, сама вдруг ощутила между нею и любимым присутствие тени погибшего его отца. Лана думала, как она скажет это Григорию. Ведь он может подумать, что она специально скрывала от него, зная его отношение к немцам…
В один из вечеров Григорий настойчиво звал «свою голубку» в ЗАГС расписаться на следующий день, она же ответила, что верит ему и готова стать его женой хоть сегодня. Лана не могла рассказать любимому то, о чём сама узнала после его отъезда на службу в армию, но убедила его, что отнесёт все заполненные бумаги, как только получит паспорт, но в ЗАГС завтра пойдут обязательно. Девушке казалось, любимый оценит её доверие. А теперь от того, что написано в документе, она не стала другой. Он её очень любит, и она любит его и верит в него безоглядно. Лана верила в силу любви. Но пойти в ЗАГС на следующий день у неё «не нашлось времени», как и на следующий тоже. Скоро наступил день отправки новобранцев в армию. Погрузили их в простой грузовик. Когда Лана поднялась на подножку, то увидела, что призывники, кому не хватило места на скамьях, сидели прямо на дне кузова. Григорий поднялся на колени и поцеловал руку, которой она только что гладила его стриженую голову…
И потом Лане казалось, что у неё хватит любви и тепла, чтобы растопить возникшую между ними «тень», о которой знала только она…
Но это было прощание навсегда. Нельзя было даже предположить, что напишет любимый Григорий в ответ на её объяснения в письме. Всю ненависть и гнев на фашистов он тупо, грубо выплеснул на «свою любимую голубку». Он ведь так и расценил, что это она специально скрывала от него, специально отдалась ему, чтобы «связать по рукам, и он потом не отвертелся». А после «этого, произошедшего между ними, и ждать проще…», но чтобы она, «немецкая кобыла» (это было самое мягкое выражение в её адрес) на него не рассчитывала.
Вероятно, Григорий написал об этом и друзьям, и матери, потому что она почувствовала отчуждение, совсем другое отношение к себе не только от них, но и многих односельчан. Будто это не они помогали ей не умереть с голоду, когда мать, бросив девочку во дворе в фанерном ящике из-под спичек, уходила на работу. Почти каждая соседка находила возможность дать девочке кусочек хлеба или что-то повкусней. А если она засыпала, будили её, пощекотав высунутую над ящиком пяточку, передвигали ящик в тень. Будто эти люди не с детства знали её, будто она стала прокажённой…
Лане хотелось мстить за потерю веры в порядочность, в любовь.
Она получила документы на Блюминг Елилиану Петровну. Отчество совпало с именем отчима. При получении диплома её спросили, не вышла ли она замуж, она кивнула головой, никого не разуверяла. При распределении попросилась в самую дальнюю деревню, домой не приезжала, объясняя это загруженностью в работе. Ей хотелось мстить, и ей казалось, что она это сделала, зарегистрировав родившегося сына на свою фамилию. Так и продиктовала: «Блюминг Тимофей Петрович, немец». Выросшая среди русских, воспитанная на русской культуре, ни слова не знающая по-немецки, она решила изучить немецкий язык. В педучилище преподавали английский и казахский. На основе их она решила изучить ещё несколько схожих, а немецкий язык – обязательно, в память родного отца! Елилиана, выспросила у матери всё, что та помнила, съездила в Магнитогорск, где погиб её отец. Узнала, что немцев брали только в трудармию, а её родной отец был хорошим электриком, работал на заводе в Магнитогорске. Однажды он исправлял повреждённую электролинию, на которой и обуглился. А получилось так: он закончил работу и сразу сообщил об этом. Но при спуске зацепился за изолятор хлястиком на рукаве. Казалось бы, секунды хватит, чтобы отцепиться, но не хватило, не успел: включили ток, а линия работала хорошо…
Одержимость охватила Лану: она настойчиво училась сама, учила сына. Он тоже получил высшее образование. Но раскрутившийся бумеранг ещё летел, он зацепил и сына. По совету врачей, она решила поселиться в Крыму, но ей заявили, что море есть и в других местах, а в Крыму немцев не прописывают. С работой ни у сына, ни у неё проблем не было. Глубокое знание нескольких языков дало им широкие возможности в выборе работы: преподавателем ли, переводчиком. Сначала работали в Кустанайском пединституте, затем во Фрунзе. А затем взлетевший бумеранг так закрутился, что смог унести этих двух русских на немецкую «историческую родину».
Мелодия ещё звучала под сводами зала. Анна двумя руками обхватила подругу под руку и прислонилась к её плечу. «Ничего говорить не надо», – думала она. – Это же так понятно».
В разговоре с Елилианой Анна неохотно говорила о себе: не хотелось расстраивать подругу и травить душу. Да и не одна она так живёт. Проработав в школе два трудовых стажа, имея высшую категорию, звания, она получила такую же пенсию, как сторож, техничка. Льготы сельской учительницы отобрали, как только посёлку городского типа присвоили статус города. Учителя, врачи потеряли ощутимую помощь, которую давала в своё время советская власть. На нищенскую пенсию и жить-то трудно, а лечить мужа, получившего увечье на работе, и вовсе было не на что. Обе дочери имели специальность, образование, но старшая попала под сокращение, а младшая так и не смогла найти работу.
Елилиане было жаль подругу. Её сразу охватила одержимость сделать так, как она хочет и может.
– Дай мне слово, что ты приедешь ко мне погостить,– решительно обратилась она к Анне. – Деньги у меня есть – не проблема. Я тебе вышлю и сейчас могу дать. Слушай, ты мне поможешь приобрести у моря домик! Летом будем вместе проводить время. На Новый год приезжай ко мне с дочками, вместе встретим первый год нового тысячелетия, – увлечённо убеждала Лана.
– Убеждать и уговаривать ты мастерица, – улыбнувшись, проговорила Анна утвердительным тоном.
Утро, когда подруги расставались, было удивительно красивым. Чистое, нежно-изумрудное море сливалось с мягким, размытым горизонтом, а над ним повис радужный столб. Ни начала, ни конца радуги не было – только радужный столб, который оттеняло сиренево-синее небо. На востоке распушились оранжевые облака, а между радужным столбом и облаками из-за тёмно-фиолетовой тучки всё выплывало и выплывало искрящееся ослепительной белизной облако. Лишь несколько минут сияла эта красота, потому что с юго-запада небо тяжелело, грозно наливалось чернотой и разливало её на облака, ещё трепещущие оттенками алого. Чернота набирала свинцовую тяжесть, раскисла и хлынула дождём. Мимолётная красота размокла, размякла, оплыла – стало неуютно, мрачно, зябко.