Рождение нового человека Андрею Андреевичу судьбой уготовано было встретить в земле – он, сотрясаясь вместе с вагоном метрополитена и сотней-другой сонных пассажиров, как мог, поспешал в родильный дом – в нём сноха, терзаемая чужой (родной) жизнью, готовилась преподнести свёкру, помимо всего прочего, ещё одно имя: «Дедушка». Между станциями «Указательная» и «Безымянная» Андрея Андреевича настигло невидимое письмо, заставившее его карманный телефонный аппарат вздрогнуть, вскрикнуть и напечатать: «Родился».
Школьные годы сына в тот момент отчего-то особенно ярко проступили в памяти Андрея Андреевича, сумев пробиться сквозь сумбур тревожных ожиданий и неясных образов, – десятилетие жизни сына (ожидающего ныне появления сына своего), десятилетие, каждый год которого был настолько пресыщен тетрадками, задачами, портфелями и футбольными мячами, настолько пропитан восторгом, обидами, удивлением и первой любовью, что расширялся, раздувался до размеров, много более обычных - к четырём четвертям присовокуплялись ещё три летних каникулярных месяца.
Свадьба припомнилась ещё Андрею Андреевичу – его и Настюшки – решение венчаться пришло в один из зимних тёплых вечеров, основательно прогретых жаром камина, когда Настюшка, гадая на картах – коими служили для неё фотографии известных киноактёров – выбирала имя для неслучившегося ещё сына: «Дорогой, а у нас сколько будет детей? Три богатыря иль три девицы? А как мы назовём их всех?» Столько нежности, умиления и любви испытал в тот момент - не Андрей Андреевич ещё, а просто Андрей - что слова о помолвке родились у него сами собой. Свадебное торжество решено было устроить в фойе кинотеатра.
Развод родителей следующим воскрес в памяти – Андрей тогда был ещё совсем юн, ожидания будущих дней и событий оставались еще невесомыми и чистыми (лишь изредка эротичными), оптимизм властвовал в них безраздельно, а потому превращение мамы и папы в «стерву» и «бабника», превращение нежданное и внезапное, породило в нём желание отказаться от сыновних прав, вытолкнуть этих двоих, почти уже чужих людей, за борт своего корабля… Впрочем, папа для него всегда и был чужим – потому как слово «папа» было всего лишь псевдонимом человека, живущего с ним в тесной однокомнатной квартире («Где игрушки смешались с бутылками, где щей кислый запах проник в колыбель...»), а настоящее имя ему было «отчим».
Немощь и слабоумие, болезни, что словно мухи, которых не отогнать – нет сил поднять ни руку, ни взгляд – именно так вспоминался Андрею тот, кто связывал его с отцом настоящим; тот, кто походил на родного отца - словно папа всё же выжил, заботами и горестями оказавшись лишь выброшенным в старость и дряхлость; тот, кого Андрей звал просто: «Дед». Некая дальняя родственница (что прибывала ежегодно с Камчатки), подолгу остававшаяся у изголовья дедовой скрипучей кровати то ли ради оправдания своего пребывания вдали от камчатских сопок и вулканов, то ли простого человеческого милосердия ради, рассказывала, что научные труды Деда известны даже за рубежом, и его разработки метода продления жизни и преодоления старения организма, по меньшей мере, революционны, но… «Сапожник ведь, подчас, не только без сапог, - много раз говорила она маленькому Андрею, не глядя в замутнённые, почти пластмассовые глаза Деда. – Но и без ног...»
Смерть, неверно названная самоубийством, вспомнилась непрошено – смерть... Андрея.
Отец – а ведь его звали тоже, Андрей, - никогда и не помышлял о том, чтоб распроститься с жизнью, тем паче по собственной воле, но как-то раз, в дружеской, весёлой, озорной и, разумеется, хмельной компании он, отмечая первую годовщину своего сына, шутки ради накинул на себя петлю, ласково обвившей ему шею – змеёй, что спустилась с потолка... Пел песни, выкрикивал лозунги, танцевал, подвернул ногу... Из песни... из петли его вытащили - дрожащие, ослабевшие от испуга руки, коих была дюжина, не меньше – но было уже поздно («Полночь успела миновать...»), но было уже невозможно справиться с отчаянием («Последний вагон громыхнул на стыке рельс, лица коснулся холодный уже дым, ещё мгновенье, и от поезда не осталось и звука...»)
Воспоминания оборвались, когда Андрей Андреевич вышел из тёмного, душного вагона. Пройдя по суетливой, многолюдной платформе станции метрополитена, он устремился к эскалатору. "Сейчас, сейчас! Я выберусь отсюда!.. Туда, где свежесть, где чистота, где свет!" – похоже, Андрей Андреевич был вдохновлён, окрылён, воодушевлён. И в том не было ничего удивительного. Там, наверху, у него появился внук, там, наверху, его ждала новая жизнь.