Память
Участок, где были похоронены родители, находился в са-мом дальнем углу кладбища. Сразу за ним шел лес. Лес был старый, с могучими кряжистыми деревьями и изумрудным мхом на пнях и валежнике.
С трудом продравшись сквозь разросшиеся, давно не стри-женые кусты и метровую прошлогоднюю лебеду, Дмитрий Петрович вышел к краю леса. Здесь уже ждала его старая зна-комая - большая разлапистая ель, всегда служившая ему ориен-тиром. От нее без труда отыскал могилу. Присел рядом с огра-дой на скамеечку, перевел дух и осмотрелся.
Захоронения на этом участке были древними, и поэтому, наверное, сюда редко заглядывали посетители. Из-за этой ма-лопосещаемости и близости к первобытному лесу здесь всегда стояла какая-то особенная, не кладбищенская тишина. Это ти-шина была не просто отсутствием звуков, безмолвием, пусто-той. Это была физическая субстанция, почти осязаемая. Она заполняла все пространство, царила над ним; от соприкоснове-ния с ней как будто распрямлялись все складки человеческой души. Здесь человек чувствовал себя не просто биологической единицей - он чувствовал себя неотъемлемой частью бескрай-него и вечного мира, чувствовал свою сопричастность чему-то очень важному, главному в жизни, что составляет ее суть - столько было глубокого смысла в торжественной монумен-тальности этой тишины.
Вот уже много лет в День Победы Дмитрий Петрович при-ходит сюда и сидит на скамеечке, слушая эту таинственную, многозначительную тишину; неторопливо перебирает в памяти события своей долгой интересной и непростой жизни; вспоми-нает отца, каким он вернулся с фронта, рассказы матери, каким он был до войны и которого сам Дмитрий Петрович по малости лет или по причине своего еще неприсутствия на этом свете не мог помнить и знать. И каждый раз при воспоминаниях об отце в душе у него поднимается волна обиды на судьбу за его не-прожитую жизнь, за несбывшиеся мечты, за не родившихся и не выращенных детей - за все, что отняла у него война.
Отец прошел всю войну от начала и почти до самого конца. День победы застал его в госпитале. Ранение было очень тяже-лым, но все-таки вернулся он живым, даже с руками и ногами. Многие женщины, чьи мужья полегли на полях сражений, за-видовали их семье. Только протянул он недолго, потому что не было, наверное, внутри его некогда крепкого тела органа, кото-рый не задела бы разорвавшаяся рядом осколочная граната. Через год его не стало.
Когда началась война, Дмитрию Петровичу было чуть больше года, поэтому военные годы он помнит фрагментами. Кроме военных, запомнились еще несколько эпизодов послево-енной жизни, как-то связанных с войной. Все это вместе укла-дывается у него в несколько кадров его внутренней военной кинохроники.
* * *
Первое сохранившееся воспоминание - это когда пришла похоронка на дядю Юру, брата отца. Трехлетний Дима не знал еще, что такое «похоронка», что такое смерть. Он понимал только жизнь, и думал, что она будет длиться вечно. Слова «умер», «убили» для него еще не имели трагического смысла. Только взрослые почему-то плакали. Потом стали обсуждать, как лучше подготовить бабушку. Пока же решили ей не гово-рить. И тут вошла она. Все затихли, и в наступившей тишине раздался звонкий голос Димы: «Бабушка, дядю Юру убили»! Бабушка побледнела, схватилась за сердце. Подбежавшие мама и папина сестра Вера едва успели ее подхватить, чтобы она не упала. А маленького Диму отшлепали и поставили в угол в дальней комнате. Он ревел, но всем было не до него: они отка-чивали бабушку.
…Дяде Юре было тогда всего восемнадцать лет.
* * *
Запомнился еще такой случай. Когда вышел на экраны фильм «Два бойца», они с мамой пошли на сеанс. В фильме была песня про войну. Голос актера, исполнявшего песню, так был похож на папин, что Дима подумал, что это он поет. На-верное, мама тоже так подумала, потому что когда он запел «И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь», она заплакала.
* * *
Во время войны советской промышленности было не игру-шек. Все игрушечные заводы работали на оборону, выпускали какую-нибудь нужную фронту продукцию. Но бабушка сама сшила Диме к дню его рождения игрушку–матроса. Брюки клеш, матроска с большим откидным воротником, с тщательно вышитыми на нем полосками, бескозырка с ленточками – все, как у настоящего матроса. В брюках был даже карман, а в кар-мане - сложенный во много раз листочек бумаги со стихотво-рением. Стихотворение было написано печатными буквами, чтобы Дима мог прочесть сам. Стихотворение было, конечно, на военную тему. Там были такие строки:
Сейчас танкисту пятый год,
А танк еще моложе.
Танкист кудрявый подрастет,
Его машина - тоже.
Он поведет машину в бой
Без страха и тревоги,
Сметая все перед собой,
Что встретит по дороге.
Дима потом читал это стихотворение в детском саду на День Красной армии и запомнил его на всю жизнь.
* * *
В войну маленький Дима часто замечал, как люди замира-ли, когда из большой черной тарелки на стене раздавался зна-комый голос диктора. Диктор произносил: «От Советского Информбюро»! – и дальше все стояли, не шелохнувшись, и, затаив дыхание, с тревогой и надеждой вслушивались в каждое его слово. Диме не всегда был понятен смысл сказанного. Но по интонациям в голосе диктора и по реакции окружающих он научился определять, когда вести были плохие, а когда - хоро-шие.
Если диктор говорил: «Наши войска оставили город…» и при этом приглушал голос, а все выслушивали эти слова, поту-пив головы, или говорили в сердцах: «Проклятые фашисты»! а то и что-нибудь покрепче, значит, это была плохая весть. Если диктор говорил: «Наши войска освободили…» и произносил это, повышая голос, с воодушевлением, а лица людей светлели, и они говорили с чувством: «Так им, гадам»! или «Поделом им, будут знать», то это была весть хорошая.
Уже спустя годы он узнал, какой неоценимый вклад в побе-ду внес этот голос, ставший для каждой советской семьи близ-ким и родным. Он мог сообщать о радостных событиях: о на-ших успехах на фронтах войны, об освобожденных городах, о подбитых фашистских танках и самолетах, о спасенных узни-ках концлагерей - и тогда он звенел, как пасхальный колокол; он мог сообщать сводки печальные, горькие - тогда в нем слы-шались трагические нотки. Но никогда не было в нем песси-мизма, безысходности, отчаяния, всегда он оставлял в сердце каждого надежду и тем самым помогал людям выстоять и по-бедить. Недаром Гитлер, говорят, давал большие деньги за го-лову Левитана.
А еще во время войны часто звучала по радио одна очень популярная песня. Дмитрий Петрович хорошо помнит свои ощущения тех лет, связанные с этой песней. Он знал тогда наи-зусть только начальную строку и припев. Припев был такой: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна». Он хотя и не совсем хорошо представлял себе, что такое ярость и как она может вскипать, но музыка была настолько выразительной, ор-ганичной, убедительной, настолько созвучна была царившей в то время атмосфере тревожного ожидания развязки и, вместе с тем, веры в торжество добра над злом, что все, о чем пелось в этой песне, ему было понятно и без слов. А когда раздавались первые вступительные аккорды и хор запевал «Вставай, страна огромная», в его воображении возникали картины, как идут наши солдаты плотным строем, мерно чеканя шаг, тысячи и тысячи солдат, и эта лавина сметает все на своем пути.
Что значила для советских людей эта песня, он понял, когда стал взрослым. С ней они встречали день, с этой песней уходи-ли на фронт, шли в бой. Она звенела набатом, пробуждая в сердцах миллионов гнев и ненависть к врагу, решимость и го-товность бороться до конца. Это была песня-гимн, песня-клятва, песня-воин. Она дошла с нашими солдатами до Берли-на, до Победы.
* * *
Дед Димы работал на рыбоконсервном комбинате. Хоть комбинат непосредственно и не производил военной продук-ции, но по статусу он приравнивался к стратегически важным предприятиям, потому что наша икра, которую он выпускал, очень ценилась на международном рынке, и Советский Союз использовал ее в качестве валюты для покупки военной техни-ки и продовольствия для нашей армии.
Недалеко от Астрахани проходила линия фронта, и немцы часто совершали на город воздушные налеты. Бомбили по но-чам. По малости лет Дима в это время суток спал беспробуд-ным сном и ничего не слышал. К тому же бомбили промыш-ленные объекты, а до жилых кварталов, где стоял их дом, са-молеты не долетали. Один только раз Диму вывели ночью во время бомбежки на улицу. Там уже собрались вышедшие из соседних домов жильцы, в основном, женщины с детьми.
Из другой части города доносились разрывы бомб. Кое-где заполыхали пожары. Они высветившие стоявших вокруг него людей. Запомнились их лица. Они выражали растерянность, тревогу, смятение.
Отбомбившись, немцы улетели, а Дима пошел досматри-вать свои сны.
* * *
Постепенно плохие вести по радио стали звучать реже. Все чаще диктор говорил: «Наши войска освободили…взяли штур-мом укрепленный район…». А однажды утром Дима проснулся от громкой музыки, которая неслась из репродуктора. Музыка была радостная, светлая, она будоражила, волновала, создавала ощущение праздника. Потом музыка закончилась, и диктор на-чал передавать важное сообщение. Его голос был сегодня не-обычно звонким, ликующим и торжественным. Дима понял: произошло какое-то значительное, из ряда вон выходящее, но, в то же время, радостное событие.
Домашние прильнули к репродуктору, и когда диктор про-изнес: «…Подписан Акт о безоговорочной капитуляции», все закричали «ура!», стали обниматься, а бабушка и мама запла-кали. Бабушка, наверное, потому, что вспомнила Юру. Почему плачет мама, Диме не очень было понятно: ведь их папа был жив. Правда, он сейчас находился в госпитале, но пишет, что поправляется, что скоро его выпишут.
…В то время Диме еще было невдомек, что у мамы, как и у многих тогда, это были слезы радости. Это теперь он понимает, чем был этот Акт для советских людей, измученных войной: его подписание означало, что солдат и мирных жителей, нако-нец, перестанут убивать, и те из солдат, кто еще остался в жи-вых, вернутся домой.
* * *
Лето первого мирного года. Астраханская пристань. Ясный летний день. Пьянящий запах цветущей акации.
К берегу подходит белый пароход. Под яркими солнечными лучами он кажется не просто белым, а ослепительно белым. И на фоне ослепительно белого парохода зеленой полосой – гим-настерки солдат, возвращающихся с фронта. Они высыпали на палубу и сгрудились на одном борту, отчего пароход сильно накренился и вот-вот перевернется. Солдаты машут пилотками и что-то кричат. Может быть, кричат они потому, что увидели среди встречающих своих родных, а, может быть, просто рады встрече с родной землей, которую многие из них не видели долгих четыре года.
Пароход подходит к причалу. Солдаты спускаются на берег, а на берегу по обеим сторонам вдоль пути их следования уже выстроились встречающие и пытливо, с надеждой всматрива-ются в их лица: не мелькнет ли среди них родное или хотя бы знакомое.
«С победой, дорогие наши»! – слышат солдаты и тоже воз-гласами приветствуют встречающих. Они смотрят на город и на встречающих с любопытством, жадно впитывая глазами все увиденное: вот она какая их земля, родная до боли, мирная, гостеприимная, вот они какие, наши, советские люди – милые, открытые, с искренними, добрыми улыбками!
Один солдат особенно внимательно высматривает кого-то среди встречающих. Вдруг: «Вася, Васенька! Я здесь»! Из зад-них рядов пробирается вперед женщина, машет платком. Сол-дат бросается к ней. Радость встречи. Ласковые слова, счастли-вые слезы.
У большинства солдат - один тощий вещмешок за плечами. Но кое-кто – с баулами или чемоданами. А есть и с тяжелой поклажей. Вот суетливый офицер, покрикивая «Посторонись!», расчищает путь солдату, у которого на спине внушительных размеров сундук. Сундук придавил солдата к земле, он идет, пошатываясь, неровной походкой. Диме он показался очень похожим на муравья из его детской книжки. Тот тоже тащит груз больше себя во много раз.
…В тот день Дима впервые услышал слово «контрибуция».
* * *
Потом в его жизни был Саратов, большой город на Волге. Плыли они туда из Астрахани пароходом. В Сталинграде была остановка. Сошли на берег посмотреть город, но смотреть ока-залось нечего: города не было. До войны - один из самых кра-сивых городов на Волге сейчас лежал в руинах. Кое-где только уцелели одно-и двухэтажные здания. Новые дома еще не строили - было некогда и некому - и люди жили, где придется. Некоторые вырыли себе землянки на обрывистых участках бе-рега и жили в них, как береговые ласточки.
Саратов хоть и не сильно пострадал от бомбежек, но с жильем после войны, как, наверное, и во всех прифронтовых городах, было негусто. Дали им комнату в бараке. Зимой ком-ната отапливалась плохо, из-за чего на окнах всегда была на-ледь, сползающая местами на подоконник и даже на стену. Од-нажды от холода вода в батарее замерзла, и батарея лопнула. Установили самодельный обогреватель, который был до при-митивного простым: два кирпича, на них – кусок шифера с на-мотанной на нем спиралью. Так делали многие, из-за чего по вечерам часто в домах отключали свет: местная электростанция не выдерживала нагрузки.
В бараке этом жили, в основном, недавние фронтовики. Кто-то из них работал на заводе, кто-то сапожничал, чинил ка-стрюли и тазы, промышлял еще каким-либо кустарным делом. Быт их был устроен просто. Довольствовались малым. Считали самым главным своим достоянием, что назло всем смертям они вернулись живыми, что жизнь продолжается. Здесь был у них главный источник и положительных эмоций, и надежд на бу-дущее.
В общении царили взаимопонимание, открытость, участли-вость. Видно, война - хороший университет человечности. Там не место таким людским порокам, как фальшь, заносчивость, лицемерие, не говоря уже о коварстве, жадности, подлости. Там выжить помогали добродетели, которые выковывалось че-ловечеством веками и тысячелетиями. Эту человечность они пронесли через всю войну и принесли в свою гражданскую жизнь.
Около барака была спортивная площадка с гимнастически-ми снарядами. Молодые крутили на перекладине солнце, дела-ли фигуры на брусьях, на кольцах, с азартом сражались в во-лейбол. Жили весело, жизнь впитывали жадно. Жили так, словно старались наверстать упущенное. Глядя на них, не при-ходило в голову, что еще совсем недавно они были на грани между жизнью и смертью. Это не были мученики, истерзанные войной – это было племя победителей.
* * *
Как и во многих городах в то время, в Саратове на строй-ках, на разгрузке вагонов, на других участках, где не хватало рабочих рук, трудились немецкие военнопленные. Рядом с ба-раком был продовольственный склад. Через прорехи в заборе Дима с товарищами часто наблюдал за работающими там нем-цами. Вдоль забора прохаживались солдаты с винтовками. Винтовки были старые, с щербатыми прикладами, с потерто-стями на металлических частях. Может быть, когда-то они и участвовали в боях, но свое уже отслужили и казались теперь Диме ненастоящими, годными больше для острастки.
Среди пленных преобладали молодые, крепкие парни. На дворе был 47-й год, значит, многим из них в конце войны мог-ло быть 16-18 лет. Видно, Гитлеру мало показалось миллионов немцев, положивших свою жизнь ради его имперских амбиций, и, чтобы продлить свою агонию, он решил уничтожить и бу-дущее германской нации - ее молодое поколение.
Пленные не производили впечатление страдальцев: у них был вид благополучных, не знающих нужды людей. Похоже, в не оправившейся еще от войны и не всегда сытой стране-победительнице побежденные не испытывали особых лише-ний.
Проходя однажды мимо склада, Дима заглянул за забор. Немцы разгружали вагон с овощами. Один пленный заметил его, подошел. Не умея объяснить словами, стал показывать жестами, быстро проводя пальцами одной руки по рукаву дру-гой.
- Спички? - догадался Дима и повторил его движения.
- Я, я!
Немец обрадовано закивал головой и показал морковку. Но не дал.
Дима побежал домой, нашел в тумбочке неполный коробок спичек. Мамы дома не было, разрешения спросить было не у кого. Поколебавшись немного, решил: ладно, будь, что будет. Прибежал на склад. Немцы продолжали разгружать вагон. По-дождал, когда его немец подойдет ближе, тихонько окликнул. Тот услышал, подошел к дыре и просунул в нее руку. Дима по-ложил коробок в открытую ладонь. Рука исчезла и появилась вновь уже с большой красной сочной морковкой. Дима нашел на земле кусочек стекла, обтер его об штаны, почистил мор-ковку и с наслаждением съел.
Сначала немцы находились под строгой охраной, но скоро режим их содержания стал несколько мягче. По вечерам их стали выпускать в город. Они ходили по домам, но не попро-шайничали, а продавали за недорого самодельные детские иг-рушки: цирковых акробатов, свистульки, еще кое-какие безде-лушки. Их никто не обижал, отношение к ним было индиффе-рентное, беззлобное, часто даже сочувственное. Советские лю-ди не знали тогда слова «толерантность», но где-то на подсоз-нательном уровне понимали: пусть совсем недавно это и были захватчики, но сейчас это - обычные люди, каждый со своей непростой судьбой и с общей бедой.
* * *
А этот эпизод относится уже к периоду, когда война давно отгремела. Страна восстановила разрушенное, жизнь налажи-валась. Раны в душах людей, нанесенные войной, тоже посте-пенно затягивались. Но День Победы по-прежнему празднова-ли с размахом, с парадом и демонстрацией трудящихся. Только Дмитрию Петровичу почему-то казалось, что понемногу этот праздник из радостного всенародного торжества стал превра-щаться в казенную обязательную акцию. Ветераны войны, у кого еще были силы, продолжали посещать эти мероприятия. Остальной народ все чаще стал обходиться просмотром празд-нества по телевизору.
Как-то на День Победы возвращался Дмитрий Петрович с кладбища. Как почти всегда бывает 9 мая, погода была солнеч-ная, теплая. Решил не ждать автобуса и пройтись пешком. Что-бы сократить путь, пошел через железнодорожные пути. Про-ходя вдоль насыпи, увидел сидящего на спуске мужчину. Ви-давшая виды выцветшая гимнастерка еще военных времен, на гимнастерке - пять-шесть медалей. На расстеленной газете - початая четвертинка водки, бумажный стаканчик, нехитрая за-куска. Рядом, на траве - пачка «Примы» и самодельная палка с незатейливой резьбой.
Солдат смотрел невидящим взглядом перед собой, и видно было, что мыслями он сейчас далеко. Где-то рядом, в каких-нибудь нескольких десятках метров отсюда шла жизнь. Но это была другая жизнь, и ей не было никакого дела до одинокого солдата.
Сознание резанула эта его вычеркнутость из той - другой - жизни. Только Дмитрию Петровичу почему-то показалось, что и сам солдат тоже не очень стремился в этот ставший ему дале-ким мир. Весь его вид выражал отстраненность, самодостаточ-ность, хотя, если присмотреться, эти его отстраненность и са-модостаточность больше похожи были на защитную маску, на выработанный годами и вошедший в привычку способ защиты от людского равнодушия, от обид, унижений, от неучастия, служили барьером, вход за который посторонним запре-щен…чтобы не навредили.
Солдат достал сигарету, чиркнул спичкой, собрался было уже прикурить. Делал он это машинально, продолжая неот-ступно смотреть отсутствующим взглядом в одну точку перед собой. Потом перевел взгляд на сигарету, после чего загасил спичку, оторвал кусок газеты, подровнял края, чтобы получил-ся прямоугольник, загнул один край и выпотрошил в получив-шийся лоточек сигарету. Подумав, достал еще одну, добавил к первой, свернул цигарку и закурил.
Дмитрий Петрович продолжал свой путь, погруженный в размышления, навеянные только что увиденным.
Кто он, этот солдат? Почему не со всеми, не на празднике? Забыли пригласить? Не заслужил? Не вышел количеством ме-далей или их достоинством? Но все ли награды, которые он за-служил, нашли его? И только ли количеством наград определя-ется вклад в Победу, которую он добыл и годовщину которой сейчас отмечает? Может быть, ему не выпала судьба совер-шить героический поступок, за который дают орден или звезду Героя, но были каждодневный тяжелый труд во исполнение воинского долга: готовность по первой команде подняться и идти в атаку навстречу ураганному огню; готовность стоять до конца, не отступить, не смалодушничать, а когда силы на исхо-де, - напрячься и сделать невозможное. Были суровые испыта-ния: жестокие морозы, затяжные дожди, ночевки в окопе под открытым небом. И так - в течение долгих четырех лет.
А в конце жизни – одиночество и забвение.
* * *
Память. Память о войне… А, может быть, действительно хватит уже травить душу воспоминаниями? На дворе 21 век. Выросло поколение людей, для которых война – это что-то аб-страктное, проходной этап в жизни их страны. Ее пока еще «проходят» в школе на уроках истории, но все чаще молодежь путает холокост то с холосасом, то с клеем для обоев.
Только - как забыть? Задвинуть воспоминания в дальние за-коулки памяти и продолжать жить, как будто ничего не было? Но тогда надо забыть и русского мальчика, которого фашисты поставили на крышу дома и использовали в качестве мишени; забыть двух-четырехлетних детишек, которых комендант лаге-ря заставлял подбрасывать в воздух и стрелять в них на потеху своей 9-летней дочери, которая аплодировала и кричала: «Па-па, еще, папа, еще»! Забыть многое другое.
Виктор Астафьев хотел, чтобы люди, которые не знают войны, продолжали оставаться в неведении, дабы сохранить свое здоровье. Конечно, надо воспринимать эти его слова с по-правкой на глубокий трагический след, который оставила в его сердце и сознании война. Да и немцы - забыли ли? Тогда поче-му не отменяют закон, запрещающий пропаганду нацизма; по-чему до сих пор преследуют нацистов, совершивших преступ-ления во время войны; почему немецкий солдат, заколовший штыком девочку, через 25 лет после окончания войны кончает жизнь самоубийством, так и не сумев простить себе свое зло-деяние; почему, несмотря на случающиеся временами у своих подростков нервные срывы от увиденного, посещение мемо-риалов на территориях бывших концлагерей входит у них в обязательную школьную программу для старших классов? По-чему? Не потому ли, что они считают: если забывать страшные уроки войны, то все может повториться. Правда, в современной Германии 80% немцев не знают, что их деды убили в СССР 27 миллионов человек, в том числе, 19 млн. мирных жителей, и при этом скорбят о 40 тыс. соотечественников, погибших при бомбежке союзнической авиацией Гамбурга. Но все же они продолжают отмечать 9 Мая как день разгрома Третьего рейха, день освобождения страны от фашизма, хотя, казалось бы, им простительно было бы и забыть: не жить же всю оставшуюся историю с веригами на душе.
Дмитрий Петрович где-то читал, что за всю историю чело-вечества было пятнадцать тысяч войн. Но эта, последняя, была, наверное, самой страшной, жестокой, бессмысленной. Не толь-ко потому, что была мировой, что счет жертвам шел на десятки миллионов и применялись бесчеловечные способы уничтоже-ния людей. А еще и потому, что случилась в эпоху, которую принято было считать просвещенной, цивилизованной. И если взбесившийся моральный урод возомнил себя богом, а его пси-хопатия передалась массам людей, значит, грош цена этой ци-вилизованности, значит, все это – маска, а внутри почти у каж-дого сидела и саднила заноза, которая не давала спокойно жить, требуя реванша. Ведь не только из-за конформизма, но и по зову души миллионы поддались на фашистскую пропаганду и вольно или невольно стали исполнителями бесчеловечной программы по полному уничтожению целых народов с пре-вращением в рабов оставшихся.
И если это забыть, то как можно гарантировать, что не объ-явится новый маньяк и снова не потащит за собой человечество в пропасть?
И получается, что забыть никак нельзя.
Но тогда как объяснить нынешнему поколению, какое это страшное бедствие - минувшая война, когда наш народ, наше государство четыре года находились между жизнью и смер-тью? Где найти таких писателей и такие слова, чтобы досту-чаться до современного читателя, не склонного к вдумчивому чтению, приученного всей нашей суматошной жизнью к кли-повому восприятию не только информации, но и духовной пи-щи; на каком языке надо с ним говорить, чтобы зацепило, заде-ло за живое, коснулось той части души, которая пока еще от-крыта для доброго, человечного?
Дмитрий Петрович прочитал как-то в интернете отзыв од-ного тинейджера на материал о песне «Священная война»: «Прикольно, хороший материал, спасибки.» Отзыв, в общем, добрый, чувствуется, что писал человек искренний и отзывчи-вый на хорошее. Но, очевидно, не ведающий, что «прикольно» - это из лексикона наркоманов. Наркоманию ведь придумали не вчера. Она существовала и в советское время, и в древние вре-мена, и у наркоманов давно сложился свой лексикон. «Прико-лоться» у них значит - принять «дозу»: уколоться, выкурить травки и т. п. Легкое наркотическое опьянение часто проявля-ется в безудержном неадекватном смехе по любому поводу и без повода, часто достаточно палец показать. Про таких гово-рят: «приколотый». А отсюда - производные «прикольный», «прикольно», «прикол». Постепенно эти слова перекочевали в сленг молодежи, которая теперь применяет их для обозначения не только чего-нибудь смешного, но и интересного, удивитель-ного своей необычностью, неожиданностью, что понравилось, поразило воображение. Теперь даже с экранов телевизоров от интеллигентных людей, если, конечно, к таким применимо это определение, можно услышать такие выражения. Как им объ-яснить, что на таком языке не везде и не всегда можно изъяс-няться, и когда говоришь о реликвиях, нужны другая лексика и другой тон. Нельзя об этом говорить мутным сленгом, как нельзя материться в храме. Таким языком за живое не заце-пишь.
Если верить ученым, человек 70% информации восприни-мает через зрение. Тогда, чтобы зацепило, может быть, в школе на уроках истории водить ребят в музеи, показывать экспози-ции, посвященные Великой Отечественной войне, показывать кадры чудовищных злодеяний фашистов, в общем, постараться сделать так, чтобы они не проходили войну, а проживали? Мо-жет быть, тогда, зацепит?
Хотя – нет. У нас, пожалуй, не получится. Тут нужна высо-кая организация социума. Немцы вот показывают детям печи крематория, газовые камеры бывшего концлагеря Дахау, где уничтожены десятки тысяч узников, показывают фото опытов врачей-изуверов над живыми людьми. У нас же сразу найдется масса ярых противников, якобы пекущихся о психическом здо-ровье наших детей, найдется масса людей с ложным представ-лением о гуманности.
И тут неожиданно подумалось… Нет, в это не хотелось ве-рить. Он гнал от себя эту мысль. Он знал, что нехорошо так думать о своем народе. Но навязчивая мысль не уходила. Мысль о том, что случись сейчас война, многие из тех, кто прицепил к шикарным иномаркам георгиевские ленточки, пой-дут в полицаи.
Ну хорошо. Пусть эти ленточки и наклейки со слоганом «Спасибо деду за победу» не просто дань моде, а действитель-но дань нашего уважения к ветеранам войны. Но почему, когда приходит время это уважение проявить на деле, у нас - то де-фицит средств, то дефицит времени? А если средства были вы-делены, времени было больше, чем достаточно, но эти средства до ветеранов не дошли, потому что пошли на удовлетворение потребностей других ветеранов - ветеранов бюрократического фронта, тогда получается дефицит чего? Дефицит совести? Иначе как можно объяснить тот факт, что в нашей небедной стране с рекордным количеством фигурантов Форбса тысячи и тысячи участников войны до сих пор ютятся кто в коммуналке, кто в подвале, а кто в развалюхе без удобств с промерзающими зимой и протекающими летом в дождь углами?
Дмитрий Петрович вспомнил случай, как одного ветерана чиновники мурыжили годами. Говорили: приходите на той не-деле, а на той неделе: приходите в следующем году, в этом все уже распределено. А в следующем году – опять распределено. И так – из года в год. Они, наверное, думали, что до следующе-го года он не доживет. А он доживал и снова приходил. Нако-нец, они поняли, что ситуация становится идиотской, дали ему квартиру. Только пожить ему в этой квартире отпущено было недолго. Через полгода он умер. Видно, много здоровья потра-тил на хождения. Интересно, ёкнуло у кого-нибудь из этих по-тенциальных полицаев сердце, когда узнали о его кончине? Свербит у кого-нибудь из них в душе?
Мы многое перенимаем на западе. Так почему бы не пере-нять такой хороший обычай, как забота о ветеранах, инвалидах войны? Например, у Франции, где справедливое отношение к ветеранам имеет многовековые традиции, где есть богатое Ми-нистерство по делам бывших военнослужащих, где гордость французов - Дом инвалидов - оказывает ветеранам весь ком-плекс услуг вплоть до полного пансиона; у Великобритании, где заботу о ветеранах осуществляет Королевский Британский легион; у США, где вопросами ветеранов занимается Мини-стерство по делам ветеранов и где День ветеранов объявлен национальным праздником.
У нас же есть день менеджера, день системного аналитика – вот они, приоритеты! - день вневедомственной охраны, даже день работников органов наркоконтроля есть, а Дня Ветерана войны нет! А раз забота о ветеранах войны не возведена в ранг государственной задачи, раз государство равнодушно по отно-шению к своим защитникам, то это равнодушие передается на-роду, и постепенно вырабатывается привычка спокойно прохо-дить мимо них, не замечая. Видеть и не замечать. А у тех - при-вычка не замечать, что их не замечают. Так и живем…
Дмитрий Петрович вспомнил солдата, его задумчивый, от-решенный взгляд. О чем он думал? Может быть, он переживал перипетии своей военной жизни, вспоминал яркие ее эпизоды, вспоминал друзей-однополчан, с которыми ходил в атаку и многих из которых не досчитывался после очередного жесто-кого боя, ставшего для них последним.
Сколько еще таких сидящие на обочине жизни забытых солдат войны, оставшихся один на один со своими воспомина-ниями, не нужными снующим невдалеке отсюда людям! Не нужными… Но не из воспоминаний ли этого солдата, воспо-минаний тысяч и тысяч других солдат складывается коллек-тивная память, память народа, память человечества? И не она ли, эта память человечества удерживает пока мир от сползания к очередной глобальной войне?
Ну а если памяти нет, то можно погасить Вечный огонь, как сделали в Мурманске и в Астрахани, можно, раздевшись до трусов, прыгать на плитах с высеченными на них именами павших за Родину бойцов, уродовать их надгробья, памятники. Свои уродовать, а итальянским захватчикам-фашистам, окку-пантам устанавливать, как сделали в Воронежской области. В самой Италии такие памятники не ставят. Наверное, закон за-прещает. А у нас – пожалуйста! Власти даже освятили откры-тие своим присутствием.
Вечный огонь… Пламя бьется, трепещет… Не бьются ли это и трепещут сердца павших, взывая к памяти, напоминая нам о том, что они отдали свои жизни, но не позволили фаши-стам сделать наших людей рабами, а этих молодых людей, что пляшут теперь на их надгробьях, - потомками рабов?