(Несколько слов о Микаэле Таривердиеве) *)
В спектакле нашем мы надеемся на смех,
Но могут вас и слезы ждать в сатире.
Здесь – от убийств до сладостных утех –
Есть всё, как всё есть в добром старом мире.
Из зонга к спектаклю «Физики».
Будучи актером и режиссером Сухумского русского Народного театра я случайно прочитал сборник драматургических произведений Дюрренматта. Прочитав пьесы, я пришел в неописуемый восторг от одной из них - пьесы «Физики». Не знаю почему, но мне безумно захотелось сыграть в ней роль Мебиуса и, мало того, её поставить. Подобрав основных исполнителей будущего спектакля из числа актеров – в основном сотрудников нашего Физико-технического института, в котором я трудился инженером, мне очень захотелось сделать этот спектакль неординарным и запоминающимся. Работая над спектаклем я пришел к мысли, что перед каждой картиной должны звучать песни (зонги), определявшие суть предстоявшего действия. При небольшом опыте стихосложения мне захотелось, не прибегая к сторонней помощи, написать зонги самостоятельно. Очень уж мне поначалу хотелось, чтобы музыку к моему спектаклю написал не рядовой композитор, а какая-нибудь знаменитость. Теоретически у меня такая возможность имелась. Я вспомнил о школьном товарище Микаэле Таривердиеве – в то время уже довольно известном композиторе и решил обратиться к нему с просьбой – написать музыку на мои стихи, Он, в силу наших давних хороших отношений поначалу не отказался, но ожидаемой музыки так и не написал. Впрочем, сначала немного предыстории наших с ним взаимоотношений.
В Тбилиси жили мы в соседних домах на параллельных улицах, учились в одной школе № 43, только Микаэл на один класс младше. У нас были общие друзья, и мы встречались то в школе на переменах, то у Роберта Людвигова – моего друга и одноклассника Микаэла.
В школе Микаэла, между прочим, почему-то звали Гариком. (Правда, на Кавказе детям принято давать второе, как бы «домашнее» имя). Однажды Гарик принес Роберту свою симфонию, записанную на гибкой пластинке в своём исполнении на рояле. Это произошло где-то в девятом или десятом классе. В музыке, по правде говоря, мы (несколько его друзей по школе) тогда не очень разбирались и потому с умным выражением лиц слушали и хвалили. Сам факт написания симфонии одним из нас казался явлением несуразным, более того, скорее смешным. Для нас симфония отождествлялась с выдающимися и гениальными композиторами: Бетховен, Чайковский, Моцарт, а тут наш Гарик, и вдруг симфония!
После окончания школы с Таривердиевым мы встретились в период институтских каникул, проведя время летом на берегу тбилисского моря (фотография Роберта Людвигова). А вот следующая, неожиданная встреча, произошла только через несколько лет после моего окончания института и трехлетней работы в Литве, уже в Москве на Белорусском вокзале.
Я возвращался домой в Грузию из Литвы со своей супругой и маленьким сыном Алешкой. Перебираясь с одного московского вокзала на другой, я неожиданно возле вагона лицом к лицу столкнулся с Микаэлом.
– Привет, Гарик! Что ты здесь делаешь? – спросил я Таривердиева, который был в компании двух непрерывно смеявшихся над чем-то девиц. Гарик, слегка «подшофе», в тон своему настроению ответил:
– Пью! Вся Москва пьет!
– А в остальное время?
– Пишу музыку к кинофильму «Разгром»,– ответил Гарик и, «сделав ручкой», исчез в привокзальной толпе так же неожиданно, как и появился.
Шли годы. Все чаще в кинофильмах звучала его музыка. Он постепенно становился знаменитым и общепризнанным музыкальным гением, получившим не только признание рядового зрителя кино и театра нашей страны и других стран, но и различные престижные советские звания. Такие, например, как – «народный» и «лауреат».
Прошло много лет. Наступил июль 1974 года. Старший сын Алеша сдает экзамены в МГУ, а мы с младшим Андрейкой живем в Москве у друзей, знакомимся с городом и окрестностями в ожидании результатов экзаменов. В это же время, во всех московских кинотеатрах, проходит Международный кинофестиваль, попасть на просмотр фильмов которого крайне сложно. Вспомнив о связях Таривердиева с киношниками, я рискнул ему позвонить.
– Заходи завтра днем,– ответил мне Микаэл,– я приготовлю тебе билеты. Встретил он меня приветливо, однако, усадив за столик, тут же сказал, что очень занят. Бутылки с выпивкой на любой вкус стояли в изобилии рядом, на отдельном столике. Так как мы не виделись с ним довольно давно, а когда-то были в довольно дружеских отношениях, ему, очевидно, за эти слова передо мной стало несколько неудобно. Он, предложив выпить, «милостиво» разрешил с ним побеседовать, но только с условием – до прихода «его автора», с которым теперь он «работает» над комической оперой.
Пока мы вспоминали школу и друзей, несколько раз звонил телефон, и он подолгу отвлекался от беседы. Потом пришел «его автор» с магнитофоном в чемоданчике, его тут же подсоединили к магнитофону Микаэла, и, как я понял, работа над оперой заключалась на этот раз в переписывании музыки с одной кассеты на другую. Микаэл предложил мне еще немного задержаться, послушать «интересную» беседу с «интересным» человеком и я, таким образом, невольно оказался свидетелем их разговора.
– Мой балет принять они не захотели, – говорил Микаэл, но понять, о ком шла речь, к своему стыду, я тогда не мог – то ли он говорил о театре, то ли о Союзе композиторов.
– Попросят они его у меня, вот увидишь! Никуда не денутся! Всё пойдет! Всё! Придет моё время.– Потом разговор перешел на другую тему. Микаэл возмущался тем, что Сергей Бондарчук перехватил у него очередь на получение машины «Волга» и отчаянно ругал его за это.
– Ну и ну! – подумал я в ту минуту, – если ты позволяешь себе столь безаппеляционно расправляться с общепризнанным корифеем кинематографа, как Бондарчук, то, каково же твоё мнение о самом себе?
Эх, Гарик, Гарик! Как же ты теперь далек от нас – своих старых школьных товарищей, – подумал я. После его последних высказываний, почувствовав себя лишним в этой компании далеких от меня по положению и интересам людей, я поднялся и попросил разрешения удалиться.
На прощание Микаэл подарил мне пластинку со своими песнями, сделав на ней дарственную надпись. Брать деньги за билеты на несколько фильмов в рамках проходившего в Москве Международного фестиваля он категорически отказался, и я помню, тогда твердо решил по таким «пустякам» больше его никогда не беспокоить.
Так, собственно, я и собирался поступать в будущем. Но, написав Зонги к спектаклю «Физики», я не удержался и потревожил его снова, попросив положить мои стихи на музыку. Очень уж хотелось, чтобы на афише моего спектакля красовалось имя известного композитора. Таривердиев, как мне сообщили друзья, передавшие ему от меня письмо и тексты песен, вначале охотно согласился помочь. Подтвердил он это и моему следующему посланцу, вооруженному мной бочонком с домашней «Изабеллой», но почему-то принять подарок отказался и больше не подавал о себе знать. Тщетно прождав пару месяцев, я позвонил ему по междугородному телефону.
– Вадим? Ах, да! Музыку? Послушай, дружище, выброси эти ужасные стихи, они никуда не годятся. Кто их тебе написал? – Разговор неожиданно прервался; я снова пытался с ним соединиться, но уже не для слезных просьб, а чтобы высказать всё, что я о нем думаю. Напомнить, что стихи написал я сам, и об этом ему вполне ясно сообщил в своём письме, и, что всем моим друзьям, между прочим, они нравятся. Телефонная связь «сработала», но в неожиданном для меня ключе. Я слышал разговор, который вел Микаэл с какой-то дамой, но он меня не слышал совершенно. Из любопытства прислушиваюсь и начинаю понимать, что говорит он c корреспонденткой какой-то газеты.
– Интервью, милочка? Ну, никак, при всем моем к вам уважении. Занят. Страшно занят. Многосерийный фильм, работаю день и ночь, а дома больная мать, и некому сделать ей укол. Целый день мечусь между мастерской и домом. Сам, своими руками делаю уколы. Ну, никак....
Я повесил трубку, ясно осознав, что моего письма по причине занятости он, может быть, просто не читал; и, потом, с какой стати у меня могут быть к нему претензии? Несоизмеримым показался уровень моих амбиций с его положением в музыке, да и в обществе.
Композитора я нашел, правда, не такого именитого. Другой мой школьный товарищ, преподаватель музыки в Ярославле Леонид Дергачев отнесся к моей просьбе с настоящей душевной теплотой. Мелодии получились выразительными и приятными. Спектакль, в том числе благодаря музыкальному оформлению имел успех и даже завоевал на Первом Всесоюзном театральном фестивале в Тбилиси призовое место, сделав меня и ещё двух актеров театра лауреатами.
Спустя несколько лет, когда у меня за спиной было уже несколько удачных постановок в народном театре, к нам в Дом культуры приехал еще один друг детства, кинорежиссер Эльдар Шенгелая. По установившейся многолетней традиции он привез свою новую картину. Рассказал, что видел нашего Микаэла в сухумском Доме творчества композиторов.
Не дождавшись того, чтобы Таривердиев пришел ко мне, через два дня я поехал к нему сам. Микаэл в фойе возле биллиарда ловко орудовал кием. Поздоровавшись, я стал ждать окончания партии. Микаэлу не везло, и, закончив вскоре игру, он с видимым удовольствием предложил посидеть в парке. Посетовал: накануне его чуть не отравили в столовой, а «скорая» не знала, как и чем ему помочь, пока он сам не подсказал, что после недавно перенесенного инфаркта нуждается только в кардиомине, и вдруг, к моему удивлению, начал расспрашивать о моих творческих делах в Народном театре.
– До сих пор продолжаешь заниматься самодеятельным театром? – удивился он. – И зачем тебе это нужно? Или иди в театр и занимайся только им, или будь только инженером на своей основной работе. Ничего нет страшнее дилетантства. Оно нас губит. Вот дилетант-повар чуть не отправил меня на тот свет, а затем ему в этом же помогал не знающий своего дела врач. Я всю жизнь профессионально занимаюсь только музыкой и до сих пор не смог достичь совершенства. Как можно так разбрасываться? Вы же ни в чем не достигнете успеха.
– Почему же? – принялся я возражать. – Наш театр и я – лауреаты уже не одного Всесоюзного театрального фестиваля. Ученые-физики, кандидаты наук, даже лауреаты государственных премий – все приходят к нам в коллектив, чтобы как-то разнообразить свою жизнь. Такой досуг приносит им и радость, и удовлетворение. Зачем же лишать их удовольствия испытать хотя бы некоторую причастность к искусству?
– К какому искусству?– возмутился Микаэл.– Ваше «искусство» – это извращение вкусов. Вы прививаете окружающим плохой вкус, они перестают чувствовать настоящее искусство. Мой главный учитель и друг Арам Хачатурян — профессионал высокого класса – всегда говорил, что он всю жизнь учился и учился, и даже сейчас, на закате жизни, не может сказать, что достиг совершенства. А вы свое хобби называете искусством. Не понимаю я наше правительство: устраивает всевозможные фестивали, тратит на это безумные деньги... Мне приходилось заниматься самодеятельностью в составе жюри – на этой работе надо бы выдавать за вредность молоко. Я катаюсь на водных лыжах, и хорошо катаюсь – но я не лезу участвовать в соревнованиях; я хорошо фотографирую – это мое увлечение, но я не посылаю свои работы на выставки. Искусством должны заниматься только те, кто занимается этим профессионально.
Через несколько минут, помолчав и видя меня безмолвно сидящим перед ним, вероятно, поняв, что «перебрал», он несколько смягчившимся тоном спросил у меня:
– И что же ты делаешь сейчас в своем театре?
– Ставлю два спектакля, – ответил я, – «А поутру они проснулись» В.М.Шукшина и «Старомодную комедию» А.Н.Арбузова; последний – для своего удовольствия, хочется попробовать себя в большой самостоятельной роли.
– И что же ты хочешь сказать как режиссер в комедии Арбузова? – агрессивно накинулся на меня он снова,– какой ты видишь эту женщину?
Должен признаться, что я несколько растерялся и даже обиделся. Из-за всех этих безапелляционных его нападок мне трудно было сразу совладать с мыслями и конкретно ответить на поставленные вопросы. Потом я страшно боялся сказать что-то не так, поэтому я постарался «собраться с духом» и сам пошел в наступление:
– Зачем ты мне устраиваешь экзамен? Да! Я пока не имею высшего режиссерского образования. (В тот год я только что поступил на заочное отделение театрального факультета). Может быть, не смогу чего-то тебе объяснить профессионально, разложить все по полочкам согласно теории, как, наверное, в данном случае надо было бы сделать; но не такой уж я дилетант, как ты думаешь.
– Что ты, дружище, – забеспокоился Микаэл, – я вовсе не хотел тебя обидеть или экзаменовать, так что извини, пожалуйста, ты меня не так понял.
– Понял! Ещё как понял! – продолжал я. – Все, что я делаю в самодеятельном театре – делаю абсолютно правильно, и я в этом уверен.
Сломя голову теперь уже я накинулся на Микаэла:
– Почему я так самоуверен? Объясняю: Я много лет самостоятельно изучал специальную литературу и могу не только рассказать о сверхзадаче любой из ролей своих актеров, но разрисую тебе «по Станиславскому» схему всех мизансцен любого поставленного мной спектакля. Кроме того, у меня за спиной большой опыт актера в самодеятельности. К тому же я на протяжении всей своей жизни бесконечно посещал спектакли не только театров в местах постоянного проживания – Тбилиси, Одессе, Москве, но и тех городов, куда меня случайно забрасывала судьба – а это, я думаю, и опыт, и какая ни на есть, школа?
– А я и не возражаю, – пробовал остановить меня Микаэл, но моё словесное «извержение» почему-то не прекращалось.
– Не знаю, может быть, мне иногда помогает интуитивное чутье, возможно, что-то подсказывают детские впечатления – я все же вырос в театре (моя тетя была заслуженной артисткой в тбилисском театре имени Грибоедова, и я часто торчал у неё на репетициях и на спектаклях). В период учебы в техническом вузе я многократно выступал как конферансье и играл в самодеятельном театре, а затем уже здесь, в Сухуми, в Народном театре я сыграл множество ролей и учился у таких способных режиссеров, как народный артист Лео Чедия, заслуженный артист Юлиан Бидерман; стал даже лауреатом нескольких Всесоюзных фестивалей. Все мои спектакли между прочим, как правило, имели успех и в Сухуми, и на гастролях. Были положительные отзывы и в прессе, хоть она, в основном, не очень благосклонно относится к самодеятельности, меня между тем хвалили все же чаще, чем ругали или замалчивали.
Микаэл молча слушал мою длиннющую тираду, наверное, поняв, что его менторскому тону я вполне способен противопоставить свои амбиции. Прекратив вечный спор профессионала с «любителем», он по инерции все же продолжал ворчать:
– Нужно все-таки глубоко понимать, что ты делаешь и ради чего. В пьесе, которую ты ставишь, я очень хорошо разобрался, сейчас пишу музыку к одноименному кинофильму.
В этот момент к нам подошла дама в джинсах и попросила у Микаэла таблетку седуксена.
– Вот с кем тебе надо бы пообщаться. Эта дама – декан ГИТИСА. Пойду дам ей таблетку, а ты приходи послезавтра вечером – поговорим.
В следующий раз мы свиделись у него в комнате, где красовался шикарный рояль и был большой балкон, выходивший с одной стороны к горе, с другой – к морю. Мы расположились в удобных креслах на балконе, и он неожиданно захотел послушать тексты песен к спектаклю «Старомодная комедия». Я прочитал ему стихи, конечно, несколько стесняясь и волнуясь перед всеми признанным авторитетом. Микаэл ничего не сказал по поводу прочитанного, тут же повел меня к роялю и предложил «послушать настоящую поэзию». Наиграв вначале мелодию, он в свойственной ему манере промелодекламировал две песни. Одна на стихи А.Вознесенского, и она, между прочим, тогда очень понравилась мне. Текст другой песни я знал, он содержался в пьесе, опубликованной в журнале «Театр», и автором стихов была Белла Ахмадулина.
– Картина выйдет только через год, а ты уже сегодня слушаешь эти песни, – отметил Микаэл, как мне показалось, не без некоторой гордости.
– Ты вполне имеешь право быть гордым, – подумал я, ибо музыка Микаэла была прекрасна и действительно всеми любима.
– Твои стихи совсем неплохи, – продолжал он, – но они ординарны, обыкновенны, так пишут все.
Мы вновь расположились в креслах на балконе и продолжили разговор. Этажом выше заиграл рояль. Микаэл резко вскочил, взорвавшись гневной тирадой:
– Боже мой! Ты только послушай! И это называется «композитор»? Если бы я писал такую музыку, я бы давно удавился. А он все еще жив и портит нервы окружающим...
– Встречаешь кого-нибудь из наших старых друзей? – спросил я Микаэла, – их ведь много сейчас в Москве.
– Нет! Последнее время я много работаю, сплю в мастерской и никого не хочу видеть, я устаю от людей, – ответил он. – За последний год, например, так долго, как с тобой, я ни с кем не общался.
– Наверное, устал от меня сегодня?
– А ты как думаешь?
– Думаю, что устал, – сказал я, поднимаясь, – не буду мешать, отдыхай.
– Нет! Нет! Сиди, я очень рад тебя видеть.
Я все же встал. Еще несколько минут мы говорили о наших родных. Я вспомнил, какой красивой была его мать. Он прервал разговор, вошел в комнату, налил из плоской фляги четверть стакана и залпом выпил, тут же запив боржоми.
– Я, вообще говоря, не пью, но спирт в малых дозах, как говорят медики, полезен. Ты не будешь?
– Спасибо, я за рулем.
Он проводил меня до машины, рассказывая по пути, что ждет очереди на получение «Волги» последней модели.
– Скоро еду на Кубу, потом Франция, Англия, Япония – представь себе, там с удовольствием ставят мой балет. Вот и всё, что я имею от нашего государства.
– «Нет пророка в своём Отечестве!» – вставил я «умную» реплику. – Тебе оплачивают поездки?
– Ты что? Все за свой счет. Главное – получить вовремя визу.
– А супруга не против твоих поездок?
– С последней женой я, слава богу, разошелся. Когда заболела мама, она не захотела ухаживать за ней, сказала, что получила командировку от Союза художников на три года во Францию и собирается уехать туда писать свои картины. Она, видишь ли, считала себя великой художницей. Я ей ответил, что в таком случае она может ко мне не возвращаться. На том и порешили.
Я сел за руль и, тронувшись с места, уже вдогонку услышал: «Я буду в Сухуми еще две недели, захаживай!»
Наверное, после наших бурных дебатов, я бы больше не пришел к нему, тем более, никогда не попросил бы помочь мне с музыкой для очередного спектакля, но судьба распорядилась иначе. Микаэл сам нашел меня спустя несколько дней. Он увлекался водными лыжами и, так уж получилось, что у него неожиданно сломалась деталь крепления. Она была сделана из нержавеющей стали, и кто-то на берегу посоветовал ему обратиться за помощью в Физико-технический институт. Вспомнив, что я работаю в этом институте и по вечерам часто торчу на репетициях в Доме культуры, он и пришел ко мне с этой просьбой. Разумеется, я только обрадовался тому, что могу хоть чем-то быть ему полезным.
Уже на следующий день после работы я завез ему эту деталь, изготовленную по образцу в наших мастерских. Микаэл был очень доволен, предложил заплатить токарю любую сумму, которую тот попросит, но я заверил его, что уже расплатился казенным спиртом, который нам выдавали для работы в лаборатории. Такой вид оплаты для ускорения производственных, а иной раз и личных заказов широко практиковался в институте, мы часто пользовались им, специально получая спирт у руководителя группы.
– Но мне никогда ничего не делают даром, я не хочу быть кому-либо обязанным, – продолжал настаивать Микаэл.
Я объяснил ему ситуацию, он помолчал и вдруг, совершенно неожиданно, предложил:
– Вадим, а хочешь, я напишу музыку для твоих стихов к спектаклю? Ты же говорил мне, что в твоих постановках звучат песни на твои стихи. Я все-таки когда-то обещал тебе это сделать.
Я был очень удивлен его предложению, особенно после его критики моего самодеятельного творчества, так что вначале даже не мог поверить в это.
– Но ты же говорил мне, что у меня плохие стихи, – уколол я его, но он тут же перебил меня:
– Я помню всё, что я тебе говорил. Привези мне свои опусы, и я посмотрю, что можно с ними сделать.
– Мне неудобно заставлять тебя на отдыхе заниматься работой. Ведь ты устал от всех, и в том числе от меня, – намеренно еще раз уколол я.
– Не язви! А мне вчера удобно было тебя беспокоить? Принеси мне свои тексты, пока я добрый, – улыбаясь, закончил свою тираду Микаэл.
Сказать, что я летел к своей машине, стоявшей у подъезда, затем, обгоняя все другие на трассе, как сумасшедший, мчался к своему дому, – этого было бы мало. Наверное, я не остановился бы даже свистку автоинспектора, но его, к моему счастью, на моем пути не оказалось. Короче говоря, уже через полчаса я вернулся к дверям его палаты в Доме отдыха композиторов. Дверь была не заперта, но в комнате его не оказалось, и так как я уже вошел, то, пройдя на балкончик, уселся в кресло с твердым намерением дождаться его – во что бы то ни стало. Появился он только спустя почти час, и, с удивлением уставившись на меня, спросил:
– Ты так быстро? А я сегодня тебя не ждал.
Ничего не говоря, я протянул ему несколько листов со стихами. Это были мои заготовки к спектаклям, которые я планировал на ближайшее будущее.
Микаэл взял их и, небрежно бросив в своё кресло, проговорил:
– Приходи через несколько дней, – и, помолчав, добавил:
– У тебя есть музыкант, который умеет делать аранжировку?
– Есть! – Я обрадовался, что он не раздумал. – Конечно, есть! Это музыкальный руководитель нашего Дома культуры – Александр Эсебуа.
Я уже собрался было расписывать достоинства моего друга, но Микаэл меня остановил:
– Вот с ним и приходи, мы скорее поймём друг друга, если у меня что-то получится.
Разговаривая со мной, он всё время стоял и весь его вид говорил о том, что он торопится поскорее со мной проститься. Я поднялся, рассыпался в благодарностях, но он, молча проводив меня до двери, вышел сам, запер её и, пожав мне руку, стал подниматься по лестнице. Уходя, я услышал голоса, один из них был женский. Там, этажом выше, очевидно, его ждала дама.
Александр Эсебуа был великолепным музыкантом, преподавал в музыкальном училище, руководил эстрадным оркестром в филармонии. Получив комнату в поселке нашего института, помогал и нашему Дому культуры.
По-дружески, безропотно, для меня фактически бесплатно, он мог выполнить любую просьбу. Написать музыку к текстам песен. В моих постановках аккомпанировать на ионике или рояле певцам, причем этих исполнителей с прекрасными голосами сам привозил из своего городского джаза. Несмотря на свою занятость, он не позволил себе отказаться, когда это понадобилось мне, поехать с театром на Всесоюзный фестиваль в Тбилиси, Короче, это был скромнейший и добрейшей души человек.
Не знаю, по каким причинам, но у него последнее время не складывались отношения с дирекцией Дома культуры. Ему в результате каких-то внутренних интриг неожиданно перестали выплачивать заработную плату, желая, очевидно, вынудить уйти из коллектива, так что в такой ситуации уговорить его помочь мне, да и просто найти его, было не так-то просто. Однако договориться с Эсебуа мне все же удалось, и спустя несколько дней мы с ним приехали в Дом отдыха к Таривердиеву. Встретил он нас вполне любезно, пригласил расположиться у рояля и достал ноты. Несколько скрипучим голосом он, под свою музыку, промелодекламировал тексты моих стихов, причем, как я заметил, совершенно их не исправив и не сделав каких-либо замечаний по поводу их качества. Это меня тогда весьма удивило.
Несколько лет назад я принес свои стихи сухумскому композитору Леониду Чепелянскому. Это были стихи «о маме». Я писал их, буквально плача над каждой строчкой. Мне казалось, что стихи так хороши и проникновенны, что им не хватает только музыки. И вот, прочтя их, композитор тогда изрек: «Вадимыч! Ты можешь сказать мне, сколько у нас в Союзе поэтов? – И тут же сам ответил: колоссальное множество! А сколько из них песенников?
– Наверное, тоже много! – поддержал я его мысль.
– Единицы! – воскликнул он с гневом и подробно рассказал мне, на каких принципах должны выстраиваться строчки стихов для песен, как нужно следить за ударными и неударными слогами, почему размер каждой строчки во всех куплетах должен быть одинаковым по количеству слогов и так далее. Я, помню, слушал его, как оплеванный. Теперь же, наверное, я кое-чему всё же научился, потому что такой корифей, как Таривердиев, не внес в текст ни одной поправки.
Два музыканта – Микаэл Таривердиев и Александр Эсебуа – по ходу «разборки» моих песен то и дело «сыпали» неизвестными мне музыкальными терминами, вносили какие-то корректировки в ноты, в четыре руки наигрывая мелодии на рояле. Короче говоря, они были вполне довольны друг другом. Я же сидел рядом и ничего не понимал из того, о чем они говорили и что творили. Наконец, всё было закончено. Мы стали прощаться, и тогда Микаэл, передавая мне ноты, очень серьезно, удивляя меня своей категоричностью, заявил:
– Дружище! Я даю тебе ноты только с одним условием, и поклянись мне, что ты его выполнишь.
– Конечно! Какие могут быть у тебя сомнения! Мы же старые товарищи! Я же порядочный человек!
– Поклянись мне, – ещё раз повторил он, – что никогда и нигде ты не скажешь о том, что эту музыку написал я, не поставишь моего имени ни в афише, ни в программке.
– Но почему? – попытался возразить я. Очень уж мне хотелось когда-нибудь действительно побравировать именем знаменитого композитора.
– Видишь ли, твоя самодеятельность – это не область применения моих творческих способностей. Так быстро и в таком качестве я никогда не работал. Ты попросил, я помог тебе, но не более. Остальное доделает твой друг. Он вполне компетентный в музыке человек.
Тогда мне ничего не оставалось, кроме как дать обещание выполнить волю композитора и я, несколько разочарованный и даже в душе обиженный, попрощался с Микаэлом.
– Ну и тип твой школьный товарищ, – произнес Эсебуа, садясь в мою машину.
«Компетентный человек!…» – передразнил он Микаэла, очевидно, тоже оставшись недовольным и обиженным из-за этих слов. Пусть на уровне Абхазии, но Эсебуа был заслуженный деятель искусств, пользовался большим уважением в республике, и такое отношение постороннего, не знающего его человека, наверняка его унижало. Скажу откровенно, в эту минуту и мне перед ним тоже было стыдно за Микаэла. Что касается меня, то, несмотря на его помощь, может быть, даже оказанную от души, я все же остался на него немного обиженным. Или стихи мои действительно были плохи, или Микаэл творил без вдохновения, но понять, почему он не пожелал авторизовать написанную им музыку, я не смог. По правде говоря, я был в таком настроении, что мне тогда при первом прослушивании музыка Микаэла, созданная им всего лишь за несколько дней, не особенно понравилась. Однако позднее мнение о ней у меня кардинально изменилось.
Четыре песни на мелодии Таривердиева прозвучали в моих следующих спектаклях. Только вот, сказать откровенно, сколько в ней было Микаэла Таривердиева, а сколько Эсебуа, судить не берусь, потому что в музыке не разбираюсь, да и запомнить мелодию с первого раза, прослушав её у Таривердиева, я был не в состоянии. Что касается афиш и программок, слово я своё сдержал – фамилии Таривердиева в них не появилось. Несмотря на возражения Эсебуа, его фамилия на афишах заняла место Таривердиева, но после этого обращаться к Эсебуа я уже никогда не решался. Между тем песни, прозвучавшие в спектаклях, многим очень понравились, и это заставило меня взглянуть на них совсем с иной стороны. Композитором Микаэл был, наверное, всё же от Бога, и как бы быстро он не сотворил для меня эти мелодии, за них краснеть ему, я думаю, никогда не пришлось бы.
В последний раз я увидел Микаэла, как это ни печально, только 30 июля 1996 года, в Центральном доме кино, где проходила официальная церемония прощания общественности с известным композитором, секретарем Союза кинематографистов, лауреатом государственной премии, Народным артистом РСФСР и Армении…
Тихо звучала музыка к кинофильмам, в разные годы написанная Микаэлом, у гроба в скорбном молчании застыли родные и близкие покойного, в их адрес произносились положенные в таких случаях слова сочувствия. В верхнем фойе Дома кино, в некотором отдалении от гроба, выстроившись полукольцом в два-три ряда, безмолвствовали почитатели его таланта, известные деятели кино, режиссеры, артисты и композиторы. Лица многих были мне знакомы, но вспомнить их фамилии я не пытался. В других частях большого фойе одни сидели, другие мерно прохаживались, полушепотом беседуя между собой, это было похоже на толпу терпеливых, умиротворенных зрителей, как бывало в прошлом, ожидающих в кинотеатре начала очередного сеанса.
Прошел траурный митинг, завершилась официальная церемония, началось прощание с усопшим. Присутствовавшие начали «струйкой» медленно обтекать установленный на постаменте гроб, окруженный со всех сторон пышными венками. Впереди меня в людском потоке шла женщина очень маленького роста. Я невысок, но она была ниже меня на целую голову. Невольно захотелось взглянуть ей в лицо. Боже мой! Рядом со мной шла композитор Александра Пахмутова. Это почему-то удивило, как и несколько мгновений спустя то, что кинодеятель и сценарист Виктор Мережко, автор поставленной мной и любимой пьесы «Ночные забавы», неожиданно оказался очень высоким мужчиной.
Огибая гроб передо мной проплыл Андрей Вознесенский. При виде его лица неожиданно отчетливо вспомнился визит к Микаэлу, когда тот «работал с автором» и переписывал свою оперу на магнитофоне. Теперь я не сомневался, тем автором был именно Вознесенский, только тогда молодой и стройный, а теперь – совершенно седой и полноватый. Лицо Микаэла в гробу поразило меня своей неподвижной маской и плотно сжатыми губами. Мне он запомнился очень подвижным, порой даже несколько эксцентричным, трудно было представить, что он окаменел навеки, уже никогда не вскочит и не закричит, как тогда на своем балконе в Сухуми: «Разве это композитор?»
На улице в ожидании замерли длинный черный катафалк-лимузин и автобусы. Весь церемониал для СМИ и истории фиксировали несколько кино – и видеокамер, они продолжили съёмку и на армянском кладбище, затем во время отпевания и захоронения покойного рядом с могилой его матери, красивый профиль которой, великолепно выполненный, смотрел с барельефа на надгробном памятнике.
Из земляков-сверстников на похороны пришли два одноклассника Микаэла – братья Бархударовы, и несколько бывших учеников 43-й школы, один из которых неожиданно вспомнил, что в школьные годы Микаэл почему-то имел странную кличку: «Бутылка с пробкой». Кстати сказать, а я этого не помнил.
Несколько лет спустя мы с Робертом Людвиговым – общим нашим с Гариком-Микаэлом – другом по школе, (приехавшим в Москву из Австралии, где он проживал последнее время), посетили могилу Микаэла, отдав ему свою дань памяти. Вместо памятника на бетонном постаменте всё ещё стоял металлический пюпитр, возле которого нас супруга Робика Эля и сфотографировала. Наш друг был все-таки весьма одарённым композитором и необыкновенным человеком! Вечная ему память!
(фото Элеоноры Людвиговой).
На снимке школьные друзья и одноклассники на берегу «тбилисского моря» в дни институтских каникул (слева направо): Вадим Винников, Эдуард Бархударов, Андрей Бобров, Микаэл Таривердиев, Липарит Кюзанджян,
(фото Роберта Людвигова).