- Бедная Соня! - думала я в последнюю пятницу января. Был сырой, мрачный день, и Дмитрий был у Сони, привычно принимая ее хлопоты и заботы о нем. Мужчины любят, когда с ними возятся, лишь бы сесть на шею к бабе, а там она и будет тянуть! Соня не могла не пускать его, как я, не могла не заботиться о нем. Все это входило в тот прейскурант взаимной заботы, которую они выдавали друг другу. Я предполагала, что порою Соне хотелось побыть одной, но тут являлся он и начиналась суета, неотвязная суета быта.
- Хорошо, что есть Соня! Как хорошо, что есть Соня! - думал Дмитрий. Ведь перед нею он представал в "парадном" мундире, делясь с нею всем: заботами, деньгами, и получая все, что было ему нужно по прейскуранту цен и удобств. Со мною он делился только сексом, но меня раздражала манера подачи, когда он, являясь, как любовник, начинал бытовую, омерзительную мне, суету: купание, стрижку, будто бы сексом оплачивая мне те услуги, которые получил. Мне было хорошо одной! Привычный уют нарушал только Дмитрий. Через день я приходила к мужу, убирала ему квартиру, радуясь, что есть он.
Как же случилось, как произошло, что некогда любимый нежно Дмитрий становился мне противен, омерзителен и я ненавидела его еще более, чем когда-то ненавидела мужа: Он раздражал меня своим притворством, мелкой суетой, когда, являясь ко мне, как бы сравнивал меня с Соней, издеваясь в мелочах:
- Татарин! Хитрый, коварный! Посмотри, в кого ты превратился? Где тот бескорыстный, романтический юноша-лейтенант, увлеченный моделями самолетов. Где твоя чистота? Посмотри, в какое заскорузлое, узколобое животное ты превратился!
- Не раздевайся и не мельтеши! Сядь в кресло!
Но сидеть он не хотел, он начал звонить кому-то: Выключив телевизор, я сидела возле него, а он что-то говорил мне о деньгах, заработках, своих долгах:
- Чурбан! Мне-то что от твоих заработков, какой барыш?
- Да, да, знаю! - он нежно поник головою мне в колени.
Настроение у меня было мрачнейшее. "Падающего - толкни!" Так, по Ницше, думала я. Дмитрий был падающий: Зачем удерживать? Не падай, не надо, я помогу! Он упадет все равно!
ТОЛКНИ! ПАДАЮЩЕГО - ТОЛКНИ!
"Дьявол был хитер. Он еще раз подступился к Иисусу и сказал: "Если ты примешь позор и поругание, удары, терновый венец и смерть на кресте, ты спасешь род человеческий, ибо нет любви выше, чем у того человека, который жизнь свою отдал за друзей своих". Иисус пал. Дьявол хохотал. Самопожертвование страсть настолько всепоглощающая, что, по сравнению с ней, даже голод и вожделение - безделка. Дмитрий жертвовал чем-то для Сони - не для меня. Как же случилось, что я, горькая, только что вернувшаяся с кладбища, стала его радостью, отрывом от земной суеты, а вполне благополучная Соня вызывала у него жажду самопожертвования. И она, земная, давала ему то, ради чего он продолжал свои жертвы, а я, жалея, негодуя, развлекала его в духовном плане изысками чувств, не давая ему встать на грань самопожертвования?
- Я - полный нуль! Мне 30 лет и нет ничего! Ни денег, ни карьеры, ни перспектив. Я - нуль! Ничего не добился, - сказал он.
- Ты не прав. Все мы нули, даже добившись высших должностей и сделав бесценный вклад человечеству. Это капля! Для человечества ты всегда нуль, но для тех, кто любит тебя - ты единица, каким бы ты ни был:
Вечером 31 декабря позвонил Дмитрий.
- Приходи скорее! - сказала я. У меня было острое воспаление мочевого пузыря и я собиралась ехать в больницу. Хуже не бывает!
- Не подходи, не прикасайся, даже не дыши! Прощай, умираю! - твердила я.
- Ничего, я тебя вылечу! - сказал Дмитрий и засмеялся весело.
В Новый 99 год, как Дон Кихот на Россинанте, Дмитрий въехал на мне.
- Не могу больше! Уже три часа ты меня лечишь! Ведь и впрямь все прошло, сказали б мне, что так бывает - не поверила б! Иди домой, я устала.
Неожиданное резкое похолодание в марте совпало с похолоданием в кармане и болезнями мужа, а я меняла цвет волос. 2 марта я была блондинкой, 8 - ярко-рыжей, 10 марта - красно-лиловой, а 11 - каштановой. И все эти метаморфозы спокойно созерцал Дмитрий. Я шла к каштановому оттенку моих волос, давно ушедшей юности, как утопающий за соломинку, я боролась за цвет, за оттенок, будто бы там, в том каштановом оттенке и был секрет утерянной стабильности. Изменить жизнь, изменить лицо я не могла, но я могла менять цвет волос, душа ждала и требовала перемен.
Почему-то вспомнился холодный вечер 10 марта, когда мне позвонила бухгалтер мужа: "Он что-то бормочет за дверью бессвязное и не открывает!"
- Сейчас полезешь в квартиру мужа через балкон! Ключа у меня нет!
Дмитрий спокойно, но как-то слишком спокойно, поглядел на красно-фиолетовый цвет моих волос. Я заметила все, но мне было не до украшения своих руин, я ожесточенно, с ненавистью к цвету расчесывала волосы щеткой и замотала резинкой старушечьим узелком, прическу эту не любил Дмитрий. Мы шли рядом, и я сокрушалась в душе по поводу своего маленького роста, спортивного трико, куртки и тапочек, радуясь, что нас никто не видит.
- Лезь! - сказала я Дмитрию. Спустя 10 минут он показался из двери 2 этажа.
- Лежит! - сказал он, показывая глазами, что дело плохо.
Жутко запрокинув голову, муж лежал на полу в ворохе мокрого белья и бредил. Меня он упорно называл по имени своей племянницы, и талантливо, очень цветисто рассказывал о своих галлюцинациях: видения Божьей матери, мумие под диваном и летающих вампирах: "Вот чешет! Почти как "Мастер и Маргарита"! - подумала я. У мужа был очередной приступ почечной эклампсии. "Больной сразу теряет сознание. Расстройство мозгового кровообращения: - вычитала я в справочнике.
"Гломерулонефрит острый" - мысленно я выговаривала это слово, но язык как бы невольно закручивался в спираль - "гло-ме-ру-ло!"
Теперь я сама делала уколы мужу, радуясь, что при нашей бедности могу не обращаться к помощи медсестры. Кротко склонив голову с редкими седыми волосами, муж сидел на краю дивана. Я причесала их щеткой, любуясь его голубыми глазами, повеселевшими за последние дни.
Я передвинула большую цветную репродукцию Рубенса "Союз земли и воды" на фоне зеленого луга моих обоев, сделанных из моющихся тонких скатертей, веселилась беззаботная компания нимф и фавнов.
- Присоединяйтесь! - сказала я мужу, как в бароне Мюнхгаузене: - Присоединяйтесь, - и муж чудесно улыбнулся мне. У него было приятное моложавое лицо, все зубы были целы и улыбался он светло и чисто, как дитя.
Я совершенствовала свое мастерство делать уколы и разукрашивала лужайку новыми цветами и зеленью, полагая, что вид всего этого веселья фавнов подсознательно должен давать плюс энергию, я подкалывала гирлянды искусственных цветов.
- Перечитываю Достоевского "Преступление и наказание" : Старуха-процентщица хотела все оставить церкви, а я, если б была богата, все пустила бы на рекламу, на издание моего романа, на демонстрацию по телевидению моих видеокассет. Они идейны, высоко художественны и артистичны! В искусстве главное - беззаветность, на чем нет мелкого суетного желания нацарапать свое имя!
- Ты же хочешь тираж, рекламу, телевидение! Все вы одинаковы! - смеялся муж.
- И все же во мне нет жертвенности Сонечки Мармеладовой. Еще раз такие стрессы я не желаю переживать! Уеду, так что береги себя! Жить я буду всегда одна. Мне нужна, как зверю, своя нора, свое убежище, хоть кладовка, но своя! И никакой постоянный мужик в доме круглосуточно не нужен мне! - так говорила я мужу, но всегда жалела его.
Неделю я не видела Дмитрия, вспоминая вечер, когда открыла ему. И увидела, что он пришел от Сони:
- Что стучишь? Сейчас приедет Олег, привезет мне деньги! Мне деньги нужны! И я захлопнула дверь. Я удивляюсь себе, своему двойственному отношению к Дмитрию. В дни, когда он приходил и был нежен, были отдушиной, я ждала его звонка, но, едва увидев его после разгула у Сони, я надолго закрывалась в одиночестве, не отвечая на звонки.
- Почему ты, зная все, что случилось, не предложил мне помощь, хоть малую, это бесчестно по отношению ко мне? - спросила я Дмитрия. И он затаился, перестал мне звонить, выжидая, когда полоса неудач пройдет. "Падающего толкни!" . Мне было спокойнее, приятнее просто размышлять о нем, как о некоей отвлеченности, чем регулярно, как Соня, тратить энергию на него. Вот так, в отвлеченности и я, и Дмитрий существовали во времени и пространстве, наших нечастых и не обременительных встреч.
20 дней я не видела Дмитрия и ловила себя на мысли, что кончается запас моей энергии добра. Я ежеминутно думала о нем, зная, что не выдержу мужа, его болезни без нежности, которую, порою, выдавал мне Дмитрий. Я зашла в кассу аэрофлота и узнала стоимость билета до Москвы. Бегство! Бегство в ЦДЛ, в "пень-клуб", как остроумно говорили завсегдатаи ЦДЛ, бегство в ЦДЛ, а там уж - кто подберет! Без Дмитрия все меркло, я не могла заснуть. Тут и раздался его стук. Трепетная радость переполняла меня, бегство было отсрочено еще на время.
- У меня никого нет! Ты одна! - говорил Дмитрий и нежно, и искренне, потому что 20 дней не видел меня. И я знала, что так же искренне он говорил это же самое Соне, и ей верилось, как верилось в тот момент мне. Ведь мне хотелось верить.
"Ах, обмануть меня нетрудно
Я сам обманываться рад!"
Словами Пушкина я резюмировала свои чувства. Моя наивная фантазия все еще вела меня в бегство в ЦДЛ, в резервацию. Подняться в небо и - в болото, как лягушка-путешественница. У меня была глупая мечта: в тапочках, в майке, в штанишках "Адидас" зайти в ЦДЛ и найти друзей!
Как я избаловала, изнежила себя! Что со мною?! Неужели я разучилась писать?! Я не могла словами передать то, что чувствовала теперь...
Чувства обкатались, стали стабильны. В пятницу, вечером, я открыла дверь Дмитрию, потеряв былую бдительность. Я хотела показать ему компьютерную распечатку романа.
- Неужели это написала я?! Неужели я смогла так написать?!
Казалось я схожу с ума!
Мой роман был лучший женский роман ХХ века!.. Лучший! Я не верила своим глазам, но это был мой роман, мои чувства, мои мысли, мои образы, мои страдания и мой восторг!
Моя поэзия присутствовала в романе - и все это я хотела сказать Дмитрию, ведь не было другого, любимого столь нежно, как он!
Он пришел от Сони и, коварно ластясь, ведь ему хотелось уничтожать меня - сделать это мастерски...
Я не показала ему распечатку: мне сразу хотелось его проводить. Я научилась защищаться, охраняя свой покой, а он научился новому коварству, зная, что я могу тотчас проводить его. Ему нужно было хитростью добыть раковину, раскрыть ее и даже при виде жемчужины воскликнуть:
- Какой мелкий жемчуг! Никуда не годен!
Что такого особенного произошло, чего не бывало раньше?!
Горечь переполняла меня. Я не могла уснуть.
Художнику, писателю нужна отстраненность. Я не могла двигаться, не могла идти к мужу, ухаживать за ним. Музыка не звучала в квартире, в душе моей была пустота...
Я не могла плакать. Слезы?
Какое счастье когда плачет человек! Хуже, когда он не плачет. Кого из нас меня или себя он хотел уничтожить?! Меня - в себе?! Или себя во мне?!
Или - это наше общее единение было ему в тягость?!
- Уходи! Хочу быть одна! Я хочу молчать...
- Молчи... - Дмитрий, ласково коварно приблизился ко мне, пытаясь обнять. - Я буду говорить.
- Нет! Меня раздражает каждое твое слово, и жест, и взгляд - шалый до дури! Уходи!
Он оделся - и уже в прихожей, нежно и коварно, обнимая меня сказал, пряча глаза в мое плечо.
- Как я люблю тебя и секс с тобою!
И я размякла и попалась на пустой крючок!
Ему хотелось обыграть и уничтожить меня - и уничтожал он мастерски!
- Что-то нет никакого темперамента! - сказал он уже в постели, вернее, мы лежали под зеркальным потолком и он, что бывало с ним когда-то - пытался смотреть на лживого себя в боковое зеркало, чтобы удостовериться в правильности своего изображения в зеркале, в самом себе и во мне - ведь я тоже была его зеркалом. Зеркалом его “Я” ...!
- Ненавижу! - я попыталась вырваться, но он старательно преследовал меня, ведь он преследовал свое “Я!” - во мне - и это “Я!” - отвергало его, он преследовал убегающую меня, убегающего себя - он искал что-то то, что потерял... Но он не потерял ничего, он приобретал - коварный бес - Дмитрий мастерски научился играть на чувствах. Ему не было равных!
Ни деньги, ни имущество - ничто в мире не дало бы ему такие эмоции - как те чувства, которые дарили ему мы с Соней!
Я удивлялась и радовалась за него! Он научился мастерски играть на чувствах людей - у него было все, чтобы достичь цели только при помощи своего личного обаяния, такта. Разумного эгоизма молодости и отвлеченности. У кого-то он научился абстрагировать свои чувства, а может, моя неординарность и его логика - нашли такую удобную нору, чтобы прятаться в нее среди толпы - такую “шапку - невидимку”?!
На другой день, вечером, раздался телефонный звонок.
- Это ты?! Хочешь прийти?
- Могу!
- И мороженое принесешь?
- И мороженое принесу! - засмеялся он.
Дмитрий теперь всегда приносил мне мороженое и розы - и я открывала ему...
Мне было жалко букетов. Розы были прелестны! Ведь он выбросит розы и заболеет ангиной, если съест мороженое за нас двоих...
Дмитрий был справедлив. Он знал, что обидел меня - сам того не желая.
А желал он только того, чтобы его радость и положительные эмоции, подаренные ему Соней, были еще более усилены мною. Чтобы он чувствовал, емко и огромно, любовь и нежность двух - таких разных, но дорогих ему женщин!
И был бы наполнен радостью - как бутылка - самым дорогим вином!
Опьянения радостью жаждал он.
- Ты единственный источник, резерв моей радости! Без тебя я не могу двигаться. Не могу.
- Вот и цените! - тотчас отозвался он, сидя в кресле-качалке, ... в моей любимой комнате - библиотеке.
Со стены смотрел большой, загадочный портрет меня самой - в розовом пеньюаре, где я была удивительно похожа - и не похожа на самое себя! И портрет камеристки Рубенса, мои куклы, задрапированные в воздушные пакистанские шарфы, были моим окружением справа и слева - как и букеты искусственных - бледно-желтых роз, которые я расставила так, чтобы глазам было приятно!
Приятным был юноша, сидящий в кресле-качалке. Безукоризненно белая рубашка, джинсы, нежное лицо - он был как мои куклы, как неувядающие розы - но был опасен в дни наших ссор.
- Я ценю “тебя”! Не плюй в колодец! Знаю! Но, если в моем колодце отравлена вода - то я не буду пить! Я жестокая зверюга и берегу свою потрепанную шкуру!
В 8 утра раздался звонок Дмитрия.
- Приехал! - подумала я. Он хотел прийти утром, но я цепенела от мысли, что быть может, он приехал вчера, ведь 9 июня было день рождения Сони. Я, как никто другой помнила об этом: эгоистично и разумно, оберегая свой покой.
Я замагнитила дверь в условленном месте, чтобы он не стучал. Но он пришел вечером с розами, мороженым и кассетой Ванессы Мэй. Едва взглянув на него я поняла, что в Ташкенте была другая... Вернее, это была одна и та же женщина. К которой он попадал иногда в течении нескольких лет. Восторг и нежность были на его лице; и я любила, обожала именно это выражение лица, которое давала та, другая. И он так же нежно и восторженно калькировал все на меня.
Играла Ванесса Мэй! Лицо Дмитрия было нежнее музыки и скрипки Ванессы - и я была счастлива. Почему же, опустошенный, он приходит от Сони и окрылен нежностью другой?!
- Мне нравился он, таким нежным, восторженным - юным! - пусть же останется в моей душе, в моей памяти, таким! - думала я. Как зажженная лампа, нежно, восторженно плыло передо мною лицо Дмитрия - и я жила светом его лица, зная, что едва увижу следы опустошения на его лице - так тотчас загашу свет. Это моя психика нашла лазейку, приспособилась к тому, что мучило и возмущало ее долгие годы.
- Я не такой! Ты все придумала! - говорил Дмитрий.
- Это я так придумала! Мне так легче жить! Оставь мне мою придумку, не отбирай мою свечу!
х х х
Муж не ходил на работу.
Он лежал у себя в квартире уже год и не было интереса в его жизни. В течении многих лет я размышляла на тему, что будет с ним, когда Альфия оставит его, но даже я не могла предположить, что он сможет год лежать.
- Чем там кончил Гончаров своего “Обломова”? - спрашивал муж.
- Опять ты всю ночь грел ковшик на газе! Все чайники распаял! Лучше б ты помнил о ковшике - чем Гончарова читать! - возмущалась я.
У меня не было желания ходить с мужем куда-либо. Он как-то быстро состарился и телом, и душой - как будто бы обрушилось здание - сразу! - в миг - а я едва успела отскочить в сторону. Чтобы не оказаться под его развалинами.
- Какой сегодня день?
- Вторник! - сказала я.
- Не может быть! Наверное пятница! - запротестовал муж.
- Я говорю вторник! Ты еще устрой на час-два старческую перебранку! У меня нет сил!
Муж стоял у окна- глядя на дорогу. От его спины, сутулой и горестной, от всего его облика - веяло таким родным, нежным, так сильно он походил на погибшего сына - слезы рыдания стояли в горле, но я не плакала: я мыла, стирала, готовила, убирала - чем могла я служила мужу, отказываясь жить с ним в одной квартире; таким образом я охраняла свой покой.
“Истинная любовь похожа на привидение. Все о ней говорят, но мало кто видел”. Где же истинная любовь?! Я искала ее всю жизнь.
И муж, стоящий у окна был истинной любовью, но я не понимала, как чувствуя это, я не желала жить с ним в одной квартире.
Развалился карточный домик, построенный на песке.
Развалились 13 лет тайных встреч с Альфией - и муж не мог жить, двигаться, не мог делать даже простую работу. Апатический синдром полностью захватил его.
- Сдала б тебя в психушку! Так жить нельзя. Но сейчас и голова у тебя работает, и мозги в порядке - а после психушки - точно все нарушится. “Набекрень” свихнут мозги! - говорила я мужу, горюя о том, что он так разрушил себя. Пытаясь придавить меня.
Приходы к нему и уборку я называла психологической травмой.
Вторые сутки я была в молчании, в одиночестве, дома - развлекаясь чтением и сериалами. Мысли о муже угнетали меня. Перед моим мысленным взором сидел он - ссутулившись, беспомощно и жалко - как дитя, а на столе лежали деньги. Ему не хотелось отдавать их мне. Они нужны были ему все, ведь их было мало, чтобы отдать Альфие, чтобы задобрить ее, и, таким образом, получить надежду, что она будет чаще навешать его.
- Старость окаянная! Скажи, тебе нравится быть старым? - спросила я мужа, меняя ему постельное бельё.
- Нравится! - уверенно ответил он и я обрадовалась.
Муж был больной и старый - но он поэтизировал пустяк!
Он радовался всему: яблоку, книге, просто тому, что жив.
А я радовалась дням, когда он не мочился в постель, называя их праздником.
- Старичище! Другие в 70 лет - прыгают, бегают, кувыркаются - а ты...
Тут я заметила, что в зале стоит стул и свеча догорела дотла...
Значит навестила его Альфия. Пусть! Может, она его взбодрит. Ишь ты, романтик! Включил бы вентилятор на свет, но муж с упоением говорил о татарках...
- Ты прочитал Диккенса? -перебила его я.
- Да, Кот, прочитал. Ну и скука.
- А я читаю “Давида Копперфильда” и умиляюсь. Вообще-то, я была благонравная девица. Книг начиталась! До 17 лет и не целовалась ни разу. Все принца искала или Ромео. Все девчонки перецеловались, одна я была в поиске.
- Ну и что нашла?
- Как же! Пришлось целоваться с деревенским парнем. Он научил меня танцевать чарльстон. А рост у него был 2 метра, выше тебя!
- А он любил тебя? - взволновано спросил муж.
- Ты что? Я его едва знала и ненавидела за то, что он не Ромео.
- Нашла Ромео?
- А как же... вон, в моче, лежит. - сказала я, разбирая ему постель.
х х х
- Что ты мне принес? - спросила я.
- Ничего! Деньги. - ответил Дмитрий.
- Сколько?
- 1000 - сколько договаривались.
“Цена договорная” стояло на всех книгах. Я была, как книга, перечитанная много раз, но все же любимая.
Секс был чудесный, но я закрыла глаза, чтобы не видеть его насмешливое лицо. Он повернулся на живот, зарылся головою в подушку, вспоминая Соню - ведь он только что пришел от нее.
- Почеши мне спину! - сказал Дмитрий.
- А пятки не хочешь? У тебя купеческие замашки...
- Чего тебе не хватает? - спросил он.
Я была уверена, что этот вопрос он много-много раз задавал Соне, давая ей в 10-20 раз больше денег, а я впервые взяла и всего тысячу!
- Нежности! Ты был нежен всю неделю и я жила счастливо.
- А тебе не кажется, чтобы получить нежность - надо самому её отдать?
- Зверюга! Одевайся! Уходи!
Как хорошо он изучил меня. Дмитрий угадал весь тест, как если бы это была я - он знал меня так хорошо, что все удары наносил с жестокостью машины...
- Не прикладывай лед к сердцу. Заболеешь! - уходя говорил он.
- Нет, нет - не лед! Яд - ты укусил меня прямо в сердце.
х х х
В конце августа, за долги, хозяин квартиры внезапно выгнал мужа - с конфискацией имущества.
Неделю он жил у меня и я не выдержала. Муж непрерывно мочился в постель.
- Закрой свой гейзер! Я не Камчатка. Дима приехал, я не видела его 10 дней. Уходи!
- А его ты тоже купаешь, как меня?
- Слава Богу он все делает сам и не гадит в постель...
Я смотрела в окно, как тихо, понуро, согбенно шел муж, еле передвигая ноги.
“Нет, нет - не могу терпеть!” - подумала я, догоняя его с зонтиком.
- Старичище! Ты измучил меня, истерзал... - плача, говорила я.
На мое счастье, мужу дали квартиру в том доме, где мы когда-то жили, когда нашему сыну был год.
Я выкупила вещи мужа. Теперь я не могла долететь до Москвы, но меня утешало то, что я выкупила вещи.
Я ездила на другой конец города.
Когда случается нечто трагическое - человек находит утешение и успокоение в мелочах. Так наша психика, наше сознание дает разрядку нервам. Два месяца я не делала уколы мужу и этот приступ был ужасен. Громадная гематома закрыла правый глаз, а мне сперва показалось, что он выколол его.
Я оцепенела! Удар пришелся по мне, по нервам, по сердцу...
Я красила ногти, задыхаясь от смрада прокисшей мочи, в которой лежал муж.
Передо мною было жуткое лицо мужа - и потом я долго вспоминала, как везла его на - скорой! - в больницу, как вызывала Надежду, любимую всеми женщину - хирурга, как толкала тележку, передвигая носилки по дорожкам, как просила врачей сказать цел ли его глаз...
- Ты видела трех кошек на дереве?
- Какого цвета? - спросила я, зная, что мы ехали в закрытой машине.
- Серого.
- Очень хорошо, что не черного!
Цел глаз! Цел! -радовалась я.
- Сейчас возьму и скажу врачам, что это ты ударила меня палкой. Милицию могу вызвать и даже.. .посадить тебя! - издевался муж. Он не жалел меня. Он ерничал. Ему нечего было терять. Он был не нужен никому - даже самому себе...
Муж лежал в палате, где кроме него, было еще 5 человек. Внук знаменитого хирурга Волковича. лечившего русского царя, лежал в жалкой палате, ожидая помощи, но помощи не было, пока не был оплачен больной. Я лихорадочно перебирала золотые украшения, не зная. как пустить их в оборот, чтобы машина больницы начала двигаться.
- Мои сокамерники! - иронизировал муж, говоря о своих соседях по палате.
Я не нашла ничего более глупого, чем подарить врачу хирургу свою тоненькую книжечку стихов, с надписью от имени мужа - единственного родного внука профессора Волковича...
- Как ты мне надоела профессором Волковичем и родным внуком! А что есть не родные внуки? - издевался муж.
- Как ты мне надоел, сын лейтенанта Шмидта - двое умных, а третий - дурак! Молчи, старичище! Если б у тебя было хотя бы 100 долларов - я б и не вспомнила про твоего деда!
“Доверяю своего мужа. Вашему благородству, совести и врачебному мастерству” - написала я слова для лечащего врача, которые звучали как издевательство, как плевок, как насмешка.
И все-таки профессор Якубов выгнал мужа из больницы. Он уезжал в Израиль через 2 недели и ему не были нужны внуки Волковича.
- Если вы профессор, то я - академик! - сказал ему муж при первом знакомстве.
Профессор, как ошпаренный, выскочил из палаты. Но муж не врал - его дед был академиком и его большой портрет висел в медицинском институте в Киеве.
Мужу нравилось издеваться над людьми, как бы провоцируя их на сверх чувства, выводя из равновесия. Только сильных переживаний, страданий, любви, ненависти, только сильных чувств, жаждала душа мужа, хотя сам он находился в состоянии апатической комы.
- Как там наш академик? Не падает?! - интересовался профессор Якубов у нянек.
Но именно в больнице муж начал падать особенно часто. Упав в душе, он несколько часов пролежал на холодном мраморном полу и стал непрерывно икать... Непрерывно икающего, профессор Якубов, выписал его из больницы.
- Я чувствую себя еще хуже, чем в тот день, когда поступил. - Говорил муж и плакал.
После больницы товарищ мужа привез его ко мне. Я стирала по 5 раз в день и совсем перестала спать.
А муж лежал, икал и плакал...
- Почему ты все время плачешь?
- У меня все-все болит... - сказал он.
Поздно вечером я обнаружила, что он в пятый раз обгадил постель.
- Как?! Я поменяла все полчаса назад...
Муж лежал в своем нарядном пуловере, теперь он был совершенно мокрый, - и затравленно, как животное, смотрел на меня, пытаясь помочиться в банку.
Его огромные, распухшие до невероятных размеров, яички половых органов - болтались над банкой.
Глаза мужа - ярко-синие! - нежно, беспомощно, покорно глядели на меня. Он был прекрасен - и я любила его лицо, но я не могла больше обслуживать его, приступ удушья начался у меня.
- Не могу больше! Я больна! Я покончу с собою! Я не вытяну тебя!
- Я тоже болен! - как-то спокойно, уверенно, даже радостно, - сказал муж, самолюбиво поджимая губы.
И вдруг мгновенная догадка пронеслась в моем затравленном мозгу: Гитлер- Ева Браун; Стефан Цвейг и его жена... Он хочет увидеть, что я умерла.. и тогда умереть спокойно. Я была самой большой любовью его жизни - и ему нужно сперва покончить со мною.
Фрейд, Ницше - все великие теоретики, были бессильны перед странной любовью-убийством, которую преследовал муж, а я не могла говорить.
- Я покончу с собою - или убью тебя!
- Убей, убей, убей меня! - закричал муж.
- Одевайся!
На такси мы подъехали к его опечатанной квартире, которую хотели отобрать.
- Не делай глупости! Побереги себя! Я измучена.
- Вижу! - спокойно сказал он, а я не понимала, как это может быть, чтобы он все это видел, созерцал и не делал ничего, чтобы облегчить мне уход за ним.
Я стирала любимый пуловер мужа, удивляясь себе… Час ночи. Я оставила больного, непрерывно икающего мужа одного в квартире.
- Кофточку стирает! Кофточка ему нужна. Кофточку жалко - издевалась я над собою, в мыслях.
Пуловер был большой, теплый и очень тяжелый. Я с трудом, отжала его и долго развешивала на плечиках. Я была так измучена, что уснула без снотворных и проспала 4 часа не просыпаясь.
х х х
А что же Дмитрий?! Накануне, он позвонил мне – и, узнав, что муж дома – пошел к другой.
Я заметила сразу его отрешенность, как он листая книгу, сравнивал меня с кем-то…
- А как же Елена?! Развелась она с мужем или нет?!
Все они были одноклассники и руководила их классом Софья.
Теперь у него был полный набор: учительница – татарка. одноклассница – татарка и я.
Можно было "прикалываться" от души – тихо стравливая учительницу с ученицей – в психологических играх- и молодая татарка будет уничтожать старую и наоборот.
В этом треугольнике – учительница, одноклассница была еще и писательница – хроникер, летописец его дел. Дмитрий был парень веселый и я ценила в нем это! Только психологические игры давали пищу его уму. А там, глядишь, и дочка Сони подрастет – и дочь заменит мать. И в этом людоедстве огромную дозу радости должен был получить мой отличник. мой ученик. мой психологический истребитель и моё мужское "Я!".
И, снисходительно скользя взглядом по моим развалинам – Дмитрий слушая меня, листал серию ЖЗЛ, Скотт Фитцжеральд. Я понимала, что может быть, одноклассница проявляет свою начитанность, но ему хотелось блеснуть, подробностями, эдакой пикантной изюминкой.
Тут и раздался стук! Стучали долго, все время выкликая имя мужа – а мне мерещилось страшное, жуткие сцены его самоубийства – и казалось, что грохот за окном, - это машина – привезли его вещи! Я уже представляла, как в квартиру мужа ворвались люди, как вынесли вещи, как кротко вышел муж – согбенный, больной – совсем мокрый.
- Везите! Я сам доеду на такси.
Мне мерещилось, что взяв паспорт и, оставленные мною 3000 – он – куда-то исчез – его не могут найти. Стук продолжался, а я, сидя возле Дмитрия, держала его за палец – как будто б из этого пальца шла единственная струя энергии, поддерживающей меня.
Теперь Дмитрий давал мне порою деньги, но их было очень мало.
В зазеркалье стоял мой чемодан, куда я сложила вещи, видеокассету – на которой был сын, дискетки, распечатки моего романа и почему-то я взяла два купальника: черный, сплошной – велюровый, и черный – бикини… как будто бы удираю в Ниццу – на Гавайские острова.
Стук продолжался – Дмитрий, лежа на раскладной кровати, в библиотеке – был спокоен. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но тень легкой досады появилась в его глазах. Они все еще видели одноклассницу.
- Ты сегодня мой военнопленный! Как ты выйдешь?
- Выйду. – Коротко сказал он.
Я лежала в темноте одна и отдыхала. Я думала о нем три часа. Я не могла зажечь свет, меня терроризировали друзья мужа – но в уме я детально продумала все его взгляды и слова.
И теперь, вечерами, передвигаясь по квартире со свечой, я думала о Дмитрии, в уме читая "Свечу" А. Вознесенского.
"Скульптор свечей, я тебя больше года вылепливал.
Ты – моя лучшая в мире свеча.
Спички потряхиваю, бренча.
Как ты пылаешь великолепно
волей создателя и палача!
Было ль, чтоб мать поджигала ребенка?
Грех работенка, а не барыш.
Разве сжигал своих детищ – Коненков?
Как ты горишь!
На два часа в тебе красного воска.
Где-то у коек чужих и афиш
Стройно вздохнут твои краткие сестры,
Как ты горишь.
Невозможность сравнивать меня с другими женщинами и злила – и радовала Дмитрия. Так летать могла только я – и он привык к полетам, его мысль, его психика получили мою шлифовку, он уже не мог мыслить иными масштабами, получив от меня этот заряд.
После последнего посещения мужа я заболела жестоко. Загаженные штаны плавали в ванной, все было заляпано нечистотами – а он говорил о том, что его друзья хотят учредить опеку над ним…
- Может, они еще заседание проведут опекунского совета по поводу стирки загаженных вещей!
Тут и начался приступ: дико – будто б о ребра забилось сердце и меня начало тошнить – а муж даже не заметил этого.
Теперь, думая о нем, я прежде всего вспоминала его задницу, всю загаженную – и как я вытираю ему задницу и ставлю клизму.
Я вливала в него столько воды, что и слон бы лопнул…
- Ставь, ставь! Мне кажется, что у меня там – граната! – твердил муж.
Ужас омерзения охватывал меня – и в отчаянии – я соображала, что не могла бы вынести весь этот ад без Дмитрия, его нежности.
Все путалось у меня в голове прелестное, нежное лицо мужа, его глаза, его кротость и его задница – и я, думая о муже – прежде всего представляла его задницу и этот омерзительный процесс.
х х х
- Осторожнее, Дмитрий! Я теперь, как недоношенный младенец! Жить могу – только в колбе – под колпаком.
Ветер дует –приступ, дождь идет – приступ; кастрюлю тяжелую подниму – приступ!
Дмитрий нежно подсел ко мне:
- Я так хочу тебя!
- Не могу, дорогой.
Я понимала, что он дарит мне свою энергию – искренне и добровольно.
Через день Дмитрий снова пришел ко мне, проведя у Сони ночь любви.
- Кто тебя звал? – твердила я, открывая ему дверь. Он пришел уничтожать. Для меня оставалось загадкой, почему он, проведя какую-то "космическую" ночь – идет ко мне?!
И все-таки мы оказались в зазеркалье. Холодные стены, холодные зеркала – холодное, вытянутое лицо Дмитрия.
И голос Аманды Лир – "Сфинкс не умирает…"
Я захлопнула дверь и по газовой трубе, больная, поднялась на балкон. С этой трубы и начался наш роман. Эх, фильм бы заснять! Чудесный сценарий будет.
Дмитрий что-то пробормотал о моем романе. Это были слова Софьи, но мне не хотелось слышать их. Ненависть переполняла меня.
- Твое мнение о моем романе – мне не интересно!
Меня интересует только моё мнение. Все остальные люди, твари, насекомые – не интересуют меня! Я – больна! Я – для себя весь мир! Может быть, умираю – я жить могу только в колбе, только в аквариуме – с кислородной подушкой. И я уничтожу всё, что мешает мне еще день, минуту, секунду – побыть с любимой, обожаемой – с собой.
- Я недавно приготовила тебе наследство: 3 видеокассеты, мой роман и компьютерная распечатка. Возьми!
Дмитрий спокойно созерцал мою ярость. Кукла, его поломанная, больная кукла – сделала все, что он хотел, чтобы погладить свое тщеславие, чтобы пощекотать свои нервы. Он спокойно поцеловал меня и шагнул за дверь в холод полночного подъезда.
Я ощущала себя как бы деревом под порывом осеннего ветра. На моих ветвях болтался один единственный лист – и этим листом был Дмитрий. Мне все казалось, что вот-вот сорвется мой последний лист - и я … умру. Но время – настоящее в прошлом, прошедшее в будущем – и мой оптимизм уже рисовали картину …
Ну, и что?! Пусть упадет осенью последний лист – но придет весна – и я, быть может, не умру – а жизнь изменится – и то, что я заслужила – я получу по праву – и зазеленеет мое дерево – зелеными баксами издательств… (Издевалась я над собою в мыслях).
- Лети, мой лист! Лети!
Теперь ветром была Елена. От ее настроения зависело настроение Дмитрия и я горевала над тем, что столько лет потратила на него.
Расставаться было трудно.
Умирать надо налегке – вот, как я умирала – одна! Без помощи! Ни еды, ни денег… Куда обиднее умирать, когда всюду роскошь, изобилие, красота – а ты – уходишь… Да, голыми явились в этот мир – голяком надо и уходить – хохотала я в душе…
Мне было уютно в тишине квартиры, в моем одиночестве – с моим единственным листом на ветке!
- Ты говоришь из Библии! – сказал Дмитрий.
х х х
"Коня, коня – полцарства за коня!" – по Шекспиру хотелось воскликнуть мне. Я хотела ручку. Она стоила 200 сум! Был серый, пасмурный день ноября, мне хотелось писать, но я могла писать только лежа – я мечтала о ручке! Моя бедность перешла все границы, но я терпела её ради покоя и одиночества. Я не голодала – все, что было необходимо мне – у меня было. Главное – уйти в отрыв! Покой! А потом, абстрагируясь, я по кусочкам, по осколочкам – соберу себя - как собирала ни раз и снова начну свое пребывание в мире своих грёз…
Теперь я постоянно склеивала себя – Дмитрий приходил ко мне от Сони, от Елены – будто б ища у меня какую-то опору в самом себе – от всех проблем, которые его мучали с Еленой и Соней.
- Мы ни в чем не схожи! Я люблю людей! Ты – одиночество. – Начинал он.
- Сегодня у меня приступ зачем ты пришел. Люби людей, собак. природу, люби, что хочешь, кого хочешь – но не смей донимать меня. Убирайся.
С обиженной рожей, он стоял у двери и щурился на меня каким-то гнусным, гнилым взглядом… Он был везде неправ, но не желал менять ничего. Он искал одного: свой кайф, свои удовольствия – и мы, все трое – составляли ему его мир. Я понимала, какую ущербность где-то в душе – должен был ощущать Дмитрий- имея двух старух – поэтому появление Елены я считала необходимостью, чтобы улучшить ему сознание своей юности, сексуальности и обаяния.
Начался декабрь и мощная инфляция потрясла Узбекистан. Казалось, что кто-то за бесценок решил скупить республику бывшего Союза. Я жила на 3 доллара в месяц, удивляясь себе.
Люди эгоистичны! Где же был мой эгоизм, мое чувство самосохранения, все это как будто бы отсутствовало до того приступа и последующей недели, когда я ждала смерти, как избавления от страха её: "Через 5 минут!", "Через 10 минут".
Я стояла у трюмо с двумя шприцами. Ехать в больницу без денег было бессмысленно.
- Коли же! Коли! Резко! – я намечала йодом круг на ягодице - и колола.
- Ты вся пропахла лекарствами! Я знаю, куда ты уколола себя сегодня – смеялся Дмитрий, а я радовалась ему.
Он оставлял мне деньги, но их было мало.
Шел декабрь. Я выжидала… Как поступит предприятие, на котором муж проработал 30 лет – выгонят ли его с квартиры под Новый 2000 год.
Я не могла двигаться. Как парализованная, я могла часами лежать, ничего не делая, в библиотеке – в голове были мысли о муже. Соседка ухаживала за ним, приносила ему еду. Моя психика была раздавлена.
Я хотела радости, хоть малого достатка – а у меня не было ничего.
В моем одиночестве – я играла в мир вещей, окружавших меня. По утрам, принимая ванну, я сперва намыливалась зеленым мылом.
- Пусть будет влюбленность! Она держит нас на плаву. Потом – желтым. Измена сопутствует любви! Пусть будет измена. Чем больше измены – тем сильнее любовь. И в конце я брала тоненький кусочек розового мыла…
И не забудьте обо мне, грешной! Как я любила, ревновала, страдала! Как обессмертила всех вас в своем романе.
Я верила, что он будет напечатан. Я была на взлетной полосе.
Я перечитывала "Веер леди Уиндермир" О. Уайльда. Я мечтала об этой книге. И, едва Дмитрий оставил мне деньги – понеслась за нею. Еще недавно я стояла перед этой книгой, она стоила 120 сумов – это была малая сумма, но у меня не было ни одного!
- Что меня не убивает – укрепляет! – по Ницше, думала я.
Так и жила бы в ванной, в воде, как Ихтиандр… Тепло, приятно, не мешает одежда – и вновь я намыливалась желтым мылом.
- Выручай, выручай – измена! Измена – ты Бог! Ты управляешь нами! Ты – выше любви! Я преклоняюсь перед тобою!
Как я любила вещи в своей квартире. Китайские чашки. У красной китайской чашки была отбита ручка, но муж старательно приклеил её- и о поломке её знала лишь я. У красной чашки было два блюдца. Одно - чуть отколотое – я. Другое – целое – Соня. Чашку я назвала – Дима!..
Ему я всегда давала эту чашку. Моя же, точно такая – была с нежно-серым рисунком на чашке и блюдце.
Синюю китайскую пиалу, разрисованную с 2-х сторон – я называла Соня. Это была хитрая пиала – на свет – она сквозила еще и тонким узором по фарфору… Я любила свои книги, вазы, картины, своих кукол – и одиночество. Я играла в тихий мир вещей, которые не приносят зла.
Это было последствием всех переживаний и душевных травм. Я не желала страдать, но страдала. Мое воображение, как уродец, выращенный в ящике компракчикосов, все еще прибывало подле мужа. Я так приросла к нему – изуродованная им за эти годы – я снова стремилась залезть в ящик, который был для меня всем – формой души и тела, как бы условием жизни.