"Как в магазине - и те духи приятны, и эти... Какие взять? Я беру несколько, чтобы не жалеть! - так я думала о муже, лейтенанте, о себе. В мире вещей все было проще, целесообразнее.
Выбирать вещи, брать несколько сразу - не составляло труда. Для меня стало невыносимо брать несколько в другом плане: это была область чувств, эмоций. Я не могла дробить их - распределяя между мужем и любовником. Я выбирала любовника, не переставая вспоминать его лицо, когда накануне он бывал с Софьей. Казалось что кто-то из нас лишний: она или я? - в этом триумвирате. И это странное выражение на его лице: недоумение и как бы насмешка над самим собою. Я замечала это и все холодело внутри меня. Я сжималась, пытаясь вывести формулу, закон своего чувства. Так счастливее ли становимся мы, приобретая знание? Знание - знанию рознь?!
Мы любим наши обманы, наше самообольщение. И горе тому, кто лишит нас радости наших обманов. Ведь мы жаждем быть обманутыми теми, кого любим. И чем больше мы обманем любимого, тем нежнее полюбим его. Театр абсурда!.. Иногда каскад простонародных слов захватывал меня. Я уже не стеснялась говорить их. Все понимали это не как степень моей культуры, а, как мост - между мной и ними.
С кого начнет? Месяц не было лейтенанта. 12 июля он должен быть. Я не сомневалась, что все правильное, благоразумное вмещалось в цифру 12. 12 Апостолов, 12 цифр на циферблате. Зачем нам тринадцатое?!
"В тринадцатом вагоне, на 13 месте я ехала рожать сына..." - пронеслось в моей голове - нечетко, печально.
13 - в области чувств это грозит катаклизмами, но все-таки именно 13! - щекочет нам нервы, оно изощряет наши чувства. Детективные сюжеты плелись в моем воображении: и ни один, самый низменный сюжет - не обошла стороною моя мысль. Широкий диапазон - рассматривал все варианты: он приехал - с поезда - прямо к ней. Насытит всем, а там уже можно и о душе, то есть обо мне, вспомнить, приняв полезное, земное, можно и на отрыв, в облака! Тринадцатое! - изощряет наши чувства, щекочет нам нервы, 13 ведет вперед. Я соизмеряла целесообразное и бесполезное, выбирая целесообразное. И было бы несправедливо, если бы мой лейтенант поступил вне логики, он бы "проколол" мой сюжет, а я замыслила для него роль. Разве не женщина, находящаяся рядом, влияет на поступки, характер мужчины, и он, выбирая, сопоставляя, делает выводы, и было бы несправедливо, если бы лейтенант, преследуя постоянство, не явился бы к обычной женщине, 12, коварно утверждая свою преданность, а на самом деле - после дорог, всех тревог, найти наилучшую нору, где привычны все углы, и все живые существа. - Он серый! Он обычный, Аннет, только с тобою он может быть ярким. "Не вздумай начать с другой цифры, лейтенант! Пусть будет 13. Это будет ошибкой, опечаткой, - ты собьешь ритм поэзии и парадоксов. Ведь мне не надо придумывать сюжет, достаточно - как в школе, шпаргалить, списывать с тебя, знать, что ты идешь точь-в-точь! - по прейскуранту моих ценностей.
Мои - противоположны твоим, и ты не должен мне ничего, хотя думаешь, что должен. Все перепуталось, переплелось в мире ценностей. Ценное - не нужное, нужное - не имеющее цены! Я учила его не вешать цены на солнце, звезды, небо и любовь... Как бабочку на булавке, он разглядывал меня после свидания с учительницей, ставшей его ученицей, вернее, моей... Он жил по моим меркам, и я радовалась тому, что мои уроки - неназойливые! – не прошли зря.
"Какая ты необычная, какая яркая! Как непохожа на всех! Такая слабая, экзотическая бабочка - а все крылышками машешь, дергаешь, не замечая булавку - а жить тебе - мгновение!
Мгновение или вечность - но я загадала - ВЕЧНОСТЬ! - я вросла в нее, в вечность, когда вечность поглотила сына. И я, глядя на лейтенанта, как на сына, прощала ему желтые крылья измены. Ведь в моих глазах - бабочкой на булавке был он, а булавкой - я! Оттеним же звуком, цветом, шелестом крыльев бабочки, всего живого мгновенного того, что зовется нежностью.
Он приехал 13 - и, бросив сумку дома, спустя час был мой.
8 сентября глянуло на меня солнечно и безмятежно сквозь жалюзи…
- Печатаешь письмо выращивателю цветов? – проснувшись, спросил муж. "Они были молоды, богаты. талантливы… - их нет!" так я думала о Фредди Меркури, поставив его кассету.
Прошло сорок месяцев со дня гибели моего 22-х летнего сын, прошло – только 9 дней со дня гибели 19-летней сестры Акмаля.
Как семь цветов спектра, как зрение, слух, обоняние, осязание я считала, что есть разные формы любви, ее разновидности. И содержимое, напиток, равной густоты и крепости – содержащийся в разных сосудах, не менял основную, идеальную суть. В душе я понимала, что залезла в высшие сферы – материальности и абстракционизма в эмоциональных изысках. Но, как альпинист – мне приходилось карабкаться вверх, обдираясь и мучаясь, на спуск у меня уже не было сил. Мне не хотелось спускаться … Проще было лететь минуту-две, чтобы забыть и забыться – исчезнуть из мира, приносящего мне боль.
"Искусство - великая сила, великая нравственная сила, способная победить многое, но я не могла победить любовь. Я хотела жить одна, совсем одна, но меня страшило одиночество. То, полное, идеальное одиночество, когда степень бытовой нужности, необходимости – отпадет. Это было единственное, что осталось между мужем и мною. У него была тайная подруга, которую он содержал, непрестанно рассказывая мне о том, как его любят, понимают, но все это он преподносил мне в какой-то иезуитской, аллегорической, завуалированной форме. Человек верит в то, во что ему хотелось бы верить! Мужу хотелось бы верить, что единственная женщина, которая его любит – Альфия!
- Пойдем сегодня на базар? – спросил он.
- Нет, я пойду к Акмалю, на 9 дней!
- Мне до фонаря – куда и к кому ты пойдешь! – с оскорбительной интонацией, выражением омерзения и отвращения на своем лице – сказал муж.
- Не успел глаза продрать, минута прошла – как ты встал, а уже оскорбил и обидел меня. Печатать не могу! Руки дрожат!
- Ну, что ты придралась ко мне? – с упреком, выпучив глаза, заорал муж. - Что ты, как ребенок? Мышление у тебя детское… Наивность.
Этим, "Как ребенок" – он мучал меня в течении всех десяти лет своего тайного служебного романа.
- И что же ты, пакостник, мучаешь ребенка?! Тебе последний раз поверили, взяли деньги, гуманитарную помощь, с требованием все доложить жене, поставить жену в известность о ваших отношениях. А что мне докладывать? С первой вашей встречи поставлена в известность, не надо мне хамить, едва встанешь!
Мне не нужны были свидетели моей старости. Я прошла все, я знала, что мужчины уважают меня за мужество, за ту непомерную боль, которая выпала на мою долю, за то, что я, несмотря на все – не сломалась…
Но главным, тайным, пакостным, дурковатым громилой был муж. Он получал сладостную дозу садизма, он не мог оставить меня, не мог и не хотел – уйти к Альфие, не мог отказаться от тайных встреч и бесконечных упреков в мой адрес. Я относилась теперь к мужу, как к крупному проигрышу в жизни. Ему было удобнее – все несбывшееся, списать на меня и бросить, вот так – в душе, зная, что он предал первый, он списал меня. Казалось, что муж не может прожить и дня. без этой странной мелочной смуты, бесконечных выяснений, мы истребляли друг друга. Но я не желала, не мыслила такой формы чувств, эмоций, истребления меня во мне самой, в нем самом - и в этой жизни, где нам не было места вдвоем! Я задыхалась в его обществе. Мне было несносно его присутствие в доме, его голос, его ложь, его бесконечные аллегории с татаркой , с ее искренней, необъятной любовью, ее самоотверженностью. Моя машина сломалась…
Я мечтала о любви не конкретной! Не осязаемой об абстрактном напитке, принимающим форму любого сосуда, куда его нальют.
- Ну, я тебе сделаю, я устрою! Уйду из ТУСМа - ради тебя, работаю! – чтобы ты не нуждалась! Я тебе устрою… эти угрозы мужа, который почему-то годами что-то устраивал, будто бы поставил цель в жизни, что-то устраивать и делать такое, чего не может стерпеть моя, бронированная на его устроительстве, душа.
"Ради тебя! – работаю…" – то же он говорил Альфие, он захлебывался в собственном двуличии и это омерзительное выражение на его лице видела только я, ведь лгал он мне, поэтому все обвинения и упреки были направлены на меня. Он без конца порицал или меня, или кого-нибудь в моем присутствии.
- Рот закрой! Открывать его будешь, чтобы похвалить меня или кого-либо. Если человек хромой, то желает видеть вокруг себя только хромых:
- Прекрати! - обрывала я.
Я мечтала об абстрактной любви, принимающей форму любого сосуда, драгоценной жидкости, поддерживающей бодрость, энергию. Я нашла себе путь, как вода тихо просачивается через мелкие камешки, округляя и сглаживая их, своей незаметной работой.
Я нашла удобный, единственный, абстрактный вариант любви. И это был АКМАЛЬ!
Мистер безукоризненность, элегантность, четкость.
Я ВОСХИЩАЛАСЬ ТОЛЬКО ИМ, АКМАЛЕМ! Я БОЯЛАСЬ ЗА НЕГО, ЗА АКМАЛЯ! Нервный, тонкий, хрупкий, я подозревала эту хрупкость, такой безукоризненный Акмаль, чем-то похожий на моего мужа, но не теперешнего - психопата, а прежнего. Сдержанно элегантный Акмаль был предвосхищением, перевыполнением, выдумкой, музыкой, восторгом моей жизни.
Мне достаточно было видеть его, пусть издали наблюдать за ним. Я любила Акмаля как нечто отвлеченное, как мы любим идею о Боге, добре, зле, как любим символ, как любим то, к чему не желаем, не мыслим прикоснуться. Я бы отказалась от свидания с ним, если б он мне когда-нибудь предложил это.
Девять месяцев я не видела Акмаля. Он постоянно работал в Москве. Мы столкнулись в баре "Интуриста" в день 50-летия его матери. Он приехал к ней на юбилей! Я и не знала, что мы с его матерью - одногодки! - мрачно, подумала я о себе, любуясь Акмалем.
- Без паники! - весело произнес Акмаль. И я снова пришла в восторг от его подачи. Имея такую внешность, не будучи красавцем и Донжуаном, он обладал Магией, как и я - в свои 50:
- Мне конец! - подумала я, зная, что непрерывно, ежеминутно буду думать об Акмале.
- Я придумал тебе псевдоним! - сказал лейтенант. - АННА ФЕЙТ, вот так пишется. Была прохладная полночь, он собирался домой.
- Рок! Судьба! - заметила я, глядя на его юное лицо, нежную родинку на щеке и ямочку на подбородке: Как у Акмаля: - бессознательно мелькнуло в голове.
Лица лейтенанта, Акмаля и сына преследовали меня. Утром муж позвонил Акмалю по делу: - У меня ночью погибла сестра! - ответил Акмаль:
"Все-таки выловила нас судьба одной сетью, захлопнула одним капканом, Акмаль!
Мистер безукоризненность, что же?! Что ж.
Нет утешения от этой боли. Я знала все ступени ада, которые они пройдут: Ни одна вещь на свете не может принести им счастье, это был тот предел, когда человек становится выше вещей.
И вот уже передо мною возник другой Акмаль. Я могла представить, хотя мне было больно, из мира осязаемого нами как бы высвечивалось любимое лицо Акмаля. "Это не предел! Это не вышка, Акмаль, хуже было бы если бы это был твой единственный сын или дочь:"
Я знала, что для Акмаля, как когда-то для меня, началось время обратного отсчета, время других ценностей в жизни. Я писала все утро и прочитала все лейтенанту.
- Пойми, Гиви перенес бы это легче. Он ранимый, бережный! - говорила я Дмитрию. Он, чуть ревнуя, слушал меня. Гиви он хорошо знал, но только слышал об Акмале. Наше воображение рисует нам ярче, наше воображение приукрашивает, предвосхищает, превозносит, перевыполняет, сила воображения поднимает нас ввысь, и эта же сила может уничтожить нас:
"Роковая женщина", "роковой мужчина" - вот мы в одной лодке. Но почему - Акмаль, почему он?! Почему Акмаль?! Больше всех я любила Акмаля. Ну, что ты смотришь? Любовь - не кринка со сметаной: не кончается. Если любишь человека, то любишь его и в беде, и в счастье! - нервно говорила я лейтенанту, как будто бы это был бунт против превратностей судьбы. "Слово - судьба: он возненавидит! Я знаю. Все знаю. Мне больно.
Прошел год:
Тайные встречи лейтенанта и его учительницы продолжались. Я предполагала, что ее мифический, одноглазый болгарин, постоянно находящийся в отъезде, исчезнет. Как Кассандра, я заглянула в будущее и увидела Софью, которая, с видом глубокой задумчивости, принимала сочувствие ее коллег по школе по поводу исчезновения ее мужа: Уехал в Болгарию и все - нет вестей. Наверное, умер.
Теперь на моей психике, на моих нервах, играли две татарки: татарка мужа - на 17 лет моложе мужа, и татарка лейтенанта - на 17 лет старше лейтенанта - и у обеих были дочки - Лилички.
Зачем придумывать сюжет, когда жизнь выдает, исключительно в тайне, оригинальные сюжеты для детектива?
- Как называется этот цвет? - спросил лейтенант, глядя на экран телевизора: на видеокассете я видела певицу в бледно-зеленой блузе - точь-в-точь в таком цвете была Софья в тот знойный июльский день, когда она пришла ко мне с визитом, год тому назад.
- Покажите мне фото Вашего мужа? - попросила она, и, разглядывая альбомы, сказала спокойно и просто: - Ваш муж очень интересный мужчина! Какая же татарка упустит такого.
Она так подчеркнула слово "татарка", словно это была лучшая профессия, лучшая женщина на белом свете, не национальность, а степень сексуальности, пылкости, натуры, было что-то в этом.
- Какая же татарка упустит такого! - В этой фразе было еще и доверие. Она нравилась мне тем, что, скрывая свою связь с лейтенантом, думала о нем.
- Вы - маленькая, изящная! С Вами пройти приятно: Очень женственная! А я: она оглядела себя невидящим взором - передо мною сидела очень высокая, очень худая, очень нервная женщина. Она поминутно курила или просила таблетку от головной боли, она говорила, что она больна, не спит ночами, все на нервах: Я такая больная! Мне дочь надо поднять, вырастить! Да разве такое можно подумать? - Софья как бы делала мне комплимент, но в душе она злилась на то, что для нее недоступно то, что позволено мне. Даже связь со мною - явная или вымышленная! - не портила репутацию Дмитрию. На моем фоне он выглядел престижно, романтично, а на фоне Софьи - он был смешон, видны были его пороки, сильные, мощные, тайные, испорченность и острые допинги в жизни, как громадная черная женщина. Софья была обычной - обычной татаркой, как многие другие, она была серой, но ему - обычному, серому нужна была Софья, как подтверждение его "я", "не женится воробей на соловьихе".
- Да разве можно такое подумать? - вновь восклицала Софья, всплескивая длинными костлявыми руками, и я верила ей, зная, что, едва за нею закроется дверь - она все перевернет, извратит коварно, двусмысленно и смешно, выставляя меня в глупом, придурковатом виде.
Я не ошиблась. Через день позвонил Давид и подробно рассказал, что говорила обо мне Софья. "Нет, я не вытяну двух татарок и двух Лиличек! Из двух татарок я выбрала Софью и лейтенанта не только потому, что Софья была чистоплотнее Альфии, а лейтенант намного сексуальнее, чем кто-либо в моей жизни, хотя именно это и было причиной моего выбора, я любила его за секс, прощала ему за молодость, постоянство, за то, что он держится четко, что я могу потерпеть степень боли и ревности два раза в неделю, но не было прикрытия от мужа, его болтовни.
Было последнее воскресенье месяца, и, надевая тапочки, чтобы идти с мужем на рынок, я могла бы носить туфли, если бы ты отвез меня к Петровне! - так в городе называли лучшую женщину-хирурга, - сказала я.
- Я бы отвез, если бы ты не была пьяна:
- Пьяный проспится, дурак - никогда! Я бы тебя и трезвого, и пьяного, отвезла бы к ней!
Я не могла носить туфли на каблуках, а тот, из-за кого я получила все эти увечья, товарищ сына, Марат, утонул: Он находился в гостях у сестры, где-то на реке Каме:
- Марат? Утонул?! Быть не может! Утопили парня. Он ведь когда трезвый - чудо, а напьется - сам сатана! Его же дружки-собутыльники и утопили! - так говорила я. Мать Марата не находила себе места, все порываясь идти ко мне: делиться горем:
- Не надо! Я не костыль, не подпорка! Пройдет 38 месяцев, она - одна тихо-тихо переживет это. И, если кто-то захочет "делиться с нею горем", то она возьмет драную метлу и погонит его. Радостью, счастьем делиться со мною - пусть приходят! - отвечала я соседкам.
Муж и я шли по рынку. Муж проводил со мною экскурсию:
- Видишь, вот продают помидоры, а вот картошку: то есть он придумал еще одну пытку: говорить мне то, чтоо я вижу, повторять мне то, что я слышу!
- Нет, нет, нет! Ты что? Говоришь мне, что помидор красный, огурец зеленый, что снег - белый, а дождь - мокрый?! Открывай рот, чтобы сказать мне то, что мне будет интересно слушать! - сказала я раздраженно.
- Не пущу! - плача, говорила я накануне мужу, стоя у двери. Я не хотела ему открывать. "Лицом к лицу - лица не увидать!" Ты не поймешь ничего, пока мы не расстанемся. Я хочу, чтобы ты, как чудо, вспоминал меня, но за 30 лет - домашнее чудо померкло.
- Я больной и старый, Кот! Я не хочу тебя вспоминать! Я не хочу расставаться с тобою! Открой! - требовал муж.
- Нам надо расстаться! Я тебя ненавижу! Видеть тебя, слышать - пытка! Я не люблю тебя. Уходи! - говорила я, плача, открывая ему дверь.
- Я хочу пожелать тебе:, задумчиво говорила я лейтенанту, чтобы никогда ты не услышал от женщины таких слов! И, чтобы, услышав их, ты бы все равно б остался:
- А, может, у вас все наладится, если не будет меня? - говорил лейтенант. У него была Соня: хорошая кухарка, любовница, друг, товарищ, и ему казалось, что она самый удобный, выгодный вариант, что расставаться с нею проще, чем со мною. Он еще не представлял, что татарка, как скотч, отлепить ее трудно: муж уже прошел через этот вариант: и его сравнения татарки со скотчем были образны и метки: - От одного места отдерешь - к другому прилепится: - жалуясь, говорил муж. Дмитрий пока и не собирался отдирать Софью, он иногда мысленно, под давлением Сони, от наплыва ее ревности, пытался отдирать меня, опасаясь вреда: Татарка - Соня появилась в изумительной секретности, она, по понятиям лейтенанта, должна была бы исчезнуть, ему казалось, что с нею проще, сытнее, сексуальнее, она была пара, удобный вариант.
- Если есть другая, лучше, чем я, - говори!
- Нет никого! - четко соврал лейтенант. Ну, что пойдем заниматься английским? - коварно говорил он, вспоминая сытный, пылкий обед или ужин с Соней:
- У меня английский с татарским акцентом! - неизменно бормотала я. Теперь мы занимались английским. И в этом он сравнивал нас - меня и Соню, как в постели. В английском лучше была я, во всем остальном, я полагала, - она: Но мне чудилось порою, что любит он меня, и в этом находится его дыба, мука, что и Соня, и ее любовь - прикрытие, но ему даже этого было мало. Приходя к Соне, занимаясь с нею английским, проходя с нею урок, накануне уже пройденный со мною, восхищая ее своей понятливостью, он как бы играл с нами и с самим собою. Год мы не жили с мужем, у меня не было никого, кроме лейтенанта. Я ревновала жестоко только Дмитрия, ревность прорывалась наружу как этот поток замечаний, которые неустанно делали мне муж и лейтенант.
Они действовали как дублеры. Оба как бы побаивались меня, моего терпения. Все это напоминало мне собаку, которая любила хозяина и была ему верна. Но хозяину казалось, что она может укусить, и он, впрок, ежедневно, как бы укрощая ее нрав, давал ей пинок. Собака, радовавшаяся когда-то приходу хозяина, перестала радоваться его появлению - она ждала удара, пинка, как я - очередного замечания, наставления, сравнения. Это очень удобные женщины - татарки! Они - товарищи! Они понимают, переживают, вкусно готовят, пылко любят - они удовлетворяют мужчину: поесть, поспать, что еще надо мужику? И все-таки их - татарок, без переживаний, без проблем бросают, когда удобно человеку, без особого стыда и сожаления. Так как есть в каждой татарке то, что делает ее такой - без проблем бросить! Жизненная, земная, понятливая, злая, въедливая - она еще и корыстна!
Вот, несмотря на все ее плюсы, она одним единственным минусом уничтожает все. И это делает то, что бросить ее удобно, но бросить меня неудобно, мучительно, трудно. Меня мучают, но не бросают. Я страдала много: никто, кроме мужа и лейтенанта, не мог мне причинить острую боль. Речь Дмитрия пестрела словами-паразитами. "Это не замечание, а психология человека! То, что говоришь ты - полезно, выгодно для твоих партнеров. Слова-паразиты отвлекают внимание от главного, от сути дела. Следи за речью!"
Мы смотрели видео клипы на подушечке, возле кресла, на котором сидел лейтенант, глядя на меня, и задумчиво, и нежно. В полумраке гостиной я еще чем-то напоминала блондинку с видеокассеты: в белом атласном халатике она сбежала с лестницы, он настиг ее в кресле, она набросила ему на лицо красный шарф озорно и нежно, - он сорвал его с лица, обнимая ее. Пел Фредди Меркури: На мне был хитон из прозрачного коричневого шифона, подпоясанный пакистанскими шарфами, красным и розовым с золотистой отделкой. Красные кораллы и серебряные украшения дополняли мой экзотический наряд. "Мы всегда любим тех, кто восхищается нами, и не всегда тех, кем восхищаемся мы". Я восхищаюсь только собою! Я устала. Я утомилась восхищаться собою. Покажи мне хоть одного, кем восхищаешься ты!"
Дмитрий ничего не ответил. Он только перехватил и задержал мою руку в своей руке. И, хотя я понимала, что он восхищается мною, я знала, что во всем остальном его больше удовлетворяет Софья.
Я была избранной! Он не сомневался в этом. За это он любил меня, как редкое дерево в Ботаническом саду: пусть косое, хромое, но одно единственное. Он любил меня, несмотря на все изъяны моего тела, и я, жалея его юность, которую он щедро тратил на меня, понимала, что мои убытки ему необходимо восполнить посредством других. Как хотелось ему, чтобы им восхищались. И таким благодарным партнером была Софья. Ведь с нею он играл без "прокола". Она была уверена, что она - единственная дама его сердца, временами сомневаясь в этом. Не могла же я восхищаться сама собою, в дубле - от него! Ведь он в чем-то повторял меня, мои истины, мою этику, мои установки. И делал это добровольно. Его душа просто и бесхитростно принимала водопад чистоты, который я, недаром Водолей, обрушила на него. Ему хотелось делиться с кем-то этими богатствами, этими игрушками, и не было более благодарного партнера, чем Софья. Она была то, что надо - в плане духовного дележа: Ведь область духовного, не материального, нужна только любящим, потому что любовь сама по себе, как идеал, была абстрактна и только в переносе на подходящий сексуальный объект, в переливах, мотивациях припева этого всплеска эмоций, эта область вне материи становилась материальной, как если бы имела форму.
Порою мне хотелось одну главу написать по Эдуарду Лимонову: Матом!
- Не надо, Анна! Тебе это не идет! - говорил Гиви, и такое уверенно-спокойное выражение было на его лице, что я невольно прислушивалась к его словам.
- Правда, Гиви очень похож на Алена Делона? Этот же рисунок рта, нос, светлые глаза: Очень похож? - спросила я лейтенанта. Мы смотрели видео с Аленом Делоном "Смерть негодяя", я записала фильм на видеокассету, и по два раза просматривала фильмы с Гиви и с лейтенантом.
- Да, Гиви похож! - коротко подтвердил Дмитрий.
Я смотрела на его профиль, а думала о том, что у него еще и Соня есть. "Ну, метелка придурковатая! Разнежилась, размечталась, на несколько лет расположилась на шее лейтенанта". Сварливость его характера, его мужицкую суть она умела поддеть и выдернуть, но это была игра на его низких инстинктах, в то время как со мною он играл только на возвышенном! Я представляла, что моего воображения хватит не на одного лейтенанта, на целый полк и на татарский гарем. Я торжествовала, представляя картину, как с моей сигаретой в зубах Софья наставляет лейтенанта, а он, усмехаясь в душе, отдает ей то, что может: удовлетворяет и содержит ее, а нежность и любовь лейтенанта принадлежит мне. Как можно требовать верности от него?! - недоумевала я, удивляясь Соне. Была бы благодарна ему за молодость, за нежность! А ей все надобно: неусыпный татарский лоб! И тайна, и обеспеченность, и покой, и верность, и аренда на несколько лет, и все это одной ей. А по какому праву? Что такого необычайного в том, что обычная татарка, каких сотни, вкусно готовит и удовлетворяет мужика?! Только обо мне знали его друзья: Я была антиквариат, которым можно гордиться, потому что не каждый мог приблизиться в зону, где были мои друзья.
Многочисленные обмены денег и инфляция довели республику. У меня не было забот на эту тему, но я замечала как порою лейтенант думает о Соне и ее дочке. Я знала, как мало получают в школе учителя, и мне хотелось, чтобы следы забот исчезли с его лица. Вряд ли Соня делала бы это для меня. Она не благородна.
Мой муж постоянно помогал Альфие и ее дочке. После очередной гуманитарной помощи Альфия потребовала поставить меня в известность об их связи. Но этого делать муж не желал, он только злобился и раздражался. - Задерживается! - подумала я о муже. Небось разборка идет: инструкция истребить жену не выходит. Она в огне не горит, в воде не тонет, под машину попала - жива: При слове Чингиз-хан не взрывается!
Я размышляла на тему, является ли интеллект человека той соломкой, которую надо постелить прежде, чем упасть!
Так легче мы переносим страдания, если интеллект присутствует и, есть ли это надежный наркоз или это средство, чтобы усилить наши страдания, доведя их до исступления. Я полагала, что каждый действует соответственно своей натуре и темпераменту, и видела в этом единственное право. Я давно не мерила интеллектом степень гуманности, доброты. Русское население покидало республику. Народ беднел. Меня рассматривают, обнюхивают, когда я выхожу из дома - пора брать налог на вид и запах: - грустно думала я.
"Анна духи покупает, а Соне жрать нечего!" - порою именно такое выражение чудилось мне на его лице. Лейтенант был справедлив и уравновешен. И мы обе были нужны, как нужна художнику-граверу черно-белая палитра, как нужны контрасты. Но мне хотелось невероятного: любви! Чтобы практичной, привычной Соне он предпочел непрактичную - меня. Впрочем, он и предпочел, иногда, приходя в отчаяние от этой двойственности в его жизни. Мы обе были правы, и обе любили его. Я не верила, что можно любовь разделить на две равные половины. "Какая мне разница - кто любит меня? Главное: кого люблю я. "Ребенку жрать нечего, а он ей покупает жвачки!" - мысленно уже летел сердитый окрик Софьи. Ишь ты, молодуха прыткая! Влезла на шею к мальчику и еще покрикивает. - Так с отвращением думала о ней я, потому что ревность не имеет форму - она меняет цвета: от черной до белой, но суть остается всегда единой, отравляющей, безжалостной. Я не желала делить его, но делила, и, наблюдая его легкую фигурку - как он одевается: черные плавки, офицерский ремень: К Соньке идет! - думала я, мирясь с нею, как с неизбежным злом.
- Что же делать? Я еле живая, нервы на пределе, если что-то случится со мною, только Соня сможет утешить его. Поговорим о любви!
- Они бежали за троллейбусом и махали мне рукою: две Наташи с котенком на руках. Такую детскую любовь и преданность я болезненно переживаю. За любовь надо платить вниманием. Это обременительно, утомительно для меня: - сказала я Дмитрию, он все также смотрел фильм, где Ален Делон, удивительно похожий на теперешнего Гиви, и совершенно не похожий на теперешнего себя, продолжал главную роль в "Смерти негодяя".
- Дети привязчивы, - коротко сказал лейтенант.
Он играл с дочкой Софьи и она подробно рассказывала мне об этом, она ревновала, но торжествовала. Я вспоминала как после моего визита к ней Соня осторожно, хрупко делала примерку лейтенанта на себя и, уже провожая меня в прихожей, она с любопытством, но азартно, что тоже не укрылось от меня, спросила: - Неужели можно такое подумать о ней и лейтенанте? Можно такое представить?
- Нет! - ответила я беспощадно. В этом была безжалостная, неумолимая правда.
Связь со мною, даже если бы о ней все знали, придавала лейтенанту элемент романтичности, возвышала его в глазах общества, а связь с Соней делала его объектом для насмешек и низких шуточек, любя его, мы обе вынуждены были скрывать его связь с Соней. Соня понимала это, завидуя, что я могла не скрывать и не приносить ему ущерба: Если у мужчины две женщины, то одна из них ему в тягость! Парадокс состоит в том, что обычно он остается с той, которая в тягость: Будто б мужская натура, таким образом, оправдывает свое предназначение: БЫТЬ ПОД НАГРУЗКОЙ!
Мы знаем, что радость - хрупкая, мимолетная радость - подарок! Мы не желаем, не мыслим, наша душа, жаждущая радости, не может смириться с тем, что она - радость станет в тягость! Нет, мечтатели, романтики, мы не допустим осквернение радости, чистоты духа, веры, мы отмоем, сохраним, в худшем случае оставим радость, но не замутненность, чистота изображения исказит наше зрение, наше видение мира при помощи воображения.
Я не сомневалась более, что, в случае, если бы я попыталась порушить его связь с Соней, он бросил бы меня, не ее: Наверное, потому, что в этом он усмотрел бы несправедливость с моей стороны, потому что он более любил меня. Лейтенант рационален. В чем-то догматичен: семья, школа - сперва даем название. Это - учительница. Она навсегда останется учительницей. Ей можно рассказать все, чего нельзя сказать матери, другу - можно сказать женщине любящей. Любящей! Вот, чем он дорожит. Но любит ли он сам? Порою я думала о том, что сломала его цельность, потому что по возрасту не подходила ему. С отчаянием он смотрел на меня, будто бы я - Снегурочка - вот-вот растаю, исчезну, умру, и не будет того, что дает ему радость взлета, того, что он любил во мне, из-за чего все другие женщины, даже молодые, привлекательные стали меркнуть в его взыскательных, насмешливых и строгих глазах.
х х х
" Я тебе морду татарскую попорчу!" - так думала я в понедельник утром, глядя, как мается муж: Теперь многолетний любовный флирт между моим мужем и его тайной подругой приобрел форму обирательства. Она ставила невыполнимые условия, чтобы он бросил меня и ушел на нейтральную территорию, рассчитывая там управлять им всецело.
- Два метра под землей - будет твоя территория!, - с ненавистью думала я, зная, что через месяц она снова возьмет деньги у мужа и вновь поставит это же условие, чтобы под видом обиды еще месяц у нее была возможность не приходить к нему. Он был очень удобный и щедрый поклонник, не требующий места, времени, секса. Золотой фонд, "ретро": Только приходящий мужчина имел ценность. Ей было удобнее самой прийти куда надо, когда надо.
- Более того, все сделать на работе, на смене, и поработать, и поразвлечься, и все получить - по возможности максимальную пользу, выгоду - исключительно в тайне! Как гордился муж, как он ликовал, что до сих пор никто ничего не знает точно: - Да у нас: возле бухгалтерии мышь пробежит - все знают, все слышат! А тут десять лет! Чтобы никто не знал - это твой бред! Такое можно представить! - с торжеством дрессировщика, любующегося своей работой, восклицал он и весь светился. "Тайно появилась - тайно исчезай! - так думала я о ней, как бы в дубле, это можно было подвязать к татарке лейтенанта. "Кому я нужен!" - воскликнул муж? Меня очень злили эти вопли.
- А я кто? - тихо спросила я, зная, что мужа одолевают секс-проблемы.
- Ты?! - нутряно, с надрывом воскликнул он. - МОЛОДЯЩЕЕСЯ ЖИВОТНОЕ!
Я растерялась от такого сравнения и целый день мысленно, искала достойный ответ: Я играла в слова, как мой муж играл в свои секс-проблемы, обещания, клятвы, любовь. Я нашла ответ.
- Егерь мой или браконьер?! - нежно заворковала я, встречая мужа, зная точно, как аптекарь - по каплям, по миллиграммам ту порцию яда, которую я вложила в это нежное: - Егерь мой или браконьер?!
Я ненавидела все, что был он: его голос, его вид, его кашель, его слова, я ненавидела остро, до боли, до дрожи, до отвращения, и жила с ним в одной квартире, ненавидя уже эту привычку, необходимость жить с ним.
Под утро у меня болело сердце: Я уже ненавидела слова, которые скажет муж, если я пожалуюсь, что у меня болит сердце. Он был мне гадок, отвратителен, я мечтала, чтобы он уехал, хоть на время, и он мечтал о том, чтобы уехала я:
Я сидела на кухне и ела булку, глотая слезы.
- Сейчас зайдет и скажет: - Кушаешь?, - с ненавистью подумала я. Слеза катилась у меня по щеке. Муж заглянул на кухню: - Масло кушаешь? - умильно сказал он. Ему нечего было сказать мне. Пустота была между нами - не было ничего, кроме территории, на которой мы обитали. Это был кусок расколотого, разбитого холодным течением, айсберга, не было чувства, не было нежности, ничего не было, кроме обоюдной лжи, двуличия и необходимости встречаться на бытовой почве. "Масло кушаешь?" - снова спросил он.
- Вообще не кушаю! - сказала я и откусила булку. Я не кушаю, я пою! Слышишь песню? - слеза тихо катилась по щеке, но муж ее не видел, а если б увидел, то постарался бы не заметить. Зачем ему лишние проблемы?
Возвращаясь к извечной теме ненависти - любви, я вспоминала, как несколько лет носила свои дневники и записи Альфие. Она их внимательно изучала. Удивляясь моей тонкой проницательности и изложению, она начинала длительную разборку с мужем. Ведь сама она была пуста, только самка, животная ее суть и были единственным ее достоянием. Им бы не о чем было говорить - если бы не я: А так они говорили обо мне, обсуждая меня, пристраивая меня, мытарясь, якобы, со мною. Это была шутовская хитрость мужа. Он и не собирался бросать меня, а то, что кто-то, кроме него с таким преданным пристрастием мается над моею судьбою - было бальзамом для него. "Я нашел свою истину и тебя, друг единственный, никому не отдам!" - пел Малинин.
- Вот эта песня мне нравится! - тотчас сказал муж. Он не мог хоть как-то не задеть меня.
Дмитрию казалось, что я сильно преувеличиваю отношение мужа к его тайной подруге. Он мерил как бы со своей колокольни, и тут был мотив невнятный, нечеткий, но нежный, что он больше любит меня, отводя известное место в жизни своей первой любви - учительнице: В отношении мужа ко мне была та же самая пропорция, но с обратной стороны. Эта же самая пропорция сохранялась в моем отношении к юному другу.
"Любовь - это всегда обмен, взаимный обмен души и тела. Только разные могут обмениваться. И любовь прекращается, когда обмениваться нечем. И все это происходит по причине тождества, подобия, когда-то любивших и разных!" - так говорил Давид. "Страсти - они как рыбы. И последняя рыба съедает предпоследнюю".
- Есть ли что-нибудь постоянное в этой рыбалке? - спросила я.
- Аппетит! - ответил Давид.
Почему-то мне вспомнился понедельник, вечер, когда пришел мой юный друг. Я не сразу заметила синяк под левым глазом.
- Откуда? - спросила я.
- Доской, - коротко ответил он, не распространяясь на эту тему.
Он хотел попасть в Ташкент на выставку компьютеров и этот синяк мешал его планам.
- Возьми!, - я протянула ему крем "Балет" ,- видно не будет. Проверено. А твоего обаяния, Клод Ван Дамм, хватит на 10 синяков…
- Твоими устами… - начал он.
- Мед пить… - подхватила я.
На другой день он отправился к Софье, проверить свое обаяние и мои слова. Моя версия и уверенность были успешно закреплены Софьей. И через день его отек, почти незаметный, уже не мучал его. Абсолютно точно - по глазам, по движениям, по его губам я знала, что он был у Софьи. И его конец, когда он, как бы желая поднять мои ноги себе на плечи, все-таки не делал этого, помня мои слова: - Ноги коротки! Не тот рост!
Он лежал рядом, громко билось его сердце, а мысли были далеко…
И все-таки элемент садизма присутствует в каждом из нас. Наверное, он получал какое-то особое удовольствие, эдакое щекотание своего самолюбия от того, что его бывшая учительница так пылко любит его. Но чем он мог обмениваться с нею, когда они оба были духовно нищие, опустошенные люди. Они могли обмениваться только едой, деньгами, телом и моими мыслями. Если бы мой роман попал в руки Сони, то лучше любой редакции она прочла бы каждую строчку. На изучение моего романа, подробное обсуждение его ушло бы еще предостаточно времени. Так кем же была Софья в его жизни, какое место отвел он ей, если, заботясь о ней, о ее дочке, все-таки бывал у меня? Наверное, он был тщедушен и слаб в школе, и часто получал тумаки, и это извержение садизма было неким мотивом его памяти, из прошлого, от детских обид. Софья во всем была противовес мне, как два ведра на коромысле - мы уравновешивали друг друга. Недостаток моего малого роста покрывался избытком роста Софьи. Она была выше лейтенанта: Недостаток ее воображения, покрывался моим, а ее экономия - моей щедростью. "Я помню, каким он был щупленьким в школе. Всегда норовил сесть возле меня. А теперь у него такие мускулы! Накачался!" - говорила Софья азартно, взахлеб, обсуждая нашего общего любовника во время визита ко мне. Я злилась на нее за нечуткость, за дубовую психологию, за то, что она говорит это мне, полностью выдавая себя и его. Я злилась на то, что она такая серая, земная, жадная до радости! Она позавидовала мне - белой во всем, и в большом, и в малом. Она хотела быть главной, утвердить свое право на первенство по разряду вещей, которые окружали ее в школе: доска, парта, тряпка, мел: Теперь Софья любила Дмитрия, она любила его как подарок, но этот подарок был сделан не ей, а мне! Она позавидовала мне и, ссылаясь на то, что она моложе, ловчее, удобнее - присвоила себе лейтенанта. И он подыгрывал ей. Она смутно подозревала, что есть еще кто-то, но сколько подводных рифов надо было преодолеть лейтенанту, чтобы завести свой корабль в бухту ее Веры, доверия. Ему не шло двуличие. Я ненавидела его остро, безумно, когда он смотрел на меня, зная, что час назад был с Соней: "Подонок! - думала я. Если бы Соня знала, она была бы отравлена - так же, как я!
- Скажи, только честно, что ты обо мне думаешь? - когда-то спрашивал он.
Я жалела его за эту дыбу чувств, но с таким же успехом я могла жалеть себя, мужа, всех, кто находился в таком же положении: две любви. Я брала на себя двойную нагрузку, пытаясь облегчить то, чем придавила Соня. Он знал это, чувствовал и порою смотрел на меня так, что мне казалось, что он любит меня, что его чувство ко мне - его отчаяние, мука и дыба, и радость, что ему хотелось бы полюбить другую, влюбиться, забыться, отвлечься. Его увлечения меркли на моем общем фоне, несмотря на мой возраст, маленький рост и то, что я могу исчезнуть, раствориться из его жизни...
Зыбкость и безнадежность! Радость и нежность, и желание кем-нибудь вытеснить меня из его юной жизни, и этот беспощадный анализ, он стал тоньше психологичнее, объемнее в оценке людей и событий. Я совершенно не желала видеть Давида, радуясь, что все бесследно прошло. Я хотела бы обрести покой в плане секса и уже никогда никого не ждать! Но мир становился черно-белым, пресным, бессмысленным без его губ, рук, тела:
"Кассета рассчитана на 30 минут", - подумала я, вспомнив, что включила ее, когда мы занялись сексом. Кассета давно кончилась. Я смотрела на его губы, он держал паузу: Так не умел никто, никогда, нигде! Он смотрел на меня так, как если бы любил меня - с безнадежной нежностью, отчаянием и счастьем. Он никогда не говорил мне, что любит меня. Только однажды, когда вернулся из Белгорода в тот знойный июльский день. Он лежал, обнимая меня, лицом вниз и говорил: - Я не поцеловал тебя, когда зашел: Я всегда называю тебя подругой! - больше он не сказал ничего. Он никогда не говорил мне, что любит меня: А зачем говорить?! И так все видно, - думала я. Управлять телом мужчины татарки умели. Накормить, поспать, получить удовлетворение от мужчины. Но в этой практической пользе была упущена одна самая главная деталь, и они - женщины-самки получали только по прейскуранту цен: - Я тебе плачу деньги: за еду, за любовь! Душа, категория не подлежащая разряду вещественных ценностей, он платил мне только нежностью и я, горюя за себя, за него, за то, что он еще много раз принесет мне боль, пытаясь меня забыть или "прикрыться" другою, защитить свою юность, свою жизнь от меня: Но без меня он уже не мог жить, ему нужны были мои нестандартные ценности, чтобы мерить стандарт.
Он глядел на наше общее отражение в зеркальном потолке, как на сказку, сон, который прервется. Проснется - сна нет!
Я постарела. Стала безобразной: Заболела! Да мало ли что может быть со мною. Мое последнее обаяние держало меня на последнем выдохе его губ, моя поэзия, романтичность, непохожесть на всех. "Как трудно держать паузу, как он! - так думала я о Дмитрии, зная, что он это делает ради меня: любуясь его нежным, выразительным ртом, ямочкой на подбородке, при этом зная абсолютно точно, что час назад все это принадлежало Соне, как оплоту прочности и постоянства, когда не станет разрушенной меня, когда я не смогу открыть ему дверь, когда, поглядев на себя в зеркало, безжалостно скажу:
- Все! Мне конец! И этим зеркалом были его глаза - искренние и насмешливые, как у меня.
Я передала ему самое главное: МОЕ ВИДЕНИЕ МИРА, ЛЮДЕЙ, МОЮ БЕСКОРЫСТНУЮ ДУШУ! Он пропитался моими мерками, которых не было, моим размахом. Все мелкое, куцее он различал без усилий, и я радовалась тому, что настоящий учитель жизни - не Соня, а я!
Я восхищалась им! Я восхищалась собою! Мне хотелось прекратить мое восхищение им - самым талантливым из моих учеников, и собою! Мне хотелось умереть, исчезнуть пока я счастлива, пока он любит меня, пока нет усталости, раздражения и злости в его веселых карих глазах, пока я ему не в тягость.
Я представляю, как огорчился бы Дмитрий, если бы Соня перестала брать у него деньги. Он был готов помогать ей и ее дочке - они нуждались в его помощи, потому что Соня, как и я, любила только его, и не было других, от кого она бы приняла помощь. Мне было проще: как легко лгать, как трудно говорить правду! --думала я, в упор зачитывая Дмитрию свою прозу о нем, и лгала только в том, что моему юному другу было легко лгать. Лгать ему было трудно, как трудно было лгать мне мужу, как моему мужу было трудно лгать мне и своей татарке, как Дмитрию было трудно лгать - как в этом живом клубке змей мы добывали себе лекарство, сделанное из ценнейших сортов змеиного яда - моего воображения, правды, вымысла, психологии, и относительного милосердия друг к другу! И все человеческие поступки мы, страдая и мучаясь, сортировали теперь по этой системе, создателем которой была я и они - глина для скульптора, краска для художника:
"Не пора ли мне исчезнуть так, чтобы не причинить им беспокойство?" - думала я, наблюдая свое лицо. Я ненавидела себя и через себя их - порождение моих ошибок и моих страстей. Они разрушали меня: капкан, двойные силки!
- А ты не думаешь, что татарки могут обидеться, когда прочитают твой роман? - с пристрастием сказал Дмитрий. Он только что вернулся от Сони. У него в руке была голубая зажигалка. Как я полагала, в каких-то зеленовато-голубых тонах является перед ним пылкая Соня.
- Голубая? Я тебе такую не дарила! - с невероятной злостью, сказала я. - Подари мне!
- Возьми! - тотчас отозвался он. В моем воображении уже пронесся очаровательный сюжет, как я, мельком, воспользуюсь этой зажигалкой:
- Татарки обидятся?! Напугал! Какая разница - татарка, японка, марсианка, женщина - женщина - втихоря, как татарка мужа, добывающая себе блага за счет любви. Освоив только эрогенные зоны тела мужчины, они получают от него плату за любовь: Как в публичном доме, но это маскируется, это обыгрывается всяческими хитростями, подлостями. Ложь! Это борьба против лжи, против женщин, двуличных, фальшивых, это борьба против ханжества, притворства и тех, кто носит его, кто порождает ложь: Какая разница - татарка она или испанка?! Ложь - фарисейство! Понял?!
Я желала оставить нежное воспоминание обо мне в душе Дмитрия. Все поступили так, как хотели. "Посмотри на меня, какой из меня любовник? - в восторге повторил утром муж, едва я открыла ему дверь, слова, сказанные Альфие ночью.
- Ни больной, ни здоровый, ни старый, ни молодой - ни за доллары, ни за золото - ты мне не нужен! Я тебя ненавижу! - Это я сказала вслед уходящему мужу, который подробнейшим образом обсуждал со мною свои секс проблемы, не имея со мною никаких отношений в этом плане. Муж не просил прощения. Он превысил меру. По его недосмотру погиб сын, от его слабости страдали я, Альфия и он сам, весь развинченный, расхлябанный, растерзанный, в вечном истеричном тоне, с подогревом, был омерзителен мне:
- Белка ты моя запасливая! - горестно думала я, наблюдая за мужем в сентябре. Кто есть-то будет твои запасы? Я наблюдала, как муж режет, нанизывает и сушит баклажаны, думая об Альфие. У него были добрые, заботливые руки, седые волосы, чуть сутулая спина, я всегда любила его внешность, но теперь, когда порою он весь светился от гордости, что есть молодая, пылкая подруга, тогда я ненавидела его. Я понимала, что всю жизнь мы были несчастны, мы были, как пара обуви, хорошей, добротной, только разных размеров: Зачем моей маленькой ноге - 44 размер обуви?
В области сексуальной, в области житейских будней ему пришлась впору - Альфия, ему - она, а он - ей! Я была лишней! Лгали, мучили меня, но сказать правду не желали. Альфия - это жизнь, а я - литература! Но литература - отражение жизни.
Мои долги росли, как грибы после дождя, а зарплату мужу задерживали. Кое-какую еду в дом он приносил, а все возможные деньги, заработанные в ателье, отдавал Альфие, чтобы поддержать ее с дочкой. Не стерпев очередного аванса, который он отправил Альфие, я решила не пускать его вечером. Потушив свет во всех комнатах, я закрылась в зале и смотрела телевизор. В 19 вечера раздался тихий стук - муж не слышал звук телевизора и сперва решил, что меня нет дома. Тихо подойдя к темному окну, я увидела, что он сидит на скамейке, у подъезда и курит. В 8 вечера на балконе, выходящем в сторону подъезда, раздался грохот: Муж по трубе влез на балкон. "Не труба - а лифт какой-то! Кто вниз, кто вверх - отполируют скоро до блеска!" - с издевкой подумала я.
- Я знал, что ты дома! – дико, выкрикнул муж. - Подожди! Дай мне спуститься за сумкой: - она там, внизу, у подъезда!
- Сейчас ты у меня второй раз по трубе полезешь! - с ненавистью я смотрела на него, на его старое, несчастное, вечно лгущее лицо.
- Дай отдышусь! Это трудно - я не выдержу: что-то с сердцем: Муж схватился за сердце, а я - всей душой ненавидела его, желая смерти ему, потому что по его лицу было видно, что ночью он был с Альфией. - Я не выдержу второй раз по трубе. - Завопил жалобно муж.
- Выдержишь! Ты крепенький старичишка! Мазепа! - безжалостно сказала я, зная, что Альфия две ночи подряд - и душой, и телом доказывала ему, что, если жене он не нужен, то ей он нужен, необходим. Я заметила все: его счастливое лицо, и то, как заботливо, глядя на себя в зеркало, он любовно вырвал волосинку под бровью, которая лежала невпопад.
- Собирай вещи! Уходи!
- Дай мне уйти утром: - просил муж, но я знала, что больше не могу выдержать его болтовни, его истерик. Не могу курить одну за одной, как он.
- Дай мне выкупаться! Я грязный! - несчастными глазами он посмотрел на меня.
- Купайся - потом уйдешь!
- Потом - будет поздно!
- Значит, уйдешь грязным! - сказала я.
Я собирала ему вещи.
- Ты хочешь разрушить 30 лет жизни! Дай мне остаться!
- Я хочу разрушить десять лет лжи!
- Мне плохо будет без тебя! - воскликнул муж.
- А мне хорошо!
- Я не могу тебя бросить, я тебя люблю! Не было, не было у меня никого. Кот, подумай! Не надо рушить!
- Все давно разрушено. Втихоря живешь - живи! Не нужен. Я тебя ненавижу так сильно, что могу убить себя, чтобы только не видеть, не слышать тебя. Без звонка не смей приходить! Ненавижу! - сказала я и захлопнула дверь.
- Нет у меня другой! Кот, я тебя люблю! Подумай! - завыл голос мужа из-за двери, чем-то напоминая мне Васисуалия Лоханкина. От омерзения к нему я не могла больше говорить.
Заканчивался год голубой собаки, заканчивался 9-летний припев мужа: "У попа была собака:", которым он изводил меня. Я насобачилась писать прозу. Мне нечего было делать в этом городе. Я хотела покоя. Одиночества. Последняя кнопка боли был - лейтенант. Как изменилась бы политика мужа по отношению ко мне, если бы он знал о лейтенанте, и в то же время никто другой, кроме мужа не мог бы меня понять, посочувствовать, и защищал бы меня он, мой муж! - если бы его татарка, Альфия или татарка лейтенанта, Соня, посмели бы тронуть меня или шантажировать. Мой муж уничтожил бы и Альфию, и Соню - если бы они посмели тронуть меня. Нарушать мой покой - была исключительная привилегия мужа и лейтенанта. Они не беспокоились о моем покое, а только о покое своих татарок! Утром позвонил Алексей, товарищ мужа. Они вместе работали в "Орбите". Это был бывший любовник татарки мужа, Альфии, отец ее дочки - Лили.
- Выйди на остановку: Я на работу еду! Хочу посмотреть в твои наглые, бесстыжие глаза! - малахольно сказал он.
Вообще-то он был очень нервный, чувствительный и ранимый человек. У него был порок сердца. "Ты дашь мне дожить хотя бы до сорока лет?" - мысленно прозвучал в моем сознании его вопрос, сказанный им, когда ему было тридцать лет: Какая ты старая! - говорил он мне тогда, когда мне было - на пятнадцать лет меньше, чем теперь. Теперь ему было сорок четыре: Алексей защищал себя и свое окружение, свою зону. Животный мир. Мы не делили территорию, мы только старались не переходить через границу без визы. Хорошо одетый, сытый, самоуверенный - он, спокойно и мягко, двинулся мне навстречу! Хорошая кожаная куртка была на нем и ходил он легко, несмотря на полное тело и высокий рост. И говорил он спокойно, от его слов не оставалось гнетущего впечатления, не было ощущения, что они давят, слова были легки, но я знала цену каждому его слову!
- Вот что… ты…- он помедлил и спокойно поглядел на меня сверху вниз; ты можешь делать что угодно, писать что угодно, распространять где хочешь - хоть поубивайте друг друга с мужем - мне дела нет: Но ребенка не смей трогать! Я тебя отправлю в психушку! Ты меня знаешь! Я предупредил.
- А почему твоего ребенка, Лиличку и его мать содержит мой муж? Как это удобно - самому нагадить и подбросить кучу другому - пусть он отвечает! Небось клялся, божился жене, что у этой "****и" была уйма хахалей и ты к этому ребенку отношения вообще не имеешь?! Что же твоя жена отправила Альфие повестку в суд, ты, чадолюбивый, справедливый, экономный! В довольстве живут твои жена и дочь, а большего горя, чем собачку хоронить, у тебя не было: Ты, что ослеп, не видишь, что твою дочь содержит мой муж, а сам обносился, все это легло на мои нервы. Мало было у меня бед!
- Я предупредил! - снова повторил Алексей, и легко отправился в сторону остановки. "Много хочешь - мало получишь! - вслед крикнула я и вернулась домой, размышляя о том, как удобно быть потребителем: еды, вещей, женщин, потребителем, только им:
Вот и второй раз ты сделал выбор, лейтенант. Какая боль мгновенно пронзила мне сердце, когда он серьезно, насмешливо, раздраженно говорил, что останется с ночевкой в Гиждуване:
Рядом лежала женщина, а возле нее мужчина - мальчик и мужчина, выросший из этого мальчика.
МУЖЧИНА - МУЖЧИНА! Был так велик, силен и сексуален, что грандиозный восторг женщины перед ним был мощный допинг мужчине мальчику. И такой громадной женщиной он щекотал свои нервы, свое тщеславие. Громадная черная щетка чистила хорошо!
Я была маленькой зубной щеткой, отбеливая их в неискренней улыбке, улыбке над собою, над ними, над миром, где правит плоть - основа духа! Я не осуждала плоть, я не осуждала их и себя, я пыталась разделить: дух, плоть, выбор!
Зубная щетка оттачивала воображение, остроумие, это была необыкновенная щетка, а от чистки отплевывались, зная, что иначе нельзя: Зубы чистят только так - как же другие щетки живут без плевков? И вот я уже казалась себе огромной белой щеткой, зубной щеткой, и зубы всего мира, всей плоти в огромной улыбке лжи и притворства распростерлись надо мною в своей похоти и всесильном аппетите! Я чистила своей щеткой эти огромные зубы и чувствовала себя великой, большой, необходимой, той, которая им нужна, без которой они подохнут в своем нутряном вопле похоти, исходящем от меня! Первопричину я уже, скрестив шпаги - перья, искала в духе слабом, по сравнению с плотью!
Теперь Дмитрий пронаблюдает, как глотну я вторую пилюлю, и можно ли будет сделать это в третий раз?! Увеличивает нагрузку на мои нервы, на мою психику: Отсчитывая от одного пропущенного воскресенья, Софья без труда вычислила дни наших встреч. По утрам, она догадалась и об этом, раздавались звонки - молчание: Она даже дула в трубку, как обычно дул он, надеясь на эту провокацию выловить меня, но этот вариант не принес ей окончательного убеждения. Она назначала ему встречи в те же дни, ему приходилось, порою, перескакивать с одной на другую. С большой черной кобылы на маленькую белую пони: "А пони тоже кони!" - мысленно я издевалась над ним, над собою, над Соней: Соня была чистой женщиной, любящей только одного мужчину - лейтенанта. Я сочувствовала ему так, как он изматывался на нет, когда ему в один и тот же день приходилось перескакивать с одной на другую. Он приходил чуть позднее обычного - черный синяк под глазом, под левым, со стороны сердца был не от удара, а от стараний доказать одной, что нет второй. Избыток секса! Доказывал он не мне --ей, я-то знала точно, но сомневалась, а устраивала ему контрольные проверки Софья! Сравнив нас, он решил из двух зол выбрать меньшее. И этим меньшим была я. Дмитрий знал, что я стерплю, страдая, и понимал, как злобно, мощно, неправедно будет лютовать Соня с моей сигаретой в зубах, которая тоже была уликой против него, но она принимала эту улику, потому что это была потребительская душа, жаждущая первенства. Она не чувствовала его, несмотря на все свои старания. Софья ревновала к духу. Она силой пыталась принудить его доказать ей ее первенство! Его тело было с нею, в ней, но душа его была со мною, и Софья чувствовала какой-то смутный убыток, она ощущала неполноценность, продолжая телом, едой, привычками, удобствами держать его на грани благоразумия, а я держала его на грани дорогой, драгоценной грани безрассудств, той самой грани, где нищий становится богачом, богач - нищим, здоровый - больным, больной - здоровым, трус - смелым!
Софья не прошла еще школу Ада! Быть может, если повезет, она увидит, почувствует это сегодня! Увидит, почувствует, что можно сделать силой, ревностью, напоминанием о неважных для любящего сердца мелочах. Ведь, в сущности, мой поступок с нею и с его матерью был ничтожной мелочью, которую можно было раздуть лишь в случае нужды, как бы искусственно подогревая и накачивая страсти-мордасти.
"Я мужчина - мне выбирать!" - так говорила Софья в ту ночь в июле, когда он выбрал ее, с каким торжеством откровенно ликовала она, радуясь моим промахам и ошибкам: Торжество ее радости не ускользнуло от моего обостренного ревностью слуха. Какой же звук услышит сегодня ее обостренное ревностью ухо, какие сравнения сделает она? - так думала я в ту злополучную пятницу: И он, волнуясь за меня, все-таки пришел.
- О, Боже! Как ты порочен! - думала я о лейтенанте. И я вместе с тобою! Я прямо-таки ненавидела себя за это чувство блаженства с недостойным, ничтожным, лживым, слабым, порочным юношей:
Его губы были близко. Он чуть замедлил движения своего тела и пристально смотрел мне в глаза, этот взгляд - немигающий, дерзкий и нежный, и тянущий. "Ну, вот, сейчас - конец, и вот уже клубок тел в диком, страстном порыве мгновенно переплелся в моем сознании: вверх - вниз, и его губы, его дыхание, его глаза: и его конец Нет, я не могла жить без него, с ужасом, сознавая свою победу и проигрыш одновременно.
Когда в жизни женщины появляется такой мужчина, как Дмитрий, никто другой уже не нужен, тем более старый болтун с аналогичным вариантом татарки и Лилички:
- Что ты там написала? Это не соответствует действительности! Какая любовь? - гневно воскликнул лейтенант, сверкнув на меня пламенным, издевательским взглядом. Чего ты там напридумывала?! Знаешь, я тебе скажу откровенно: у меня потребность!
- Пре-вос-ход-но!!! - медленно отчеканила я, - что со мною!…
- Ну, и фантазия у тебя Я бы так не написал… А штампы!
- Редколлегия!
"Тебе не о сексе надо думать, а о смерти! - говорил мне часто муж. Думать о смерти я не желала, я носила ее в себе с той минуты, как погиб сын, жить в одной квартире с мужем, без конца призывающем меня думать о смерти, я не желала. "Значит так: жить будем порознь! Ты будешь думать о смерти. А я - о сексе!" - сказала я мужу, прочитав ему отрывки из своей прозы, но такие, чтобы нельзя было приписать лейтенанта к настоящему времени. По его лицу я видела, что он восхищается. А раз восхищается - значит начнет, извращенец, уничтожать… И тотчас последовал его возглас: "Татарка, татарка! Лучше бы ты ей имя дала".
- Есть имя! Альфия!
- Зачем такое длинное имя?! - тотчас возразил муж. Имя татарки лейтенанта "Соня" ему нравилось, а имя его татарки казалось лишним.
- Как непросто, тяжко, трудно живется талантливому человеку! Талант - неординарен, и любой, попадающий в его зону, в его сферу радиации становится пораженным, и для очищения, для восстановления животной гармонии - биологического единства нужна Альфия, Соня или любая другая обыденная, обычная женщина. Я не сомневалась, что нежно любит меня муж, но его садизм, в отношении меня, был причиной его половой слабости. Мне казалось, что нежно любит меня Дмитрий, мучаясь моим возрастом, но не талантом! Правда, он называл это словом "потребность": А мне что за дело, хоть горшком назови - только в печь не сажай!"
Талант! Одиночество необходимо было мне - иначе не выжить.
- Ты, имя Альфия убери! Лучше будет! - требовал муж.
- Что ж ты имя не присмотрел? Выбирал бы татарку сперва по имени, потом по темпераменту и благоразумию!
Я наслаждалась одиночеством, вполне спокойно размышляя о том, что творческому человеку одиночество необходимо, как панцирь. Но я как бы плыла по морю ненависти, вспоминая мужа и его татарку, абсолютно точно зная дни встреч моего лейтенанта с его учительницей. За дружбу, за выживание, за земных женщин и за их участие в земных делах, за этих полу-мужчин, полу-женщин, каких-то хамелеонов мужу и лейтенанту приходилось платить и деньгами, и телом; и доказывать своим татаркам свою преданность. "Подкаблучники! - с ненавистью думала я, и все норовят побольше выбрать размер обуви. Лейтенанту не отказать в размахе - 40 размер! Женственно и нежно…" - с издевкой думала я, сочувствуя ему и себе, зная, какой он приходит после Сони. И всегда упрекает меня в театральности. Татарское естество, конечно, не искусство, а все, что есть я - только искусство!
- Гиви, ну-ка подними трубку и ответь! Своим красивым голосом! Надо сбить со следа татарку лейтенанта! Озверела от ревности баба!
- Я еле живой! Где красивый голос! - нежный рисунок рта Гиви изогнулся в горестной усмешке. Третий день пьем.
- А ты не пей!
- Как цемент, как раствор, скрепляющий, как секс между мужчиной и женщиной, так водка между мужиками.
- А, если ты болен!
- Все равно надо пить, даже если умрешь на другой день. Законы стада!
- Да, алло! - все же ответил Гиви, и звонки, изводившие меня весь день, тотчас прекратились. Соня высчитала дни - ответ Гиви утешил ее.
"И все-таки, почему мучают именно талантливого человека? И эта страсть к мучительству была ярко выражена у мужа, у Давида, и, как эстафета, перешла к лейтенанту. Серых не мучают, ими заземляются…
А все, что ярко - пытаются "гасить"…
"Взялся стадо пасти - паси и нашу корову!" - мысленно повторяла я.
Вот уж воистину пастух, а мы две престарелые телки на выпасе, и он осмысленно любит нас, обеих: - с отчаянием думала я. Можно ли любить из жалости? Один виток эдакой любви я прошла с мужем. Татарку только пожалей раз! Посочувствуй: Вцепится намертво! В тысячах фраз, аллегориях, сравнениях я услышала эту жалобу от мужа. Дмитрий не сказал ни слова… Но я видела его лицо и страдала. Когда он думал о проблемах Сони, о ней, о ее делах, о ее покое. Мой холодильник, тщательно вымытый, был пуст. "Мясо он принесет ей! Она для жизни, я - для духов, стихов. Уничтожить возвышенное - жалкое поставить на пьедестал.
Соня - жалкая, в чем-то ущербная, ее надо оберегать, охранять, подпирать. А я не жалка даже в самом жалком виде. Жалкое - возвысить, возвышенное - уничтожать. Любовь - это разрушение, как процесс творчества. В характере каждого человека, в каждом из нас был обратный процесс - разрушение. Если человек любит, если есть у него святыня, то бей алтари, оскверни святыню, любовь: Потому, что любовь - это цепь, а человек рвется к свободе, независимости, и этот праведный бунт против всего, что мы любим, без чего трудно. Избавиться от большой любви, большой цепи, заменив ее на множество мелких - фальсификация, подделка, радостная для нашей психологии.
- "Мужчина может быть счастлив с любой женщиной, за исключением той, кого он любит". Это Оскар Уайльд. - сказала я Дмитрию, когда он пришел от Сони. Я у него была на десерт. Лейтенанту понравилась цитата, он ее прочувствовал во всех вариантах. В пятницу, воскресенье и во вторник я выполняла роль "десерта". Вспоминая его раздражение и горькую складку у губ.
- Начнем следующий день с десерта, бывает же десерт до обеда? Я возненавижу тебя! - думала я, глядя на его юное лицо в зеркало.
В день своего 27-летия, накануне года Синего Кабана, чтобы не делить себя между мною и Соней, лейтенант мудро решил уехать в Ташкент. Соня была для него как мост между прошлым и будущим. Но хитрость Сони заключалась в том, чтобы он как можно дольше стоял на мосту! Я сделала ошибку: я сама строила ему мост - он одновременно заменял мне и мужа, и сына: Я сама строила ему мост, забывая, что самый драгоценный мост тот, который мы строим сами!
Дмитрий - моя привязанность и нежность, стоял на мосту, а мне хотелось взорвать мост, подойти, сбросить его с моста в реку, и чтобы он выплыл, несмотря на ледяную воду. "Гнилой твой мост!" - мысленно я обращалась к нему. Но он лучше знал ситуацию, ему было виднее.
Кончался год Голубой собаки. Через полчаса Дмитрию надо было идти к Соне, и, по традиции. Доказывая ей свою псевдопреданность, встретить Новый Год с нею. Это напоминало мне кадры из фильма "Бег": Кого защищать? Нет ни Родины, ни царя, ни главнокомандующего:"
Он давно уценил Соню, она была не нужна ему, но "Козел в квадрате", из упрямства, соответствующего ему знака Козерога и года Козы, он защищал и жалел Соню за ее беззаветную любовь к нему, этим он защищал и жалел себя. Это была ностальгия по порядку в разрушенной стране, ностальгия по школе, по Армии, в море житейских проблем Дмитрию нужен был якорь. Ему казалось, что Соня - это порядок, хотя именно она вносила бардак и беспорядок в его жизнь. Порядок - была я! "Пошлость - это всегда ложь, внутри самого себя":
Дмитрию надо было идти к Соне и на лице у него было безрадостное выражение, как будто бы он был на ипподроме, ему лихо надо было перескочить на ходу с маленькой белой пони на большую черную кобылу… "Не хотела бы я ни разу видеть его таким перед тем, как он идет ко мне!"
Я заметила, что больше всех требует и качает права тот, кто имеет на это меньше прав и оснований. Дмитрий иносказательно, как и муж, аналогией говорил о Соне. Зависть и ревность двигала ею потому, что даже любовь Сони не давала ему защиту от меня. Я чувствовала, что он в отчаянии от того, что это так. Дмитрий любил меня, а ходил к Соне, и еще больше любил меня, сравнивая с нею, и готов был бросить меня, порвать именно со мною, потому что любил:
Он пришел 1 января вечером, без звонка: И был удовлетворен, спокоен, счастлив, уверен в себе.
Утром 7 марта я сидела перед видео-магнитофоом в кресле, слушая, как поет Фредди Меркури. Он был в черно-белом трико: одна нога и рука у Фредди была белою, а другая -черною! "Мне это тоже подойдет! - бессознательно отметила я. Все в жизни, саму жизнь, каждый день, час, минуту я примеряла, как платье, я каждый день устраивала себе "Последний день Помпеи". Все ассиметричное, неправильное, контрастное, яркое, неожиданное, неординарное - мой стиль: Тут и раздался телефонный звонок, едва слышный из-за очень громкого звука видео:
- Сейчас, подождите, у меня Меркури: - пробормотала я, подходя к видео, чтобы убрать звук.
- Сразу начинаешь с афиши, с рисовки! - начал шпынять меня мой друг, что говорило о том, что его склочница-татарка здорово портила ему настроение.
- А ты - с замечания! Зануда! Я хочу написать рассказ о тебе! То, чего не было, просто игра воображения. Представь: 8 марта, ты идешь по улице, в руках у тебя одна, только одна ярко желтая гвоздика, и все спрашивают : "Почему желтая?! Почему одна?!"
- Зациклилась ты на желтом цвете - раздраженно огрызнулся мой друг. И не пошел бы я с одной гвоздикой! Да еще с желтой! Как осел…
Все это означало, что Соня круто "наехала" на него. Завидуя по черному мне, она во всем клеветала злобно и мелочно. В своей неукротимой ревности она доходила до того, что готова была, как в пьесе Островского. Воскликнуть: "Так не доставайся же ты никому!", и склонить нашего общего друга к женитьбе. Я то знала, что вкус и мера присутствовали в его жизни гармонично, даже его раздражение, непрерывным потоком выливаемое на меня, было осмысленно и имело печальную подоплеку его отношения ко мне. Он любил меня и то, что я вдвое старше подвергало его унынию. Он мучался моим возрастом, моим воображением и моим талантом, и тем, что я не похожа на других.
- Хорошо, я тебе имя изменить могу! - согласилась я на полумеры… Какое?!
- Давид! - сказал он. - Нехорошо подставлять Давида! Он человек женатый, а ты - нет: или ты тоже женился - втихоря? - мстительно добавила я.
Это мое заявление было как выпад. Я не хотела, не могла смириться с присутствием другой женщины в его жизни. Эта - другая, была полной противоположностью мне не только внешне, но и внутренне, и это раздражало меня.
А мой друг гармонично составил нас в одно целое и потреблял, по мере сил и желаний, обеих, согласно своим настроениям и вкусам, в душе отдавая предпочтение мне, внешне отдавая дань уважения сопернице. Это было псевдоуважение: это был удобный земной, беспроблемный, бездуховный, но назидательный мир удобств. Мой друг любил поучать и повторять слово "в принципе". "Дивлюсь: чем более человек беспринципен, тем чаще он употребляет слово: "в принципе". Какой-то дешевый пафос, - смеялась я. "Поистине красота есть слегка прикрытое безобразие, а высший ум - у черты безумия. Крайности гораздо ближе друг к другу, чем стоящие рядом качества".
- Я хотел по человечески принести тебе цветы, но не успел! - сказал мой друг в конце января в день моего рождения. Я обратила внимание, что чем чаще и, якобы, душевнее, задушевнее он произносит слова "по человечески", тем больше пахнет его тайной наставницей, досмотрщиком его жизни.
"По-человечески!" - будто бы мой друг живет иначе, какой-то скотской жизнью, где вопит грех, порок, подлость, притворство. Я обратила внимание на то, что люди интеллекта никогда не говорят "по человечески". Для них это как воздух, которым дышишь, не замечая, поэтому внутренне я всегда сжималась от одного его призыва: жить "по человечески!". Мой друг злился на меня за мой возраст, за то, что я вдвое старше, за то, что он не может не любить меня, за то, что я так запутала его жизнь своим талантом, артистичностью и нежным сексом, что он не может влюбиться в другую. Мой друг злился на меня за то, что я в два часа ночи стою в прихожей, провожая его в холодную январскую ночь: и бессмысленно улыбаюсь, беспечно и наивно. Как иначе я могла бы улыбаться, зная, что нет транспорта в нашем азиатском городе в это время и что ему надо идти сорок минут. Он злился и за то, что на мне длинный черный велюровый халат и бесчисленные серебряные безделушки, и ярко-красный пакистанский шарф придурковато, но поэтично свисает с плеча - вся эта небрежность, импровизация, мысленно рассчитанная мною до мелочей, как если бы это была не я, а какой-то фильм, который я смотрю одна в темном пустом зале, оценивая свою режиссерскую и операторскую работу. Он злился и за то, что ярко-красной помадой накрашены губы, и за то, что запах французских духов заставляет его сказать:
- Я хотел принести тебе цветы - не успел!
- Неважно! Я уже представила их. Я знаю: самые прекрасные цветы в мире ты бы подарил мне. Я их вижу и чувствую их аромат! Перед тем, как идти ко мне, мой друг отправлялся к другой даме, которая была почти ровесница мне, и, как противоядие принимал ее, ее установки, ее истины, ее мелкотемье, ее ограниченность и ее апломб. Ограниченность была емкой, вязкой, многоликой, мои масштабы угнетали и манили его. Женщина мужеподобная, ограниченная как бы держала на поводке моего друга, "по человечески" управляя им. Ему видна была ее игра, но казалось, что она не опасна для него, потому что у него нет чувств к ней таких, какие у него были ко мне. Я была уверена, что с нею он добр, благодушен, ласков, беззлобен. Желчный, придирчивый, сварливый - со мною, он становился другим с тою, кто управлял им, только потому, что ему казалось, что это не любовь, а привязанность. Эта другая коварно, всеми правдами и неправдами вкрадываясь в душу, в жизнь, пыталась еще быть арбитром между нами, но это был хитрый арбитр - все темное, неправедное, скользкое, тайное - "по человечески" концентрировала она. Называя мои писания "белибердой", с нахальным апломбом и верхоглядством. И к такой женщине испытывал "привязанность" мой друг. Слово "привязанность" не подходило ко мне. Я стояла и улыбалась - беспечно, безмятежно, бессмысленно!
- Я тебя люблю! - говорил мне муж, потому, что ты бессмысленна и бесполезна. Ты - предмет роскоши! Антиквариат! Самые большие деньги люди платят за вещи бессмысленные и бесполезные. Да, ты - антиквариат, но даже произведением искусства можно вколачивать в стену гвозди. Муж мог говорить красиво, он был на 30 лет старше моего друга.
- Ну, я пошел! - строго сказал друг и глянул на меня сдержанно и нежно.
И надев черные кожаные перчатки и черные очки от солнца. Он шагнул в освещенный подъезд.
- Сдуреть! Очки от солнца - в два часа ночи! - вдогонку крикнула я ему и он очаровательно засмеялся. Его портрет можно было рисовать двумя штрихами: черные очки и очаровательная улыбка белых красивых, как на рекламе американской зубной пасты, зубов. Как чудо мелькнули его черные очки и улыбка, как улыбка кота из мультика "Алиса в стране чудес". Я прикрыла моего друга очками и перчатками другого, а имя у них было одно и то же: "Что мне в тебе нравится - так это твое имя!" - громко на весь подъезд в два ночи я могла кричать ему, тому, в черных очках и черных кожаных перчатках. А он смеялся, ему не надо было идти сорок минут домой. Мы жили в одном доме, наши подъезды были крайние, с разных его сторон. Он смеялся, и я радовалась, что на меня не шикают, не одергивают, не призывают к конспирации. Я не боялась никого и ничего. Я ненавидела всех за подделку всего. "Фальшивомонетчики! Все готовы подделать, заменить, обмануть, украсть".
ПОДДЕЛАТЬ НАСТОЯЩЕЕ, ЗАМЕНИТЬ НА ФАЛЬСИФИКАЦИЮ. ВСЕ ПОДДЕЛАТЬ! ЧУВСТВО, ЛЮБОВЬ, ЖИЗНЬ:СМЕРТЬ - и ТУ ХОТЯТ ПОДДЕЛАТЬ!
У, живоглоты, уничтожители всего. Вот этим и занималась черная дама моего друга, она шлифовала мастерство на подделках. В корыстных целях: она любила и по своему, вот так, топорно, по-бабьи, мелочно, въедливо, вела раскопки, как археолог, доискиваясь, вгрызаясь, досматривая, допрашивая, припугивая, и все это она называла "естеством", натурой.
Ничего не подделывал мой друг в черных очках. Он прятался в них. Он ненавидел то, что ненавидела я. "Хорошо говорит" - подумала я вслед: но для меня он был неинтересен. Все, что говорил он - я тотчас мысленно обыгрывала не в одном - в десяти разных вариантах. Из него получится писатель, если ничего не случится. Камикадзе! Ишь, как смел: размах, вкус и очаровательная улыбка, и нелепость: Я обожала нелепых людей - этих белых ворон среди сброда. Я стала переживать его хрупкость, его ранимость, его незащищенность, вызов, вот эти черные очки. Я внутренне сжималась от его комплексов и фантазии. Я куталась в одиночество и в молчание, как в дорогую шубу, которая не только прочна и удобна, красива, которая не трется, не мнется, не изнашивается и греет, поддерживая температуру, нужную мне. Он был смел и отважен, как все правдолюбы, писатели: Вот это, как вызов, он бросал, но комплексы давили, я бы не желала, чтобы он выставлял их напоказ слишком явно: как черные очки в два часа ночи, в подъезде, где никого нет. Рисовка и ретушь для дураков! Всегда, везде, в любое время года, в любое время суток что-то беспомощно-нежное было в этих очках, нелепый вызов Дон-Кихота.
Мой друг прятался в другую даму, как кореец - в черные очки. Он прятался от меня, надеясь в ее темноте, в ее уюте, в ее любви найти защиту. Вообще-то, я полагала, что у каждого живого мыслящего, в какой бы стадии своего интеллекта не находился бы человек, есть свои "черные очки"!
Талантливый человек раним и хрупок. Я вспоминала позднюю ночь - день своего пятидесятилетия. Гиви и Дмитрий говорили о разном. Казалось, что экрана телевизора не видно из-за дыма сигарет.
- Гиви, вот этот клип! Смотри! Великолепный! - сказала я, на экране был Меркури "Кайнд оф Мэджик".
- Звук! - тотчас отозвался Гиви, а Дмитрий сокрушенно откинулся на подушки дивана. Он не любил громкий звук. Они продолжали говорить и смотреть видеоклипы. На мне было черное платье и красный шарф, серебряные побрякушки, и я впервые на мгновение поймала очень сексуальный взгляд Гиви. "Гиви, ты когда-нибудь занимался групповым сексом? Я никогда - сейчас займемся! - в шутку произнесла я и уселась на колени к Гиви. Дмитрий давно потерял терпение, надеясь, что Гиви уйдет, но по его лицу и поведению ничего не было заметно. Только я знала, что уже час мой друг размышляет: уйти ему или остаться, когда уйдет Гиви.
Через пять минут после ухода Гиви, он, целуя меня, расстегивал рубашку.
- Хочешь? - спрашивал он.
- Очень!, - задыхаясь от желания, отвечала я, обвивая рукою его тонкую талию.
Мой друг прятался в другую даму, как кореец в черные очки. Эта дама была его "спасательный круг", она, как татарка мужа, тоже помогала ему "выживать", вписываться в эту жизнь, нести ее бремя, перегрузки и земную суету. Даме приходилось выживать, выращивать дочь, руководить 6-ым классом и делать другую работу, а мне не нужно было работать, я нашла себе работу, превратила ее в удовольствие, я думала абзацами, я видела строчки, и любого, кто попадал мне на глаза, я уже обвалакивала строчками, он обрастал метафорами, определениями, деепричастными оборотами, стоило ему тормознуться возле меня. Я совершенно не походила на другую - черную даму моего друга и, хотя порою я была как спущенный чулок, который надо "подтягивать", затяжки и спущенные петли следовали одна за другою, я не успевала проводить реставрацию, удивляясь, как это еще на людях я играю в моложавость: Мне это стоило больших усилий, но во всем присутствовал контраст и перекличка с черной дамой. Эта дама была страшна и походила на обезьяну, и при этом еще, как мартышка в басне Крылова, рассуждала с разухабистым апломбом обо мне, называя меня обезьяною, и все, что делаю я - "обезьянничаньем":Такой нахальной притворщицы мне не приходилось встречать, но я полагала, что от нее была большая польза: у нее надо было учиться, как надо себя вести, когда "вся морда в пуху и в перьях:" - вот в этом в добродушном, сытом, потребленческом ей не было равных: сравнить это можно было с лисой, забравшейся в курятник. Уничтожившей половину, сыто икая, выползающей из курятника, добродушно и лениво, с куриными перьями на морде и утробно невозмутимо утверждающей: ЭТО НЕ Я! Браво! Я аплодировала этой нахалюге, но ее игра была низкой, так, как я, не мог играть никто!
И вот эта дама с невозмутимым апломбом называла обезьяною именно меня только потому, что, когда я выходила куда-либо - меня преследовали взгляды и внимание окружающих, я шла как знаменитость, понимая, как плохо быть знаменитостью, меня утомляло это, мне хотелось бы жить в городе, в деревушке, где меня не знает никто. Но своя польза была в этой популярности: кредит: за 30 лет жизни в этом городе я приобрела признание и кредит. Черная дама, ревниво относясь к моей популярности, называла это обезьянничаньем. "Мартышка, в зеркале увидя образ свой, тихохонько медведя толк ногой Послушай! - говорит, - друг милый мой! - Что это там за рожа? Какие у нее ужимки и прыжки! Я удавилась бы с тоски, когда бы на нее хоть чуть была похожа!"
Черная дама истребляла меня, а я - ее, и нас двух женщин стравил он - юный друг, мы уничтожали друг друга, каждая по-своему, доказывая свое превосходство, каждой из нас было уделено свое место в его жизни. "У каждого свой вкус! - сказал индус, слезая с обезьяны:" - сказал мой друг уходя, зная, что на следующий день ему надо идти к черной даме. Под "обезьяною" скрывалась не я, а она. Он видел ее блеф, понимая и оправдывая ее, ведь все это она делала от ревности, из любви к нему. Ее игра, ее почерк были ему известны много лет и не страшны. Еще веселее было любить училку. Бывшую "страшную", строгую классную, заставляя ее страдать из-за него. Теперь она была его защита; страшнее казался мой легкий, игривый, летящий слог, мой бисерный почерк, мое изящество, мой размах, который мог перечеркнуть всех и вся! Он понял, что, если б даже у него была сотня женщин и я среди них, то я одна перевесила бы всю сотню. И это было не пустопорожнее бахвальство, а быль. Оставил бы он меня или нет, но ему всегда вспоминали бы только меня, упуская сотню. Я стала символом. Черная, безликая, большая, правильная дама, сохраняя внешнюю благопристойность, боролась против символа, с таким же успехом она могла бороться против призрака! "Да, я тебя ненавижу! Притворщица, благопристойная тихоня! В сорок пять баба ягодка! Тогда я - цветочек, божий одуванчик! И посмотрим, что сделает с тобою "божий одуванчик" перед тем, как облететь! Ты - моя мишень! Ты - воплощение того, что я ненавижу: притворщица, уродина, ты - уродина, моральная уродка, уродина и снаружи, и внутри, чему можешь ты научить детей, ты, незнающая свой предмет, ты - ленивая, корыстная, взыскательная, узколобая хамка! "У каждого свой вкус" - сказал индус, слезая с обезьяны:" - горестно повторил мой друг, но, как бы иронизируя, издеваясь над собою.
- Зачем он на обезьяну-то попер? - вроде бы безобидно, сочувствуя ему, вторила я.
Но я поняла и то, в чем заключалась проблема. С трудом выйдя замуж за работягу - болгарина, родила дочь женщина и, полюбив другого, она не могла притворяться. Не могла любить своего мужа, вот он и исчез в Болгарии: Его учительница была прикрытие, его "черные очки", она казалась менее страшной, чем я в своей легкости, женственности и изяществе. У него не было прикрытия от меня и я, жалея всех нас, сочувствовала ему. Едва появляется он - женщины бросают своих мужей: и Соня - своего работягу-болгарина, и я - своего умненького интеллектуального говоруна:
Я играла дорогими игрушками, сделанными из драгоценных камней, а мой друг играл мною, мечтая меня разбить, уничтожить, сломать, и таким молотком для Дмитрия была его учительница.
Он жил среди земных, помня обо мне, он не мог забыть меня, не мог уничтожить, не мог найти свои "черные очки", он жил без прикрытия, и я, понимая его безысходное отчаяние, сама стала его прикрытием и основная боль и страдание приходилось на меня.
Я стала израненной мишенью моего друга, он был единственным, кто причинял мне боль. "Нет, не хочу! Не могу больше! Брошу его! Нет больше сил, энергии, восстановительных жизненных сил тащить на себе его перегрузки, его стрессы. Его училку, ее проблемы, которые она обильно выдает ему, а он - сбрасывает их на меня. Брошу его! Но его губы - такие выразительные и нежные в сексе, были передо мною и его глаза. Я любила его лицо, правильные черты, тонкий профиль - выразительный и чувственно-нежный, его легкую стройную фигуру. Он мучался. Два часа тому назад он был с Соней и выходил на меня - как бы через нее, закрывая глаза, вспоминая ее секс. Я была как картина Моне, Ренуара - без нее можно жить, а Соня - та удобная реальность - без которой нельзя.
Холодный мартовский ветер казалось проникал сквозь стены. Дмитрий лежал в комнате с зеркальным потолком и смотрел вверх - в потолок. Будто бы там - наверху, видел лицо другой - черной дамы и слышал ее слова и поучения, передавая их мне. Как ему хотелось идеальной близости именно со мною, как будто бы секс и есть идеальное средство полного взаимопонимания, гармонии. Но я знала: приблизиться ко мне невозможно, я поняла это давно, а теперь, ограничивая круг, специально замыкаясь в своем "я", в своей раковине, я научилась идеально описывать свою раковину, на себе я испробовала действие вакцины, и могла всегда выходить на других.
- У меня никого нет, кроме тебя! - говорил Дмитрий так уверенно, как будто та другая, черная, была никто и ничто для него, я ее слова, которые он повторял мне, были тоже неважны для него, для меня, и он рассчитывал на мое понимание как надо. И я понимала, как не могла понять другая женщина с более низким уровнем духовности.
- Ты слишком много пишешь о сексе! - повторил мой друг слова черной дамы, сказанные ею из ревности, черной ревности. Только сексом могла дурманить и ворожить дама черная. Ее сытный животный секс были ее единственным достоянием, ее богатством, ее секс вполне устраивал моего друга и, казалось, что ему проще и удобнее отступить на ее территорию, довольствуясь простыми радостями, без моих фантазий и изысков.
"Представляю, в какого хамоватого, затрепанного, полуциничного мужичонку ты превратишься без меня!" - думала я, но не говорила ему этого, зная, что в ответ услышу его протест и уничтожение меня в словах: Какое самомнение! Да, ты от скромности не умрешь!
- Все равно ты много пишешь о сексе, поэтому надо с тобою прекратить сексуальные отношения!
- Нашел о чем говорить в постели. "Прекращай с Сонькой, а не со мной!" - подумала я. Зная, что он только что выложился на ней, и теперь не мог переключиться. Если бы я не была вдвое старше - ни за что бы терпеть не стала б! Превратил себя в конфетку, в лакомство! Мол, за плохое поведение лишаем детей мороженого!"
- Ох, как ты замерз! - я коснулась его плеча и сказала только это, все остальное держа только в мыслях. Слезы комом стояли в горле. Я чуть не плакала от его слов. Я ненавидела его очаровательное лицо в тот момент и его тонкий чувственный профиль за резкую боль и страдание, которые он только что причинил мне. "Брошу, брошу! Мне больно! Не могу больше! Последнее, что мешает мне: Никогда никого не любить! Это - счастье, это - свобода! Хочу полной идеальной свободы,.. которая не существует. Дмитрий верил и не верил в мой талант. Он верил, но знал, что энергию отрыва дает только любовь. Только любовь поднимает нас ввысь, толкает на подвиги. "Любовь небесная и земная" - как на картине в галерее Боргесе в Риме, эта сила двигала чувствами моего друга. Я была любовь небесная, без которой можно жить! Мысленно я взяла ножницы и обрезала крылья моего друга: - Нет, ты не орел! - воскликнула я в мыслях, глотая слезы, но ни одна не скатилась по щеке. Я целовала его, но я плакала так сильно, он не заметил этого. "А почему именно я должна отступать в этом поединке, в дуэли двух женщин? - порою с недоумением думала я. Какая разница, что я чуть старше Сони, но кто заметит это, если люди видят во мне совсем другое? Только искаженное изображение меня в ревнивых глазах другой женщины отражало меня - не меня, когда он пел с ее голоса, как муж с голоса другой. Оба "заземлялись" татарками, но любили меня, горюя от этого.
Я искала гармонии и единства, цельности чувств, а нашла дыбу, вилку в двойной жизни Дмитрия. Это был рояль, где черно-белые клавиши складывались в чудесные ноктюрны, вальсы - со мною! В звуки джаза - с другою. Он жил в двух пространствах, в двух измерениях: в 18 веке со мною, в конце 20-го - с другою - черною дамой.
АККОРД! ГРОТЕСК! - и вот уже бас - самый низкий мужской голос черной дамы, (а она говорила басом) проводит задушевную линию, лирическую декламацию с динамическим звучанием канона, как образец, как правило идущим с одной и той же мелодией. Наш терцет держался на фантазии моего соло. Экспрессии черной дамы и мастерства блестящего исполнителя - моего лейтенанта.
Белые клавиши рояля стали западать. "Западает у тебя!" - с негодованием, с пафосом, потому что злился на себя от своей "дыбы", говорил мой друг, когда я, едва сдерживаясь, говорила, как устала, измучила ревность мою душу. "Нет у меня никого! - кричал мой друг, жалея и защищая даму.
"Хрен свой он жалеет, а не ее!" - уже с матерком по Эдуарду Лимонову думала о нем я. Стал бы он ее жалеть хоть минуту, какой там минуту - секунду, если б не было сексуального интереса. Поэты-лирики логичны и чисты, я очертила, я замкнула свое окружение. Я расписалась, слог легко выходил из-под пера, я отточила, отполировала свое замысловатое "Я" на себе, на моем друге, на Гиви, на черной даме. Ей приходилось работать, выживать, содержать себя, свою дочь, руководить 6-м классом, но порою меня так и подмывало отплатить ей той же монетой. Неблагородный поступок был несвойственен мне, доведя меня до края бесконечным припугиванием, шантажом и подтасовкой, можно было многого достичь. "Спятил" - так и подмывало прикрикнуть на лейтенанта. Достаточно черной даме, только ей, прочитать мою прозу - она будет уничтожена, разбита, раздавлена, без единого выстрела, без слов. Это - психология! Душа! Здесь - я Бог! Она будет страдать, и большая жизненная сила потребуется ей, чтобы подняться, пойти на работу, делать тысячу разных мелочей. Растить дочь, любить нашего общего друга. Психика - только это я освоила и мысленно приказывала лейтенанту не подличать, не крутить, и пусть с тобою будет любовь черных и белых клавиш, мой пианист!
21 марта, в праздник Возрождения весны - Навруз раздался стук и нарядный очаровательный Гиви появился в дверях с большим букетом цветов.
- Это мне? - недоверчиво спросила я.
- Нет, это моей любовнице.
- А мне?
- А тебе - винчик! Все! Включай! - сказал Гиви и сел в свое кресло.
Я включила "Замороженный" с Луи Фюнесом и ушла в магазин за винчиком.
- Смотри, Гиви, какой букет - лучше, чем твои гвоздики в целлофане, я ставила в вазу рядом с его букетом другой букет: ветки цветущей вишни с зелеными ветками туи напоминали нежные японские гравюры - с ветками цветущей сакуры:
Спустя час появился лейтенант. Он пришел ко мне после Софьи победный, резкий, нахальный, опустошенный ее резким крутым сексом. Он был так доволен вулканическим сексом Сони и собою, что каждым жестом и словом он уничтожал меня, едва ушел Гиви.
"Ну, я тебе покажу праздник весны и возрождения, тварь лупоглазая! Ты у меня в миг завянешь и облетишь, "в сорок пять ягодка!". Осень начнется" - с ненавистью, думала я о Софье. Ее утробным сексом пропитался мой лейтенант, эта животина вопила в нем бабьим, нутряным воплем:
Дмитрий пришел уничтожать меня, вернее посмотреть - убил он меня или нет, но я, как Ванька-Встанька вновь возрождалась и вставала.
"И чего он ее боится, оберегает? Она же татарка! Она будет дергаться грозить, коварно плести свою сеть, выгадывать даже тогда, когда будет играть в благородство, если она сделает бескорыстно один раз - в другой раз непременно возьмет в десятикратном размере. Дружба, понимание, товарищество татарки - все это блеф!" - думала я. Она будет крутить, грозить чуть ли не разрывом, а примет любые условия. Интересно, имею ли я право отвечать подлостью на подлость? В моем арсенале последний патрон - надо его выпустить по назначению! Последним патроном я должна убить ценного зверя, мясо на еду, шкуру на одежду! Ишь, повадилась мальчика любить! Накладно: Не для моих нервишек такая прыть!
Гиви был замотан банковскими делами. Чтобы рассмешить Гиви, я придумала этот трюк с тапком, как клоун в цирке придумывает свои трюки. Я все рассчитала, зрительно я просмотрела в своем воображении эту сцену, стала бы я стараться, если бы Гиви не нравился мне внешне, но меня всегда прельщала эстетика внешности и подачи себя во внешнюю среду. Я понимала, что главное в характере Гиви - терпимость. Я давно работала в одном направлении, пытаясь вывести формулу любви. Не было единого клише, не было цельности ни в ком, кроме меня, от отчаяния, от того, что я, как Агасфер, не могу найти единства между собою и другими, что я замкнулась в своей идеализации, но ради того, что Гиви был терпим - я украшала его несуществующими достоинствами. Я придумала этот трюк с тапком, я все рассчитала, но преподнесла это как экспромт. Эдак, задумчиво, придурковато, небрежно и артистично я тащила тапочек, сделанный из меха и отороченный лохматым мехом, вышитый шелковыми нитками. Тапочек вращался на длинной леске, а Гиви невозмутимо взирал на экран телевизора, где пела Уитни Хьюстон, и на меня с тапочком в руке.
- Я его в стиральной машине постирала.
- Правильно! А где ж их еще стирать? - сказал Гиви.
- Хотела выбросить. Был гадкий, мокрый, облезлый, высох - распушился, как одуванчик: только полинял. Я вот думаю: расшивать их бисером или нет?
- Конечно, расшивать! - в восторге сказал Гиви и умиленно глянул на тапочек, который болтался на длинной тонкой леске, как рыба, а в глазах у Гиви было бесконечное веселье. Казалось, что его взгляд говорил: - Я отдыхаю у тебя. Все бесятся, психуют, друг друга уничтожают, а у тебя главная проблема: расшивать тапочек бисером или нет. "Этот фильм про тебя!", сказал Гиви. Мы смотрели "Высокого блондина в черном ботинке" с Пьером Ришаром.
Есть тысячи мелочей: необъяснимых, мимолетных, почти неуловимых, по которым женщина чувствует, как относится к ней мужчина. Мы были как метростроевцы - Гиви и я, мы шли по одной линии с разных сторон тоннеля. Мне было комфортно в обществе Гиви. Более того, я полагала, что все, что успокаивает наши нервы, наивно, как природа, как мир животных. И к такой гармонии шла моя душа долгие годы. Вспоминая себя в возрасте двадцати лет, я не находила там себя теперешнюю. Мне больше нравилось мое теперешнее "Я"!
Я играла, играла в слова, в описания, я доигрывала свою партию. Я старалась подняться над всем и мне удавалось, с трудом! Подняться над горем, подняться! Подняться над страданием, подняться! Подняться над пошлостью, подняться! Подняться над старостью, подняться! Подняться над отчаянием, одиночеством:
Я всегда хотела иметь такого друга, как Гиви. Был последний день марта. Гиви смотрел с тревогой, как я подползаю к нему с тетрадкой в руках, я тихо по ковру от видика перемещалась к его креслу.
- Подожди! У меня голова пухнет от всех проблем! Дай отдышаться! Третий день нет горячей воды - это невыносимо! - изрек Гиви и я обрадовалась, что его более всего огорчает отсутствие горячей воды.
- Я как раз хочу тебе мысль прочитать о больших и малых потерях. Все зависит от того, что есть мерило ценностей для одного - ничтожно для другого. Все зависит от масштаба личности, индивидуума.
Каждый человек стремится к самовыражению: в чем бы это не отражалось: в сексе, в искусстве и так далее. Я полностью выразила себя в романе "Мой лейтенант".
- Я не такой! Ты меня придумала! - говорил Дмитрий.
- Конечно, авторский вымысел, - соглашалась я, понимая, что ему кажется, что наиболее полно он отражается в Софье. Коварный близнец, нежно прильнув к нему, утверждал, что они - родственный души: Только секс нужен был татарке Соне, а не его душа. Если бы нашелся другой, более подходящий ей в сексе, то версия "родственной" души обыгралась бы вновь. Итак, Дмитрий уверовал в то, что свое отражение нашел в Соне, как я - в романе. Мне казалось, что я из 18 века, а моя свеча еле теплится. Что задует ее малейшее дуновение ветра. Он лежал в зазеркалье и смотрел на меня.
- Мы выбираем себе окружение из людей, которые помогают нам наилучшим образом выразить себя: самовыражение в друзьях, в знакомых, в сексе - вот, что преследуем мы, поглаживая наше самолюбие, тщеславие.
- Как ты много говоришь! Некоторые мужчины не любят, когда женщина много говорит! И здесь он сопоставил меня и Софью, которая не умела говорить так, как я. "Ты мужчина? Ты - модель, натура, глина", - с обидой на него подумала я.
И люблю я не тебя, а себя в романе "Мой лейтенант", ты - мое самовыражение, не будь тебя - не было бы романа, не было бы этого зеркала, куда будут смотреться женщины, едва мой роман попадет в их руки. Я отражаю не только себя, свое лицо, каждая женщина, глядя в него, найдет там себя. Многолико, многопланово, нежно сконцентрированная суть женщины, как эссенция прекрасных духов ударит им в ноздри, закружится голова и, как на крыльях они будут парить в чистом воздухе высокой поэзии и света! Так думала я, но сказать не могла.
- А ты не могла бы дружить со мною как с Гиви?, - уходя, сказал лейтенант.
- Нет, не смогла бы!, - ответила я, полагая, что нечто подобное он говорил Софье, и услышал от нее такой же ответ. Он самовыражался и был доволен своим отражением во мне и в Соне, напоминая мне Нарцисса, с тою лишь разницей, что Нарцисс любовался своею внешностью, тогда как мы занимались более интересными играми; психологией поступков, классифицируя их, давая им название, наиболее точное отражение в словах того, что не имеет реального отражения в мире вещей, но только слово может измерить ценность содеянного, соразмерить с чувством, с эмоцией, и нарисовать то, что невидимо глазу.
8 Мая, накануне 50-летия Великой Победы, я ждала мужа. День прошедший все еще носился в мыслях, так и просилась на бумагу тема.
- Никогда больше этого не делай, Анна! - сказал Гиви.
- Почему? Я поставлю целью, делом чести и неотложной задачей так воровать картошку на базаре, делать это лихо… Дело принципа! Как она вопила! Такая женщина! Такая женщина, как Вы! Мне нужна была только одна, пойми, только одна, картофелина! - для супа. Торговка все больше входила в транс, великое, неслыханное удовольствие, какое не купишь ни за какие деньги, доставила я этой торговке с плоским, как блин, лицом, раскосыми глазами.
- Они все стали жестокие! И были такие! Эта чернота, невежество, мрак и злоба. Вся животная суть сконцентрировалась в их дикой жизни, без проблесков, без духовности.
- Бездуховность всегда такова, Гиви!
- Что ж ты хочешь "наехать" на русскую, европейку, да еще на такую как ты - громадная радость! Лишь бы повод был!, - грустно сказал Гиви, будто б сам давал по сто поводов на дню, хотя я знала, как тщательно он избегает всего подобного, почти интуитивно, но безошибочно выруливает во всем:
Я сидела перед видеомагнитофоном на маленькой подушке и четко следила за своим отражением в зеркале, при этом эстетическая сторона меня самой в хитоне из крепжоржета, ярко-красный пакистанский шарф, яркие губы, серебряные безделушки и красные кораллы должны были вписаться в мой ответ, во взгляд на меня, взгляд, каким обычно Гиви смотрел на меня, отрешенный и нежный, в зеркало под большим портретом Лопухиной, где отражалась я, да так, чтобы соседство Лопухиной было не помехой мне, чтобы наша разность и единство звучали, как симфония, чтобы Гиви любовался нами, сам отражаясь в зеркале, вернее в двух зеркалах, второе так и стояло возле видео после ухода Дмитрия, накануне поздно ночью секс в кресле, на котором сидел Гиви, был другой - крутой и резкий, врезался странным диссонансом в окружение: портрет Лопухиной, в век 18, как рок-н-ролл, в звуки менуэта: Я сидела перед видеомагнитофоном, пытаясь найти кассету, на которой записала конец фильма "Жандарм в Нью-Йорке" (все фильмы у меня начинались не совсем с начала или не было конца). "Почему?!" - в недоумении, весьма экспансивно, восклицал Гиви.
- Рекламная пауза… долгой была, - неизменно отвечала я.
- Раньше я удивлялся, глядя на вас с Димой, а теперь уже ничему не удивляюсь, - пробормотал тихо Гиви и тут раздался стук, еле слышный из-за звука видеоклипа. Дмитрий, злой и радостный, только что получивший огромное сексуальное удовольствие от Сони, явился уничтожать меня. Он пришел как бы поделиться и исчерпать свою радость, его не устраивало внутреннее содержание Софьи. Заботясь о нем, о его теле, чтобы добывать удовольствия для себя, Софья шла на все, лишь бы он был с нею, не бросил ее, хотя в душе она чувствовала, что он не любит ее. Дмитрия не устраивало внутреннее содержание Сони, здесь он отдавал предпочтение мне, злясь и раздражаясь за мое превосходство! Я была выше, намного выше Софьи, хотя внешне она была на 23 сантиметра выше меня.
- Дмитрий критически поглядел на мой хитон и зеркало, в котором отражалось милое, беззаботное лицо Гиви, его белые летние брюки и розовая рубашка.
- Не люблю шалав! Терпеть не могу!, - сказал Дмитрий так, как будто бы это относилось ко мне и к Гиви, он слегка засомневался в безобидности моих отношений с Гиви, глядя на зеркало, стоящее у видика, забыв, что только что пришел от Софьи. Все это он выговорил мне, когда Гиви был в ванной.
- Чья бы корова… - промычала нечетко я, но Дмитрий был пропитан сарказмом и озабочен тем, чтобы уничтожить меня. Софья была не женщина - натура! Она жевала, натура! Натура жует всегда! Натура жует все: души, тела, вещи, армии, государства, идеи! Натура искала натуру в нашем племени людоедов. Натура была мощной, плотоядной, а притворялась беспомощной, нежной, любящей самозабвенно, упоенно! Еще бы, она любила себя, свои глотательные движения, свои большие губы, большие руки, большие ноги, большое тело, и Дмитрий прекрасно видел все притворство, сознательно шел к Софье, уступая ее любви, ее аппетиту, будто бы попадая в рабство, в плен к людоедке, чтобы защитить себя от другого плена: плена души!
- Я хотела бы жить среди очень богатых людей! В эдакой элитарной резервации, чтобы не только материально, но и духовно они были бы богаты.
Там идет людоедство совсем иного плана, более изысканное, под пикант! - сказала я Гиви, хотя я защищалась от несправедливых слов лейтенанта, от его лжи и притворства.
- Как ты думаешь: нравлюсь я Гиви или нет? Он не говорил мне этого никогда, - донимала я лейтенанта, когда он уходил, все еще уничтожая меня, так как в его психике был секс Софьи и подсознательно он получал импульс оттуда. - Ведь, если б я не нравилась, то Гиви бы не приходил… А ведь приходит!
- Для разнообразия! - лихо и дерзко, нахально, победно и насмешливо выпалил Дмитрий. Ему в тот момент казалось, что он приходит ко мне "для разнообразия"…
- Любишь ты… под дурочку чешешь! - тотчас послал он мне последний выстрел и победно шагнул в космос, за дверь, туда, где царил мир таких, как Софья: Туда, туда, куда я старалась попадать, по возможности реже, злясь и раздражаясь за дешевую суету и мелкие чувства тех, кто приближался ко мне.
- Ну, ****ище! - вослед ему по-Лимоновски подумала я. Это у тебя сейчас в голове бардак. Завтра будет наоборот! Так и будет сидеть на татарской ****е и моем интеллекте! - я рвала и метала. Буря была в душе.
- Возненавижу тебя! Брошу я тебя, брошу! - твердила я Дмитрию в постели. А он спокойно, уверенно, нахально и радостно глядел на меня сверху, и был переполнен Софьей, все остальное уже было ему, как слону дробина. Он казался себе великаном: из простого, незаметного он вырастал до чудовищных размеров в своем собственном воображении, при помощи лживых слов и стонов, преувеличенных, как в кривом зеркале, в лупоглазых карих снах Софьи. Он был нужен мне для романа. Я написала все, что хотела, я выразила себя через него, я была благодарна ему, что он послужил лучшей моделью.
Радиоуправляемая модель моего самолета все еще парила в воздухе. Теплый поток воздуха, наполненного цветением майских роз и моей поэзией, все еще носил ее, но я знала, что она разобьется моя лучшая модель: Без меня, моей поэзии и чистоты, которая одухотворяла животный секс, разобьется моя модель. "Где вы видите лейтенанта? Его нет! Есть только Анна Борисовна!" - сказал бы Акмаль. - Тебя знобит от скотской ебли, придурок шалый! - думала я о лейтенанте, о его резком, крутом, после Софьи, секс. Он тотчас, впохыхах пытался все до мелочей проиграть на мне, и восторг не сходил с его лица, радость распирала воображение, а я не давала ему такой подогрев. Еще бы, я знала абсолютно все! Какой бы восторг и оргазм изобразила ему Соня, знай она, как я, что после нее он пойдет ко мне? Психологическая дыра зияла атомным разрушением, и на этом пепелище сидел маленький военный, казавшийся при помощи одной татарки, помогавшей ему лгать, властелином мира.
- Оставайся таким! Скот и хам! Я ненавижу тебя! Я тебя придумала!, - но я сказала наоборот. "Ты совсем перестал любить меня?"
- Что значит любить? Мы так не договаривались: - ответил он.
- "Цена договорная" - это стоит на всех книгах, изданных за последние годы. Мы договаривались, что ты скажешь мне, если будет вторая.
- Никого нет! Ты одна! - четко соврал он. Я никого не любил… - сказал Дмитрий, но это была ложь. Эдакая удобная форма для его психики, души. Штамп, но порою он чувствовал то, что называется словом "любовь", правда, поделив эту величину на ряд составляющих. Общее, целое он дробил и склеивал, свои удобства, свою жизнь, отвергая слово "любовь", потому, что по возрасту ни я, ни Соня не подходили ему по размеру в штамп его любви. И все же моя планка, невидимая высота этой величины, соразмерно вписалась в его жизнь, в его будни.
Абзац, абзац, абзац сползал с левой щеки, с родинки на левой щеке лейтенанта, и перемещался на родинку возле рта, над верхней губой на правую щеку, Гиви! Они сидели рядом, а я, как всегда у видика, напротив них, под портретом Лопухиной… Нас тоже было две! Шел дождь… Поздним вечером пришел промокший Гиви и принес водку. Я давно привыкла, что они вместе, я давно привыкла думать о Гиви, о Дмитрии, как будто бы их нет рядом. Я всегда абстрагировалась, отдаляясь на литературную дистанцию. Мне было приятнее думать о них там, в моих мечтах, в моем вымысле, я наделяла их несуществующими достоинствами. Но без них - обоих я не могла бы играть в свои эстетические игры. Я уже думала о них так, как обычно, когда их нет, хотя я то сидела напротив них, смотрела на них, но думала абзацами:
- Анн, какой у тебя сексуальный вид! - сказал Гиви. На мне был велюровый черный купальник, а ткань под шкуру леопарда была завязана как длинная юбка. Янтарные безделушки и серебряные украшения дополняли мой экзотический домашний наряд.
Голая спина была как лист, на котором надо написать то, что я есть, теперь, сейчас - мгновение, на этот вечер мою выдумку, фантазии, причуды! Я не желала правды! Я скрывалась от нее. Я жила одним днем! Слово "завтра!" не существовало для меня. Общество утомляло меня. Я искала одиночества! Хорошо мне было только одной, в обществе Гиви и Дмитрия - этого мне хватало для поддержания горения в моем камине, все, что надо было лично мне - у меня было, я знала одно: что я привыкла так жить, здесь, в нашем городе "резервации", где все меня знали, я пряталась от людей, а они искали повод, чтобы приблизиться ко мне.
Абзац, абзац, абзац сползал с левой щеки, с родинки Дмитрия на правую щеку Гиви, с родинкой, у рта: "Толстею!, - думала я, сидя с сигаретой в кресле-качалке. Лица Гиви и Дмитрия всегда были передо мною - нежное изящество, артистизм Гиви, нежная страсть, томность Дмитрия. Теперь я казалась себе нулем! Маленькая, кругленькая эдакая ":енькая!"… - а рядом большая палка, жердь, эдакая единица - Софья. Но без нуля, даже самого маленького не будет десятки:
"Когда я вижу множество нулей
столпившихся во славу единицы!"
пронеслась строчка из стихов Давида. "До востребования!" - осталось последнее: напечатать роман. Невольно вспоминалась фраза С,Моэма "Он умер накануне успеха, завершив свою работу, так и не изведав горечи достигнутой цели. Я знала вкус этой горечи - не сравнимый ни с чем!
Люди утомляли меня. Я так далеко зашла по следам этой горечи, что и жить давно не хотелось мне. Люди, их желания, их тщеславие, их амбиция - на все смотрела я откуда-то издалека. А более всего меня удивляла система "натуроплаты", когда пытались сексом платить за внимание, дружбу, за товарищество. Это был тот самый вид оплаты, о котором говорил Гиви, но для меня, со мною у него была особая мера. "Я всегда рад вниманию женщин. Если бы я мог, просто так, как с тобою - без секса, бывать у них. Нет, они не хотят без секса: им все надо! Все надо было татарке мужа: натуроплата, на работе, за приятное время провождение. Все надо было татарке лейтенанта; за ностальгию по школе, за ее любовь, за ее интересы, Дмитрий дорожил каким-то отношением ее к нему, к жизни, к людям, к сексу, наконец, если он осознанно шел на это. Я не могла. Не могла даже тогда, когда почти полгода была без него. Мы проводили время с Гиви. "Позвони" Позвони, Гиви!" - с этого начинались наши посиделки.
- Да не буду я ему звонить! – лютовал, такой невозмутимый, Гиви, не понимая, как я могу просить его об этом. Я никому не декларировала, не навязывала свой образ жизни, свой образ мыслей, он был пригоден только для меня. Казалось, ни богатство, ни бедность не дадут мне дополнительный стимул жить. Разрушение было прочным и, чем сильнее была разрушена я внешне, тем прочнее я становилась внутри. Казалось, что душа, это странное нечто, имеет прочную основу, стержень всего - душа, духовность: это и был свет в конце тоннеля! Значит: мы стремимся к духовности, теряя, мы приобретаем… тут и включается наш резерв, наша душа старательно восполняет потерю.
"Живу в безобразном виде, в шкуре лягушки! Хватит с меня! Может придет Гиви и впервые принесет мне цветы! Умру! Не могу больше… Мне в тягость жить! Даже чай заварить в тягость, - устав от стирки, думала я, чай слегка рассыпался на крышку. Я с отчаянием смотрела на крышку, нужно полминуты, чтобы его стряхнуть, нужно сделать движение рукою, о, боже, не хочу! Лишнее движение! Лишние полминуты - "на чай". Огромные чаевые лишних движений, лишних слов, лишних людей складывались в часы, дни, недели: - чаевых!, и уходили в небытие!, в эту ненавистную мне суету! Суету жизни, и я - певец жизни, всего, что радует нас, восторженный зритель, соглядатай, нескладный участник вдохновенно, но поэтично воспевала СМЕРТЬ!
Хочу умереть! Может придет Гиви и впервые принесет мне цветы, как ребенок, измученная домашней работой, размышляла я.
Раздался стук и Гиви нежно склонился надо мною.
- Розы! При жизни! - не поверила я своим глазам. - Мне? - недоверчиво спросила я.
- А ты хотела винчик? - вопросом ответил Гиви, подтвердив, что розы он принес мне.
- Что ты с тетрадкой кружишь? - озабоченно сказал Гиви, откидываясь в кресле. Я - утомленный по жизни человек! Два дня пьем! Отдыхаем, АН!
- Хлеба нет, спичек тоже. Только кофе!
- А газ? Горелка!
- Это - пожалуйста. Ох, Гиви, сейчас ты лишишься последних волос и ресниц. - Гиви, склонившись над горелкой, прикуривал от газа.
- Он сам тебе сказал, что у него есть вторая или это твое заключение? - Гиви строго и внимательно поглядел на меня, а я, примостившись на пуфе у кресла, только возмущенно всплеснула рукой.
- Что значит "заключения", "предположения"? Это правда, а все, что говорит он - ложь!
Я спрашиваю: он тебе сам говорил или нет?
- Что ты, он, как муж, готов себя на части распилить, но не скажет это! Никого нет! Ты - одна!
- Вот это я и хотел узнать! Ну, женщины! Сколько эмоций, пока до сути докопаешься.
- Хороша суть! По этой причине я избавилась от мужа, а его терплю, "по молодости его лет":
Лейтенант задержался у полки с книгами. Вообще-то он давно не был лейтенантом, но я для удобства повествования называла его так: "Все мы не то, что есть, нас устраивает то, что наиболее комфортно, эмоционально, эстетически вписывается в нашу жизнь" - уговаривала я своё я. Надо было покормить прежде всего свое Я" до того, как заняться копаниями в других "Я", окружающих меня, тех, кого я вписала в свое окружение.
Лейтенант смотрел на полку с книгами, выискивая что-нибудь пикантное для Сони. "Роман императора" (Александр Второй и княгиня Юрьевская) привлек его внимание. В воскресенье ему надо было совместить меня и Софью, вернее, ублажить сперва Соню и душой, и телом, чтобы она безмятежно и нежно, сыто мурлыкая – тигрица с года Тигра, с двуличным Близнецом были ее знаки, не ведая о подвохе! "Речь ведь издавна ведется, Что лишь дурням клад дается!", счастливая, она еще верила ему, отпустит его пораньше. Я была "десерт". Софью, женщину низкую, не благородную, как бы она ни притворялась, её надо было возвысить, приукрасить, облагородить, наконец! Император Александр был вполне достойной ступенькой для возвышения Сони, хотя она была высокая женщина, она все еще казалась ему низкой, по сравнению с малышкой - со мною. Может, он чувствовал себя императором, любя свое величие, которым награждал его лживый близнец! "Врет! Все врет! Не верь! Даже ее оргазм - ложь! Актриса! Ложь! Она играет, чтобы удержать тебя!" - хотелось мне сказать, но, может ему нужен был этот обман. Если у человека перед носом висит занавеска, а он не желает отодвинуть ее, чтобы посмотреть - что там, то почему я должна делать эти разоблачения? Женщину низкую - возвысить, высокую - унизить! - вот суть слабых мужчин. Только в слабых проявляется элемент садизма. Точно так же - другой Козерог, бывший мужем, так же стоял у этой полки и листал именно эту книгу перед тайным свиданием с "юшей", Альфиюшей, как ее все называли: Они хотели возвысить своих татарок, оба - слабые, ущербные, цельные по сути, они раздваивались, они поразительно походили друг на друга, как будто бы были отец и сын, и оба любили меня, позволяя своим татаркам любить их, чтобы помочь им слабым любить непростую, ослепительную, такую разрушенную меня: Они хотели возвысить себя. Слабые искали зеркало - преувеличение всего, извращенцы, садисты.
- Я - твое зеркало! - говорила я Дмитрию. "Нечего на зеркало пенять - коли рожа крива". Когда он лгал, когда был недоволен собою, он смотрел на меня, в меня и злился, и раздражался, что я отражаю его лицо без искажения, без преувеличения, такое, как есть. И в данный момент он был неприятен сам себе, своей ложью и злился на меня. Наверное, он знал, что Софья - преувеличение, искажение его настоящей сути. Наверное, понял, что лживое зеркало его преувеличенных возможностей и привычек специально морочит его.
"Свет мой зеркальце, скажи! Да всю правду доложи:"
- ****ище! - говорила ему я, хлопая по заднице. И он хохотал довольный.
Только в постели женщина понимает сразу, откуда пришел мужчина. Дмитрий повторил полностью мелодию, проиграв на белой то, что сыграно на черной, также точь-в-точь, сверху победно и странно он глядел на Софью - преувеличенная нота тщеславного любования собою была преувеличена, отыграна до великолепной подделки тощей притворщицей Соней! Но он - отражение ее любви, эхо ее чувства - эхо было слабее: Но слабые, тщеславные, податливые мужчины с готовностью становились ЭХОМ! - отзвуком женщины, ее чувства, ее лидерства, ее эмоций, ее забот. Я не могла быть эхом! Я учила его быть голосом, но ему удобнее было быть эхом. Дмитрий лежал, обнимая меня.
Гиви хотел прийти, а я ждала тебя и, чтобы не подавать ему мысль о том, что любовник дороже друга, я сказала: "Все. Сегодня у нас с тобою перелет "Бухара- Нью-Йорк" без посадки. Только не кричи мне в Гиждуване: прыгай! Падаем!" - Напилась? - спросил Гиви. Все! Отдыхай, Анна! Хоть я и притворщица, зато дипломат.
-Я уверен: Гиви что-то не договаривает! Интересно, что он думает о нас?
- Как что? Раньше я удивлялся, глядя на вас с Димой, а теперь уже ничему не удивляюсь! - повторила я слова Гиви. В какой-то мере, благодаря ему я начала шлифовать свою прозу. "Не знаю, что мне больше нравится - твоя проза или стихи. Пожалуй, проза: Здесь ты полностью выражаешь себя! Два года прошло со времени нашего знакомства с Гиви, конечно, в баре "Интуриста", где он был в подпитии, но делал все грациозно, с шармом.
- Что мне нравится, так это твои ляжки! - хлопая рукою по моим джинсам, весело говорил Гиви. "Ну и пошляк! - думала я, все время собираясь уйти, при каждом возгласе о ляжках, разумеется, спьяну… но что-то в его лице - добродушное, нежное указывало на его чистоту. И я не ошиблась ни в чем. Я научилась писать прозу, давая 10 разных разработок одного сюжета, ассоциативное мышление, с инверсией, было вполне развито у меня, и различное звучание одной темы, как если бы я взяла и раскрасила тему одной краской, затем другой, затем всеми семью, и, наконец, вырисовывая сюжет, я смешала фантастично и вкрадчиво все краски, я переплела их рисунком, я дала им форму, цвет, звук. Они звучали, я дала им запах, я сделал объем, я пустила струю чистого воздуха, запаха майского вечера, размноженного в двенадцати зеркалах. "Я искал любви, а находил самого себя. Я устал от себя. Любящий раздаривает себя, а тот, кто хочет стать любимым, хочет получить себя в подарок". Фразы из Ницше так и сыпались, как из рога изобилия, но я молчала. "Познай самого себя! - я познавала, я разглядывала. На изучение моего "Я" уходила жизнь. Другие были не нужны мне, ведь я - эхо! Эхо! Ведь ты любишь не меня, а себя, мой читатель. Ведь я - эхо! Я - отражение твоего "Я", преувеличенное, подобострастное, я - ЭХО! Я - размноженное повторение ТЕБЯ-МЕНЯ! В жизни, в зеркалах.
"Желание любить выдает утомленность и пресыщенность собою":
"Желание быть любимым - наоборот - тоску". Две фразы из Ницше, как два крыла, носили мое воображение. Я - повтор, я - отражение жизни, я - сказочница, мечтательница. Я плету, как паук паутину, свое повествование твоего-моего "Я"! Я - искусство! Ложь, которая помогает понять правду жизни. Лети, моя зеленая муха, на сладкую паутину моих плетений. Я посажу тебя-меня на тонкие радужные нити моей психологии. Я - это ты! Ты не замучишь себя, ведь ты понимаешь себя, ты любишь себя - люби меня!
- А все-таки, что думает о нас Гиви?! Я еще в первый вечер понял как ты несчастна.
- А кто из талантливых прост? Кто счастлив? И что такое счастье? Я не буду счастлива никогда! - так думала я, а он приходил ко мне от Софьи. Она была дневная, а я - вечерняя. Как первая и вторая смена в школе, и между нами была Вера! Как ирония судьбы, его мать звали Вера! "За Веру, за Царя, за Отечество!" - грустно усмехалась я, думая о том, что за Веру! - страдал Дмитрий, но это была другая сторона Веры: Не высокие идеи, не идеалы, а совпадение имен. Я понимала, что страдает он из-за меня, и зимой, и летом, возвращаясь домой за полночь, а иногда - чуть ли не под утро. "Где пригрелся? Опять нашел какую-нибудь бабусю:" - неизменно говорила ему мать, даже не догадываясь о беспощадной меткости своих слов. Воистину, надо было иметь железные нервы, чтобы слушать все это, или же любить меня, называя это словом "партнер". Пусть себе! Может это обезболивающий укол для его психики, иначе он не может построить фундамент своих поступков, которые все построены не на железной логике - на эмоциях, чувствах, на его нежности, на свободном выборе. Вера была полностью уничтожена во мне. Быть может, ему удалось сохранить иллюзию веры в Софье! Хоть в этом она была счастливее меня! Могла ли я быть счастлива, зная, что он пришел ко мне от Софьи, слабый, а поэтому мучитель пришел, чтобы уничтожать меня! Я была сильнее тех мужчин, которые окружали меня. Я удивлялась одному беспощадному факту: сильных женщин я видела много, но более всего под сильного мужчину подошел бы Гиви. Гиви никогда не лгал мне, потому казался сильнее. Когда человек лжет - он слаб! Ложь - слабость. Я уничтожила ложь, как слабость. Теперь, когда мы с мужем жили порознь, муж и я были избавлены от непрерывной мелочной лжи. Более всего меня угнетало то, что я избавилась от мужа по аналогичной причине, но терпела Дмитрия, его Софью, как крест. "Будь я у него одна - он возненавидел бы меня!" - так думала я.
Перед тем, как идти к Софье, он давал себе день роздыха. Ей нужен был полноценный секс и полноценное содержание, именно перед нею у него были обязательства, которые он сам взвалил на себя, хитроумная расчетливая Соня поставила ему все ловушки, и он попал в каждую из них, порою, недоумевая, зачем он это сделал. "По слабости!" - думала я.
"Слабости к самому себе! Исключительное тщеславие его проявлялось на этой женщине, о которой он не хотел бы говорить кому-либо. Ее задача была - оставаться в тайне. Он бы стыдился откровенных слухов о том, что Софья - его любовница, как стыдимся мы своих тайных пороков, старательно скрывая их, порою, от своих самых близких: В этом они удивительно походили друг на друга: муж и лейтенант. Про меня знали все и мне чудилось, что я, такая маленькая, являюсь громадной ширмой, за которой может спрятаться ни одна длинная, черная, алчная татарка, мне казалось, что я одна могу прикрыть много других женщин. Никто не вспомнит о них. Все вспомнят лишь меня. Соня была нянька при его теле, а я - при его душе! Он любил себя, свои привычки, и нас, обеих, просветление, отрыв от серости, посредственности была я, и Дмитрий, пропитавшись моими мыслями, радостно делился ими с Софьей, облагораживая ее, воспитывая ее в том плане, который мог эксплуатировать на свое благо, эдак он снова заботился о себе, о своих удобствах, о своем кайфе.
9 июня Гиви исполнилось 35 лет, и по иронии судьбы, хохотавшей надо мною во все горло, видно, любя... --я была избранной, быть может, меченой ею для садистских экспериментов, эдакий подопытный экземпляр женщины на выживаемость. В этот же день, 9 июня, Соне исполнилось 45 лет!
Раздался стук. "Кто?" - отозвалась я. Кто-то чиркнул зажигалкой у глазка, условный знак, который знали только лейтенант и Гиви:
- Гиви! - забыв о том, что я без одежды, растерянно повторяла я.
- Кажется, я уже заразился ненавистью к татарам. Сегодня они мне весь день отравили: и мужики, и бабы! Сейчас расскажу! Дай отдышусь! Воды! Холодной! Ох, похмелюга!
- Гиви, - я, накинув хитон, уже улеглась на свою старую котиковую шубу, и, подняв, как всегда, больную ногу, опираясь ею на угол дивана, продолжала свою мысль: - Когда любят, здесь идет сплошная дисгармония. Один любит, а другой позволяет себя любить. Есть поговорка, что один тянет возок, а другой сидит в этом возке…Кто же счастливее? Оказывается, в философских теориях счастливее тот, кто тянет, кто любит, кто везет. Рикша - труженик любви, счастливее!
Я знала, что Дмитрий у Сони, и не ждала его. И все-таки он пришел ко мне вечером, поздно, и принес мне розы, как будто бы день рождения был у меня.
Он выложился на Софье и теперь начинал новый марафон - и был великолепен. Дмитрий улыбнулся мне так нежно и чисто, глядя на меня сверху, как будто бы на марафоне жизни победила старая кляча, да еще без одной ноги. Я порою чувствовала себя безногой, я прощалась с ногою так, как с любимым мужчиной, я уже привыкла к мысли о том, что когда-нибудь я буду вынуждена расстаться с Дмитрием, но в своей великой надежде на "Авось!" продолжала жить одним днем!
Дмитрий все смотрел на меня сверху, я была точь-в-точь в той же позе, как Софья несколько часов назад... Я поражалась удивительной способности мужчин выдавать себя на мелочах! Дмитрий смотрел, торжествуя, и нежно улыбался мне.
- Почему ты смеешься? - спросила я.
- Ты мне нравишься! - ответил он.
Через час он лежал и смотрел на себя в зеркальное отражение на потолке. Он был одет: джинсы, офицерский ремень, юное нежное лицо, изящество в тонких чертах. У него не было сил подняться, но держался он четко, без всякой размазни.
Я улыбнулась.
- Что? - он слегка вскинул ресницы.
- Сказать?
- Говори!
Мне нравилось как он смотрит, и это его "говори!" Он верил мне, я чувствовала его нежность.
- Ты был со мною 500 раз! Любишь ты пятерки с нулями!
Парадокс состоял в том, что в день рождения Софьи, отметив ее 45-летний юбилей, отдав дань традициям - "сорок пять баба ягодка!", как когда-то, взахлеб, говорила Софья, это тогда, после моего похода к ней, она неустанно доказывая мне очень долгими беседами по телефону, прокалывалась на каждом слове, каждой интонации, не понимая, с каким изощренным оппонентом имеет дело, торжествуя, взахлеб говорила именно эту фразу. Я заметила, как она ничтожна, я заметила, как она завистлива, я заметила, как она ограничена. Все эти качества можно скрасить только сексом, если хоть это получается у нее.
Ничтожество всегда любит величаться. Неоднократно замечала я, на примере других, не понимая, как я могла увлечься Дмитрием. Именно он психологически совершенно не подходил мне, но ради секса я забывала обо всем, его руки, его губы, глаза и нежность. Столько нежности не дарил мне никто. И все это он называл по своему: "Партнер!", а я ненавидела это слово потому, что любила его так же нежно, как Софья, только она выражала это согласно своей натуре и темпераменту, но я полагала, вполне искренне и емко. Каждая женщина, каждый мужчина талантлив, когда любит. Кассета, рассчитанная на 45 минут, давно кончилась.
- Может поставить другую кассету? - предложила я сквозь прерывистое дыхание.
- Зачем?
- Заглушить стоны: Что удивительного, что по ночам скребутся пацаны в дверь?
Он засмеялся и повернулся в другую позу.