- Я тебя люблю! Последний раз целовал другую женщину 30 лет тому назад! - говорил муж, притворно склонив голову мне на грудь, ластясь, умиленно. Утром я позвонила лейтенанту, было воскресенье.
По продолжительному молчанию я поняла, что он мучительно вычислял, что препринять, что ответить. Я, срывая его планы, провести вечер с учительницей, просила его пойти в бар, на крышу "Интуриста". В бар идти он, разумеется, не пожелал, но встретиться согласился, после продолжительной паузы. "Место и время?" - четко, по военному, спросил он. "В 22, на остановке возле "Интуриста" - сказал я. Полтора часа в открытом баре "Интуриста" показались мне вечностью. Я держала тетрадь на столике, поставленном на большом топчане - и ни одной мысли, ни одной записи не появилось на листе. Обжигающий ветер носил не прохладу, а зной. Громко визжали девицы за соседним столиком - громко играла музыка, громко, как набат, отдавалась в моей голове мысль, безысходность бытия, ложь, ложь во мне - ради лейтенанта, ложь в муже - ради татарки, утех своего тщеславия - будущего в настоящем, настоящего в будущем, прошлого в настоящем.
Парадоксы причудливых фантазий сплетались под грустным перечнем моих наблюдений. Ровно в 22- я была на остановке и тотчас заметила его легкую, стройную фигуру.
- Ты шла так нервно, причесывалась, поправляла волосы! - тотчас начал он - с нападения. Он говорил, едва переводя дыхание, а голос его заметно дрожал и глаза были круглые, лживые, как у мужа, когда он говорил, что я занимаюсь инсинуациями. Лейтенант говорил "Домыслы!" Почему-то версия "Домыслы!" - нравилась мне больше, хотя и то, и другое имело равный смысл. Ложь мужа приносила боль, настолько острую, что не было прикрытия, а ложь любовника приносила ревность, но, мне казалось, что от лейтенанта есть прикрытие, есть средство защиты. В конце концов, я потеряю его все равно. Он был временный вариант. Ему льстила любовь его учительницы, сильный допинг своему тщеславию он получал от нее, вечный ученик играл в школу - наоборот... Лейтенант специально начал с нападения: он рассчитал все правильно: пока я буду соображать по поводу его слов в мой адрес, он успеет сориентироваться на местности, то есть перевести дух. И его расчет - преотлично сошел бы с любой другой женщиной, но не со мною. За 8 лет окаянного романа мужа я стала прямо детективом в области психологии.
Мысленно, он должен был сигануть через психологический барьер, он как бы набирал расстояние для разбега. Ему надо было отстреляться - правдоподобно и убедительно! - а мне надо было сделать вид, что я ему верю. Теперь, когда он своею учительницей бывал особо доволен, он всячески придирался ко мне, создавая такую же атмосферу, как муж - дома, как будто бы искал повод к разрыву, и не решался сделать это. Абсолютная ложь мужа и любовника опустошала меня. Я давно знала телефон его учительницы и расстроить ее мне бы хотелось, но не делала этого ради лейтенанта. Знать, что у мужа любовница, у любовника - любовница, нет пусть и она знает, что она не одна и тоже страдает и ревнует. Я предвидела гнев лейтенанта, попытайся я нарушить его имидж, безукоризненного любовника. Я понимала, что когда дело касается женских эмоций, то, чтобы блеснуть, он преподносит учительнице в качестве приправы мои мысли, мои высказывания, чтобы она восхищалась им. Плагиат, это был плагиат мыслей - ради тела, и ради тщеславия вечного ученика. Учительница стала его добычей. Оба - и муж и любовник - вели себя абсолютно одинаково, как братья - близнецы! - отражаясь в зеркале лжи. Оба лгут! Оба! У обоих - татарки... думала я, созерцая грустно и опустошенно их торжество и радость, по поводу того, что они - моя добыча, но у них, чтобы уберечь себя от моей разрушительной власти парадоксов и тонкой психологии - есть своя добыча, и оба поступили одинаково, подставляя мою хрупкую психику их самодовольной защите Троянского коня. Мы шли по проспекту - лейтенант говорил о работе, хотя в голове у него был сплошной хаос после свидания. Заходить в сад института он решительно отказался. "Мы тут посидим, на барьере арычка!
- Где ты тут арычек нашел? – буркнула я. И, пройдя несколько метров вдоль бетонного арыка, он преспокойно уселся на его край. Небольшой кооператив, где работал Душка военный переезжал на Украину.
У меня создавалось впечатление, что лейтенант, как баржу, тянет меня до своего отъезда, чтобы так спокойно, естественно, без объяснений, исчезнуть из моей жизни. А меня убивал такой банальный конец, меня бесило то, что еще в апреле он должен был бы порвать со мною. Мы сидели на краю бетонного арыка. Был поздний и очень знойный июльский вечер. "Комары зажрали!" - сказала ему я.
- Хочешь, садись ко мне на колени - бездумно предложил лейтенант не ожидая, что я так и поступлю. Теперь я сидела у него на коленях, а он нежно целовал меня, как будто бы и не было другой два часа назад. - Только не надо терять голову! - повторял он, хитро. "Покажи мне инструкцию, где написано, что ее не надо терять.
- Как ты думаешь люди в троллейбусе видят, как мы целуемся? озабоченно спросил он, глядя во след троллейбусу.
- Конечно! Непременно! - подтвердила я сей бред. Сейчас остановят движение в городе и здесь будет толпа.
- Неправда, Анн, ты этого не говорила! - упрекая меня в неточности, скажет он спустя день, когда я прочту ему свои записи.
- Не будь занудой! Зачем нам точность? Это романтическая повесть
"Мой лейтенант", а не протокол заседания на барьере арычка, в воскресенье, поздним вечером... - отвечу я.
Х Х Х
- Начну свою романтическую повесть с эпилога, с того момента, когда его учительница открыла мне дверь...
- Ну, женщина! Мыслитель! Стратег! Хитра - коварна, как все татарки... Заглотила лейтенантика, как крокодил, пол лейтенанта из пасти торчит, а она кричит, уверяет, что это не она... Очень высокая, выше Дмитрия, очень худая, чуть-чуть моложе меня, она была некрасива, а потому задушевна и откровенна. Разница между ее откровенностью и моей было то, что она, подойдя к самому краю, останавливалась, ощущение "открытой души", - нараспашку - оставалось, но это была фальсификация задушевности, откровенности.
Дружба, товарищество, близкое участие в судьбе учеников, их неизменная откровенность с нею, "любимой учительницей" - что она много раз подчеркнула в словах, были хитрой приманкой рыбака. Ее черные, глубоко посаженные глаза, были очень сильно подведены, как на картинах Тутанхамона. Большой, курносый нос, большие губы, большой рот и лошадиные зубы дополнили ее портрет. Но во всей этой потрясающей некрасивости было столько обаяния, которое ложится отпечатком на лицо - как отблеск былых побед. У нее была чрезвычайно приятная манера слушать. "Я вся внимание! - казалось, говорило ее лицо. Живое, подвижное. Мне понравилась ее двухкомнатная, ухоженная квартира. Мы сидели в полдень на ее маленькой, такой ухоженной кухне.
- Еще шоколаду вам налить? - спрашивала Софья и голос ее, густой, несколько мужеподобный, звучал добродушно и так вкусно, что "о" перекатывалось в слове "Шоколад" - будто бы это было неведомо какое лакомство, а не простое какао...
- Дима? Да, он часто бывал у нас. С мужем знаком. Мой муж - болгарин, Минчо. Сейчас на Украине - по контракту работает. Я больна.
У мужа катаракта, ему пятьдесят. Да, он убьет меня, если чуть заподозрит. Я же его знаю! А Дима сменил мне в квартире пять батарей - она говорила сдержанно, убедительно, но пробалтывалась в мелочах.
- Бедный! Бедный! - говорила Софья, узнав, что в течении года он через каждые три дня бывал у меня. Бедный, бедный! - она металась по своей маленькой кухне - большая, страстная женщина, выдавая себя во всем...
И тотчас - как обратная сторона медали, предстал вечер с лейтенантом, он, подводя итог нашему роману, говорил:
- У меня не было женщины лучше тебя! Нет, нет! Я не льщу - это так! - но, говоря это, он лежал лицом вниз - привычка появившаяся у него с апреля, со времени Софьи и его жизни. Так что говорил он как бы в дубле - сразу двум женщинам, две стороны одной медали.
Х Х Х
Лейтенант пришел вечером. Был наш день, наш вечер - но он торопился к Софье. Он даже не замечал, что я накрашена так же, как она.
- Скажи, что плохого я тебе сделал? - он, не заходя, стоял в прихожей.
- Ты не сменил пять батарей мне! - шутя, отвечала я, но все смотрела на него. Он похудел так сильно, что если бы не его молодость, был бы безобразен. Но не его внешность тяготила меня, а то, что он довел всех до такого накала, страстный поклонник сильного кайфа, анаши и татарок.
- Не надо, не надо бутафории! - сказал он, глядя, как я пью валерьянку. - и эти слова были восприняты мною, как то, что я есть не настоящая, бутафорская женщина, с искусственными чувствами, страстями, тогда, как та, другая, полностью соответствует его потребностям мужчины. Лейтенант пришел по указке Софьи, послушный вечный ученик, он пришел еще раз прикрыть свою добычу, свою страсть, свой кайф... Ты отдала свои дневники, стихи моей матери!
А при чем здесь классная руководительница! - с пристрастием, восклицал он. Я теперь точно знаю, что никакой татарки у твоего мужа нет! По себе знаю! Он - ангел!
- У меня два ангела: ты и он! - ответила я. И заметила, как он улыбнулся нежно. Он слегка помедлил в прихожей, и все смотрел на меня - через занавеску из магнитофонных лент. Я никогда не говорил, что люблю тебя!
- Очень справедливо и мужественно упрекать женщину в том, что она полюбила тебя! Свободен! - Иди! - говорила я. Он и не собирался оставаться со мною, он шел к Софье. Лейтенант шел привычной дорогой наслаждений, к острому сексуальному наслаждению, божественному оргазму, сделав открыто свой выбор.
Было половина первого ночи и я спала, приняв сильное снотворное, когда меня разбудил звонок телефона. Это была Софья. Ее звонок означал победу, хотя она утверждала, что лейтенант, извинившись за меня, ушел от нее через час.
- Его мать упрекает, мол, он лег на женщину, которая ему годится в матери! Я мужчина, мне выбирать! - ответил он матери. Софья говорила это, будто бы обо мне, но на самом-то деле, я была ширма.
Мать лейтенанта говорила мне, что его классная часто звонила лейтенанту, но ее звонки не вызывали подозрения. У нее было официальное прикрытие бывшей классной, друга, товарища, соучастника судьбы ее учеников. Речь Софьи, наполненная словами - паразитами, "это самое..." - была и убедительна, и пристрастна, и победоносно - жалка...
- У твоего дружка хобби - дружить с мужьями своих любовниц! Какой-то извращенец, он получает острое садистское наслаждение, когда смотрит на мужа - всего обвешанного рогами! - запальчиво, кричал мне муж, узнав о лейтенанте. Он - жалок, он жаден и хитер, опытен - именно в анатомических изысках секса.
- В сорок пять баба ягодка опять! - говорила Софья. И я, зная Душку военного, то, что он гурман по части женщин, не сомневалась в том, что он стал ее добычей, но преподнесено все это наоборот, как если бы она стала его добычей. Я знала и то, что пройдет время и, очнувшись, от накала страстей, лейтенант четко расставит все по местам. Он был аккуратист во всем - и тогда, во времени будущем, вспоминая обо мне, я буду блистать, я буду на пьедестале том, которого достойна... Вы для него, как подарок! - говорила мне Софья. Это был комплимент, но заслуженный мною.
- Вы не можете вспомнить, с чего это у вас началось? Что именно он говорил обо мне - с пристрастием, допытывалась Софья, боясь огласки и того, что это станет известно ее мужу. К ней приходило много учеников. Они ремонтировали ее квартиру, привозили то, что надо. Делали для нее полезную работу, и я удивлялась той ловкости, с которой она просто говорила о своих нуждах. И всей ей надо! И деньги, и ремонт, и машины, и ученики. Ваш муж может ремонтировать телевизоры. У меня как раз барахлит... - говорила она, спустя час после нашего знакомства.
На другой день, прочитав мой роман о лейтенанте и все стихи, Софья позвонила мне с предложением немедленно заменить в повести все имена.
- Пусть она будет русская...
- И русское имя, пожалуйста! - вежливо, просила она. Я понимала, что это был быть может первый случай, когда ее ученик стал ее любовником. Она ничего не знала об анаше и его подругах в Ахалцихе, в Грузии. С упоительной нежностью, как лиса о цыпленке, которого собирается, в будущем, съесть - она вспомнила, какой он был щупленький в школе, как всегда ходил за нею по пятам, стараясь быть ближе к ней. Софья перечисляла множество умилительных подробностей - каждая из которых, как нож в сердце, была несносна для меня.
Только пусть она не будет учительницей английского языка и классной руководительницей. И мужа - болгарина тоже уберите. И, пожалуйста, сделайте меня моложе в своем произведении. Это что же выходит? Неприглядная история с лейтенантом: от одной старухи к другой бегал!
- Вы же сами говорите: в сорок пять баба ягодка опять! А мой лейтенант поднаторел по части ягод. Большой гурман.
- На сколько лет сделать вас моложе? - добродушно, спросила я, хотя мне было очень смешно.
- Лет на пятнадцать - двадцать. Как вы вообще, могли заподозрить именно меня. С чего это началось? Припомните, что он сказал.
- Интересно, я могу довести тебя до полного экстаза? - спрашивал Душка военный. Он изматывался на нет, пытаясь найти эту невидимую кнопку, как будто бы я была машиной. И меня можно завести при помощи этой кнопки, ключа. Но разве я могла это объяснить его классной. Я молчала, я притворно обещала ей изменить имена, но знала, что не сделая этого. Задушевность Софьи. Эта была фальсификация задушевности, отработанная до того отлично, что я сама тотчас купилась на нее, едва переступила порог ее дома. А ее потрясающая некрасивость сбила меня с толку, я, впопыхах, не разобравшись, рассказала ей много лишнего. Потом, я припоминая мелочи, пустяки для постороннего человека, видела, как торжествовала она по поводу всех моих промахов, которые были ей нужны, чтобы уничтожить меня в глазах ее ученика - любовника. Но видимая победа - не всегда победа! Я думала о том, что он поймет все, без подсказок, он сравнит, и все расставит по местам.
- Скажи, что плохого я сделал тебе? Зачем ты так поступила? спрашивал меня лейтенант в тот вечер, когда прямо от меня пошел к Софье.
- Я просила тебя тотчас сказать, если появится вторая?! Ты не сказал, ты мучил меня... Тянул до отъезда?
- Не было, не было второй! Ты одна и была! Вот, теперь, я точно знаю, что у твоего мужа нет никакой татарки. По себе - знаю.
Он - ушел.
На другой день было воскресенье и муж сознался, что все эти годы встречался с татаркой, она сама приходила к нему, проявляя массу энергии и инициативы. И добавил - как все эти 8 лет, что это ему совсем, совсем не нужно.
Дмитрий звонил мне, упрекая... Но его упреки я не знала как понимать, как попытка оправдаться или вновь прикрыть свою учительницу, чтобы она не пострадала, если ее муж узнает что-либо. Но зато мой муж знал все - от начала до конца, со всеми подробностями, дневниками, стихами и литературными произведениями. Каждую смену - вечером, он приходил домой и ждал, когда постучит лейтенант.
- Ты драться-то не будешь? - с тревогой спрашивала я.
- Еще как буду! Вот и посмотрим, чему их учили в военном училище! Дмитрий уехал через неделю после ссоры, так и не встретившись со мною. Говорили, что видели его в городе за день до отъезда: он был бледный, худой, обкуренный.
"Что ж, у каждого свой кайф" - любил говорить Душка военный.
Я полагаю, что пройдет время и я забуду лейтенанта, но никогда не забуду его слова: "У каждого свой кайф! Его нежность, его преданность мне и то, как он, несмотря на все это, прикрыл другую - и подставил меня!
Х Х Х
Утром я позвонила Гиви. "Ты живой?"
- Ну, само - собою... - молодеческим голосом ответил он, но я почувствовала, что он напрягся, делая усилия над собой.
- С похмелюги?
- Работа такая... - неизменно, отвечал он мне, а я так и не знала, где он работает.
- Можно подумать, что ты работаешь томадой на всех застольях... Приходи. Надо посоветоваться. Суп варю - в супе плавает Акмаль, виноград мою - с каждой виноградины по Акмалю свисает, рыбу чищу с каждой чешуи летит Акмаль, Акмаль, и только Акмаль! Мысленно я разговариваю только с ним. И лейтенант мой в Бухаре. Приехал - не звонит. Мы теряем только то, что было, что есть - но разве можно потерять то, чего не было? Вот Акмаля никогда не было, значит, его невозможно потерять, и тебя не было.
- Твои проблемы, Анна.
- Ты говоришь эту фразу, как Акмаль. У меня - между прочим, есть уха, баклажаны, рыба...
- Рыба с чесноком? - озабоченно спросил Гиви.
- Конечно!
- Рыба с чесноком. Все - приду!
Мне давно было скучно со всеми, кроме Акмаля. Мне хотелось выиграть хоть эту абсолютно бескорыстную привязанность к Акмалю. Я всего боялась: я боялась утомить его - и утомляла: я боялась раздражить его - и раздражала: я боялась казаться дурой – и глупела, с какой-то гиперболической скоростью в присутствии Акмаля. Одно меня утешало, мне чудилось, что он во всем меня понимает, терпит и как - бы выделяет среди других женщин. Я была много глупее тех других. Однако, я ненавидела, вернее, я иронично относилась к деловым дамам. Женщина в бизнесе вызывала у меня странную ассоциацию: женщина - мужчина, это предполагало острый ум, смекалку. Женщина - проститутка была мне доступнее и понятнее, женщина - бизнесмен казалась мне хитрой бестией.
Энергия силы, энергия распада... Сигарета дрожала у меня в руке, я отчаянно зябла, несмотря на теплый день. Неврастения! Отметила я про себя. Молчать я любила. Молчать и думать. А думала я теперь о лейтенанте. И мои мысли были так грустны, что рассказать их кому-либо вслух и не быть при этом смешной - было трудно.
Душка военный вернулся. Теперь его отъезд и возвращение превратился в фальсификацию, вернее, получалось так, что он уехал чтобы сбросить груз, то есть меня. Он вернулся к любимой учительнице. Она была теперь его любимой. Друг, товарищ, наставник, жизненная, земная, уютная, муж ее - вечно был на заработках на Украине, и кроме этих удобств - квартира, комфорт, уют - она была сладкая женщина. Лейтенант нашел свой большой кайф.
Я давно уже не претендовала на философичность своих мыслей. Я сопоставляла нюансы, тончайшие всхлипы и всплески моей, едва тлеющей души. Но сказать это я могла только Акмалю и Гиви. Энергия распада. Не было источника, откуда я могла бы черпать силу. Любовь была единственной и нетленной! И это был мой муж.
"Никому не говори об этом - никто не поверит!" - смеялся муж, а я все вспоминала утро, когда я думала, что потеряла его навсегда.
Муж был на смене. В 7 утра я позвонила ему на работу. Ночью меня мучила бессонница и мысли о том, что если он такие суммы денег отдает другой женщине, значит она ему нужна.
- Я не хочу больше тебя видеть. Никакой помощи от тебя я не приму. Придешь - не открою дверь. Мстить - не буду! Живи, люби, будь счастлив! Дальше - смерть. Я не выдержу. Я могу убить, искалечить, сделать что-нибудь ужасное. Я отпускаю тебя... Это - предел моих возможностей.
- Подожди! Не торопись! - сказал муж, в начале моего монолога. Не дослушав до конца, он только глухо сказал: - Хорошо.
- После вашего звонка он ушел! - ответил мне напарник мужа.
- Куда?
- Домой, конечно.
Я знала, что ключи от дома я отобрала, что паспорт он взял с собою. В мыслях, я попрощалась с ним, но - как мертвая, я лежала несколько минут. "Если не вернется! Умру я... Конечно, конечно - на кладбище, там я найду".
Я лихорадочно переодевалась в джинсы сына. Я успею! Почти кубарем я скатилась по лестнице - и с размаху! - я налетела на мужа.
Я не узнала его. Как безумная, я посмотрела в его добрые, синие глаза. "Какая ты дура, Кот! Да, куда же я от тебя денусь? Я тебя очень люблю, а ты... Ну, не плачь, не плачь! - он нежно целовал мне руки. Я была счастлива - это был самый счастливый день за год.
Дурь и блажь лейтенант! Я-то знала, как он ничтожен и слаб, убогое мышление, зависть к сильным, удачливым, ловким, и эта осторожность, умеренность, занудство и упрямство. Как я стыдилась своего влечения к ничтожнейшему юноше! Я никому не говорила о его ничтожестве. Нет в мире совершенства. Умнейший, интереснейший человек ничтожен в сексе! И это интеллектуальное убожество - идеально выразил всю свою гниль и нежность, именно в сексе... Истинная любовь и мнимая! Истинной ценностью был муж. "Я больной и старый, Кот! говорил он мне, целуя руки. А мне казалось, что он вовсе не стар. Его волосы поседели и поредели, но выглядел он почти также, как Гиви, и внешне они были в чем-то похожи. Серо-голубые глаза и какое-то изящество во всем... напоминало мне, что в Гиви не хватает строгости, пуританства, садистских вывертов мужа, которые Фрейд классифицировал, как неврозы, истерия, имеющие источник подавленных сексуальных проявлений. У Гиви было множество женщин, но я не понимала, как сохранив внешнее изящество, он растерял глубину. Все его чувства и внешние проявления казались артистичны, поверхностны. Впрочем, никто не требовал от других особых вложений души.
"Твои проблемы! Не напрягай меня! Расслабься! - говорили все – и расслаблялись. Как легко, просто без проблем, мог жить Гиви. Вернее, у него было множество проблем, но он вел себя так легко, создавал легкую атмосферу вокруг себя, что никто не чувствовал напряжения. Никто бы не поверил, что даже малейшие сексуальные отношения между мной и Гиви полностью отсутствуют. Но мне приятно было говорить с ним, я становилась легкой, без проблемной, будто бы мир становился доступнее, приятнее, понятнее мне.
С мужем мы напоминали пару гнедых, несущихся в пропасть! Порою, на короткое время! - энергия силы приближались ко мне и тотчас с невероятной скоростью - уносилась прочь. Меня угнетало беспросветное существование, я не могла быть аккумулятором энергии. Меня окружали хамы. Скотские, животные инстинкты большинства угнетали меня. Я не винила их за то, что они лишены интеллекта, но я всячески старалась отделить себя от них и не могла не соприкасаться - хоть частично. Аккумулятором энергии я не могла быть, но меня тянуло к людям, в которых я замечала хоть малые признаки этой радостной энергии. Я сохраняла энергию покоя и сосредоточенности - этого малого острова в океане человеческих нужд и страстей. Здесь, в конце октября, все еще цвели розы. Я знала и хотела знать лишь тех, кто поддерживал меня в моих эстетских переборах, артистизме и причудах. Спокойно, непринужденно, без напряга, встречая меня в моих эстетских переборах, артистизме и причудах. Не было точки опоры. Все рушилось, все ветшало, так же, как наш разрушенный экономической блокадой - союз. Люди жили животными инстинктами.
Я тоже хотела быть подобной им - и не могла. Меня угнетали их лица. Толпа была бессмысленна и бесполезна. Я двигалась в толпе, созерцая их, мне неприятно было назвать словом лицо, то, что я наблюдала на их физиономиях. Обезьяний питомник, заповедник человеческого невежества, косности, алчности давал мне отрицательный заряд.
- Ненавижу! - думала я про себя.
Я ненавидела так остро и емко, что мне казалось, что переброситься словом, пусть даже по необходимости - будет для меня большим трудом. "Здравствуйте! - кричал мне кто-нибудь из питомника и я отвечала вежливо и даже добавляла что-либо из разряда лишних слов и поступков - я как бы пыталась, таким образом, скрыть свое раздражение и неприязнь, и то, что я думала о них именно так.
- Ненавижу! -
Я подобострастно скрывала под потоком слов и причуд свою острую -до боли! - ненависть. Они были снисходительны и добродушны ко мне. Они вычислили мою безобидность и то, что я не смогу ущемить их в жизненных интересах. Я противопоставила себя толпе, поставила на эдакий пьедестал- но жить без этой подставки я уже не могла и я была благодарна этой толпе за то, что они видели, что я на пьедестале, они не трогали мою подставку. Они уважали ее - и я уважала их - низменных, суетных, животных лишь за их зрячесть.
Восток - дело тонкое. Они видели. Они принижали себя, чтобы уважить меня, они поняли меня, почувствовали и пожалели. Милосердие их было противоестественным для их обычаев, воспитания, но они уважали себя, эдак через меня, понимая меня, сострадая мне в чем-то они возвышали себя, очищали себя- как бы соприкасаясь с чем-то чистым... "На Востоке уважают сумасшедших, их любимый пророк страдал эпилепсией..." - смеялся муж. Для них - каждый больной, юродивый, сумасшедший - святой человек! Обидеть - грех". В этом противоречии проходили мои дни. Быть с людьми и быть в то же время вдали от них.
Х Х Х
- Ну как, Гиви, получилось? - спросила я его, прочитав этот отрывок. Он сидел, внимательно слушал меня и рассматривал ранку на руке: она не затягивалась. Цемент попал внутрь.
- Хорошо, Анна!
Как не хотел Гиви идти в "Интурист", но пошел ради меня – в благодарность за хирурга, за аптеку.
За соседним столиком, как яркая иллюстрация хама, о котором я читала Гиви, сидел пьяный, небритый парень, матерно выражаясь и по-русски, и по-узбекски... "А! - радостно завопил он - и полез целоваться к Гиви.
- Ах, ты пьяная харя! Думаешь Гиви приятно целоваться с тобою?
Рожа небритая, рот открываешь только для мата... - говорила я.
- Анна, расслабься! - вежливо сказал Гиви. Видимо и не такие рожи приходилось терпеть. Он был тщательно побрит, от него пахло французским дезодорантом.
- Ладно, чего уж там... Целуйся, коли тебя так подперло! - буркнула я, радуясь, что за соседним столиком вижу Фарида и Хамида.
- Ну, а теперь едем в гриль-бар! - скомандовал Гиви, мы вышли из "Интуриста" втроем: Хамид, Гиви и я.
Был вечер, мы сидели в гриль-баре, находящимся на остановке автобуса. Надо сказать - это было "злачное" место!
Весь стол был заставлен закусками и бутылками. Гиви умел это делать красиво и щедро. Мы с удовольствием слушали Хамида. Капитан КГБ, в отставке, был бесподобен. Он много читал, много знал, был замечательный собутыльник.
- Счастье человека состоит из трех компонентов: любимая работа, любимая женщина и любимый друг! - сказал Хамид. Он прочитал неизвестное стихотворение и оно понравилось мне, и Гиви. Я поражалась, как они могут пить так много и вроде бы - не пьянеть. Гиви сидел спиною к залу, украшенному зеркалами, но все заглушал звук магнитофона, шум подъезжающих машин, и выкрики пьяных голосов.
Мужчины за соседним столиком обращали внимание на меня. Я молчала, а они почему-то смотрели и делали разные знаки. "Сядьте лицом к залу, вы - писатель, вам будет интересно, говорил мне Хамид, он всегда говорил мне "вы" - эдакий водораздел, дистанция, хотя он был на год моложе меня. Нет, он не величался ни чем: скромный, незаметный, ничем не привлекательный - с первого взгляда, - Хамид, был уникален, как собутыльник, собеседник, товарищ. И малый степени хамства не было в этом невысоком, незаметном мужчине. Он не любил говорить о себе, о своей работе, о своей семье. Он почти всегда был в баре "Интуриста" и я - начинала чувствовать дискомфорт и неудобство, если несколько дней хотя-бы мельком, - не видела его. В "Интуристе" меня знали все и по-своему берегли. Я боялась появляться в других местах, меня утомляли новые лица.
- Скажи что-нибудь, Анна, - попросил Гиви.
Тут начался мой перебор, перехлест, я все делала чересчур! - я не вмешалась в рамки. Маленький гриль-бар в азиатском городе, на остановке автобуса я превратила в сцену большого зала. Я не сомневалась, что была создана для больших сцен и выступлений, для зала и оваций, мне всегда не хватало сцены, мне не хватало аудитории!
И теперь, в разрушенной республике, среди отупевшей, безумной животной толпы я читала Мандельштама. "Я пью за военные астры... за тех, кто любили меня..." Я была наполнена стихами, как арбуз семечками, я могла бы читать их с утра до вечера, но стихи не нужны были никому, правда, Гиви и Хамид слушали меня внимательно - как и все остальные в гриль-баре. На смуглом лице Хамида выделялись только его спокойные, зоркие глаза. Они допивали вторую бутылку водки и, как всегда - что бывало с Хамидом, в очень сильном подпитии, он говорил о том, что Тургенев был агент жандармерии, и Достоевский...тоже!
И все же парень за соседним столиком привязался к Гиви: вернее, он схватил меня за руку, когда я проходила мимо, а реакция Гиви и Хамида - была замедлена. Они только видели - как все смотрели на меня. Впрочем, этот парень - яркий представитель Азии, привязался бы к Гиви и без меня! Я была только повод, предлог, чтобы привязаться к этому, светло-глазному, красиво одетому, французским одеколоном пахнет!...
- Ну, и засранка ты, Анна, - говорил мне Гиви, когда я стояла перед троллейбусом... – Зачем ты вытащила писательский билат? Мы б с Хамидом сами б разобрались.
- Вот и сходили в гриль-бар! - мрачно размышляла я, Хамид и Гиви отправились дальше в поисках приключений.
Ну, ничего...в следующий раз станет скучно в "Интуристе" - а не сходить ли нам в Гриль-бар? - спрошу я их...
"Золото кумира ценится нами только потому, что ноги у него из глины...". "Не сотвори себе кумира!" - говорила я себе и жила свободно от него. Но я была созерцателем того, как муж, по привычке, блажи, причудам - продолжает свой многолетний круговорот вокруг этого придурковатого божка. "Пальцами надо блох ловить, пальцами... - думала я словами Булгакова, слыша его непрерывное шмыганье носом - многолетняя привычка, которая появилась у него за годы служебного романа с татаркой. Когда у него начинался очередной кризис отношений между ним и Альфией, он неистово страдал у меня на глазах. Он не замечал того, как ведет себя дома, муж превратился в подобие Шарикова из "Собачьего сердца" - и таким его видела только я.
- Иди вперед, Анна, - сказал Гиви. Мы шли в направлении дороги. Он всегда ездил на такси. Гиви был сильно простужен, но, чтобы высморкаться, он попросил меня пройти вперед, и я была благодарна ему за то, что он нежен. Муж непрерывно шмыгал, и с каждым новым шмыганьем, именно этот кадр, - Иди вперед, Анна! - проносился у меня перед глазами. И слова Гиви звучали в моем сознании, как противоядие, против привычек мужа, которые унижали и раздражали меня. Я ненавидела его привычку ковырять ножом в зубах, которая нивесть откуда, появилась у него несколько лет тому назад...
Муж не видел во мне женщину. Он забывал о том, что я нежнее, чувствительнее, тоньше того языческого татарского божка, которому, по контрасту, поклонялся он. "Сделала из меня сексуального маньяка!" - истерически кричал он с запальчивостью ребенка. А я грустно созерцала развал и разруху, которую сотворил мой муж.
Никто бы - ни один человек в городе не поверил бы, что этот спокойный, уравновешенный мужчина, всеми уважаемый на службе, может так истерично, распущенно, расхлябанно вести себя в быту. Но никто, кроме меня, не видел его таким, ведь никто не был его женою в течении 30 лет... "Не шмыгает...! Уснул, должно быть... – смекнула я, зашивая ему рубашки, я лежала в зазеркалье, вверху в зеркальном потолке отражалась я - в домашнем трико. Я тихо встала, подошла к нему, он действительно спал, с книгой в руках, маленький телевизор работал - "Упала шляпа, упала на пол..." - пел певец, муж спал, и я любила его, и тотчас вспомнила свою белую, ажурную шляпу, в которой была у матери лейтенанта... Я сознавала, что от меня сильно пахнет "Леди Шанхая", но от волнения, казалось, все чувства: обоняние, осязание, слух - притупились. Я только с тревогой и любопытством всматривалась в женщину, которая была моложе меня, и была полной противоположностью мне. Женщина - стоик! Она, так же как и я, боготворила своего сына, и так же, как я – любила его. Она имела право, она - мать, она была права. И почти, стиснув зубы, чтобы не выгнать меня, она слушала. Она была приятна, моложава и строга. Взыскательный взгляд ее карих глаз, на молодом лице, короткая стрижка, слегка подкрашенных, каштановых волос, все было в меру. Все это всегда присутствовало в лейтенанте.
Чувство меры, соразмерности, оно было в нем, как отражение его матери, я теперь понимала это.
- Как вы посмели? - спросила она меня, с трудом, глядя на мои билеты, стихи и записи в прозе.
- Послушайте... Посмела. Уже 8 лет у моего мужа есть другая, тайная - почти платоническая , подруга.
- И вы знаете, что она есть у него и не ушли? Я сразу ушла, когда узнала, хотя Диме было совсем мало лет...
- Мы пережили такое горе: потеряли сына. Я прожила с мужем 30 лет. Тридцать! Понимаете? Ваш сын заменил мне моего, они в чем-то - и очень похожи... Тот вакуум, пустоту, которая осталась, как бездна, в моей душе после гибели сына - я заполнила вашим. Он такой же искренний, чистый и нежный, как мой... Я очень любила вашего сына. Я баловала его.
- Не надо было любить! - сказала мне женщина -стоик, не надо было баловать!
- Но я пришла, чтобы покончить, потопить все корабли... Простите! беспомощно повторяла я. Был знойный июльский день, он клонился к вечеру, я чувствовала, что стала совсем мокрой. За прическу я не сомневалась. Мне хотелось снять верх белого, с черными декорациями, костюма, но я - интуитивно поняла, что это невозможно, что огромное декольте на спине, женщина-мать воспримет как оскорбление всех ее принципов.
- А как вы относитесь к тому, что он ведет такой образ жизни? Не желает жениться!? - спросила она.
- Как я могу относиться? Я - не мать, не судья, не проповедник! Я полагаю, что он слишком благоразумен. И это благоразумие идет к нему от вас! В лице вашего сына, в его поступках, вы частично найдете себя... как зеркало в зеркале, он любит вас, он предан вам...
- Да, он любит меня! - с чувством полного удовлетворения, повторила его мать, а я с ужасом сознавала, что она ни в чем не поймет меня, осудит, противопоставит себе, своему образу мыслей, своей жизни, своей любви. Ее любовь была оправдана и имела фундамент, а моя любовь была оскорблением, извращением, дыбой...
Я очень торопилась, я боялась столкнуться с лейтенантом, едва переводя дух, в не застегнутых босоножках - я бежала вниз по лестнице, прочь из подъезда, лишь бы не увидеть его лицо: и нежное, и виноватое, осторожное, не видеть, как он, молча глянет на меня и спросит...
Гера, Паллада - Афина и Афродита - спорили за любовь юного Париса... Кому же он отдаст свое золотое яблоко?!
Яблоко Париса.
Х Х Х
- У тебя все в порядке с головой? - спросил меня утром лейтенант, рано, едва он проснулся.
- Вполне в порядке! Моя голова при мне! - ответила я и повесила трубку.
- Кто? - муж вопросительно поглядел на меня.
- С утра донимают! Придурки... - безразлично ответила я, хотя сердце мое ныло от его слов.
- Привезли колонки для магнитофона из Москвы. Я просил динамики, а привезли колонки. Для тебя это сувенир, память о сыне, что ж будет сувенир с колонками...
- Что у тебя такая морда кислая? спросил муж, глядя на меня.
- Это от снотворных! - буркнула я, холодея. Я знала, что магнитофон я подарила. Кортик... Ножны будут у меня, а кортик - у него!
Х Х Х
- Я принесу магнитофон! - сказал Душка военный.
- Нет, нет... я не хочу тебя видеть. А шляпу... мою ажурную шляпку ты тоже принесешь, я ее забыла у твоей матери.
- Ее нет. Она выбросила ее в окно! - ответил лейтенант, а я не поверила ему, рассуждая так, для чего бы это такая благоразумная женщина стала бы выбрасывать мою шляпку, если она не выбросила за дверь меня.
- Вот так теряем! Одни голову, другие шляпу... - резюмировала я, свой телефонный разговор с Душкой военным.
- Лучше шляпу! - благоразумно, заметил он.
- Это как кому повезет! - безнадежно добавила я, зная, что он находится в состоянии аффекта от моих поступков.
- Я никогда не любил тебя!
- Полюбишь!
- Я никогда не обещал тебе ничего.
- Слава богу и не обещай! - я слабо отшучивалась, зная, что превысила все. Благоразумная мать, благоразумная учительница и я - нечто, не от мира сего, сидящее где-то на облаке! - все это я прекрасно понимала, как и то, что я была - как самая лучшая модель - нет, не кордовая, а радио - управляемая, мой юный, мечтательный лейтенант стремился в высь от земных забот и я знала, что со временем, именно я должна была бы стать на тот пьедестал, который был достоин меня... "Я забыла у вас шляпку! - сказала я, позвонив к нему домой. Я не могла поверить, что ее выбросили.
- Ах, вы мерзкая, гадкая женщина! Ни стыда, ни совести у вас нет. Я выбросила ее на помойку!
"Нежный мой, Душка военный! Он не мог сказать мне, что ее выбросили на помойку. Он знает, что я - эстет, знает, что я нежна и бескорыстна. Я и помойка! - для него это взаимоисключающие друг друга понятия, он по-своему навел справедливость в своем окружении: Гера, Афина, Афродита...
"Упала шляпа, упала на пол..." - пел парень с экрана телевизора, муж спал. Я любила и жалела мужа - но, порою, в ослеплении ярости, я могла убить его. Выше татарок мозги лейтенантов не летают!
- Счастливый! - кричал о Душке военном мой муж... Две извилины в голове, а женщины его любят! - но чем же он, мой интеллигентный муж был лучше лейтенанта, если у него также, как у лейтенанта была прочная, земная, рассудительная, благоразумная - живительная в постели, татарка? И теперь, когда муж обрушивал гневную разоблачительную речь против Душки военного, я думала:
- А ты-то чем лучше? Точь-в-точь!
Я считала дни разлуки с лейтенантом. Забыть его я не могла.
Это сперва, в приступе отчаяния, я пыталась заменить его. Но согласиться на другой, худший вариант, я не могла, не хотела. Человек полностью обнажается в сексе. Как нежен, бесподобен лейтенант! Мужчины ухаживали за мною, но в "Интуристе" я сидела только возле Акмаля. "Вы что, мужики! Одумайтесь! Я же про вас роман напишу! Один экземпляр отдам матери, а другой - жене!" - шутила я со своими ухажерами в баре.
Мы тихо проводили время с Гиви. Мне нравилась его внешность, и то, что у него много женщин, и то, что я совсем не ревную его нравилось мне более всего. "Я так ленив, Анна, меня силком не затащить на бабу! - говорил Гиви и я верила ему. Полгода мы сидели с ним в мирных беседах я даже огорчалась, в душе, что совсем не нравлюсь ему. Он принес вино и был в легком подпитии, Гиви слегка ущипнул меня за грудь, а я обрадовалась этому, он хоть в подпитии, проявил внимание ко мне. Эта была единственная ласка за полгода и мне радостно было получить ее. Мое женское тщеславие терпело жесточайший кризис, когда я начинала сомневаться в своем обаянии. Я не пыталась устраивать марафон с молодыми женщинами Гиви. Нет, я мечтала не о правиле, а об исключении из правил.
- Гиви! - тихо проныла я... У тебя было много татарок! Ну-ка, дай общее клише! - вкрадчиво попросила я.
- Очень сексуальны! Выкладываются - от и до! Жадные до денег! Земные, обычные. Все - втихоря! "Шито-крыто!" - только так и все такие! И еще - если татарку оттолкнуть- цепляться не станет. Переживать, страдать - да! Анн, это зависит от того, какие у них отношения, здесь много переливов, запрограммировать все невозможно! - сказал Гиви, связав все это с лейтенантом, он знал, что я обожаю его, он понял, как я отношусь к Душке военному. Я никогда не могла бы плениться только внешними данными и молодостью мужчины - без игры воображения, без влюбленности, без придумки.
Мне нравилось, что не обладая интеллектом Акмаля, Гиви, как бы на ощупь, воспринимал мир как слепой - палочкой прокладывает себе дорогу, но мне нравилось то, что никакой злости, жестокости не было в характере Гиви и я понимала, что это от того, что его любят женщины. "Анн, с утра звонят, целое меню! Одна говорит: блинчики, другая - манты... Нет, нет ничего не надо - просто посиди!
- А ты выбираешь мой бульон! - сказала я.
- Само - собою! - важно, добродушно добавил Гиви. Где-то, в чем-то мы перекликались с Гиви, с этим добродушным "прожигателем жизни".
Гиви был мой психологический двойник, но переливы копаний и всхлипы тончайшей психологии были для меня. "Приходи! Прочитаю! говорила я ему по телефону.
Пока пиши, отдельным изданием пойдет повесть обо мне! - добродушно отозвался Гиви.
- Мы похожи с Гиви! - однажды сказав так при Акмале, я мысленно, как бы услышала его ироничное замечание: - Как вы поглупели!
Я все время ловила себя на мыслях об Акмале, на том, что делая какую-либо домашнюю работу, я разговариваю с Акмалем. Иногда я жалела, что у меня нет прибора - такого магнитофона, куда я могла бы записать мысли... "Потом, запишу потом" - думала я и забывала то, о чем думала - что казалось мне забавным. Мысленно я разговаривала с 13 апостолом, зная, что их 12! Я разговаривала с Акмалем, с тринадцатым апостолом, со своей душой... Мне не нужны были собеседники.
Тринадцатый апостол, докажи,
что ты не бред, а смысл существованья?
Что там - признанья, встречи, миражи?!
Ну, логику - как стержень мирозданья?
Тринадцатый апостол, где слова,
где логика,
где смысл в животном мире?
Ты говоришь, что правит голова?
но для того -
чтобы играть на лире!
Я говорила с тринадцатым апостолом, с Акмалем, я спорила с ним. Да, дела да логика, но - над всем, всегда во всем, вне времени, вне логики, вне забот - будет аморальное, бессмысленное, бесполезное искусство!
Мои глаза, слух, обоняние, осязание добывали мне все, что мне было нужно для сопоставления жизни души... Все остальное добывали другие органы моего тела. Все, кроме секса. Секса не было вообще. Я знала, как много, и как мало мне надо. Я даже не пыталась найти себе партнера. "Дебилы! - мрачно думала я. У меня не было мужчины лучше лейтенанта. Подделать оргазм невозможно!
Еще мгновение и я потеряю сознание... - так, порою, казалось мне, когда я бывала с Душкой военным. Или он или вообще никто!..
Муж давно не подходил ко мне. - Я больной и старый! - постоянно твердил он мне, но порою, его волновали встречи с татаркой, и тогда он как бы переносил на меня, на "кожезаменителя" часть тех эмоций, которые были подарены ему другой женщиной - рассудительной, благоразумной, земной... Такой же была и татарка лейтенанта, но я считала, что постепенно он устанет от нее, от ее вечных нужд и проблем, весь обвешанный ее заботами, ее проблемами, ее нуждами он вспомнит обо мне, той - которая ничем не обременяла его, не вешала на него проблемы быта, а тщательно, как своего сына, по возможности охраняла его нежность, сама обретаясь в своих эмпиреях, я - попутно хотела стать праздником! И такой я могла быть только с лейтенантом, с ним. Он сможет - пусть раз в месяц, раз в год - но только он - или никто! Никто другой...
А пока мы сидели с Гиви.
- Вы еще не знаете вашего драгоценного Гиви, - как то, мимолетно, в баре, сказал Акмаль.
- Что? - переспросила я.
- Нет, нет, ничего! - тотчас спохватился Акмаль, я не стала донимать его, расспрашивая о Гиви, но взяла на заметку.
- Анн, ты не будешь против, если я приду со своим другом и его дамой. Такая... фильдеперсовая! - сказал Гиви, и это слово мне понравилось только потому, что его часто употреблял мой погибший сын - наивное и добродушное. Я тотчас согласилась на то, чтобы Гиви пришел с другом.
А что если предположить, что Гиви и его бесчисленные женщины, связывают его в неуемных похождениях мужчин. И вот уже "Фантастическая симфония" Берлиоза - маскарад человеческих лиц - искаженных грехами, пороками, завихрился в моем воображении... И он- мой любимчик, невинный ангел, С лицом Дориана Грея, Гиви был дирижером этой вакханалии. Мне нравилось, что я придумала ему эту гнусную роль, то ли сводника... то ли алкоголика. Роль не престижную, не подходящую для моего больного воображения, для невинного лица и добродушия Гиви... Я отталкивалась от парадоксов: кто прав, тот не прав! Кто не прав - прав! Богатство - лучше здоровья! Лучше быть богатым и больным, чем бедным и здоровым... Правда лучше лжи! НО - ЛОЖЬ! ЛОЖЬ - И ТОЛЬКО ЛОЖЬ - ЛУЧШЕ ПРАВДЫ!
И конечно, если придать Гиви эту роль, которой я щедро одарила его, то все становиться на места, все логично: понятно его добродушие, нежность, терпимость. Нет яблок целых! Все гнилые, все зеленые, все червивые.
- Покупайте наши червивые яблоки! - реклама американских дельцов.
Только в сладком яблоке живет червь! Ах, как часто, в различных вариациях, мой муж докладывал мне о сладких, червивых яблочках, которые он, тайно, вкушал на работе.
Я спокойно зачитала Гиви свои рассуждения о нем. Я закручивала хитроумный сюжет на психологическом подогреве.
У тебя столько женщин! Наверное, твои друзья просят тебя познакомить с кем-либо из твоих женщин...
- Я ненавижу это, Анн! Если ты мужчина - то пойди и сам найди себе дичь! Вот, значит, как ты меня "разделала под орех!" – он добродушно хмыкнул и, поставив уйму снеди, которую принес с собой, пошел встречать своего друга с "фильдеперсовой" мадам...
Его друг был директор театра. "Валерион!" - представился он мне, уже будучи в подпитии.
- Легион, центурион, бастион, батальон, хамелион! - дразнила я его, танцуя с ним в зазеркалье. Он был "нахохлившийся зверь" или "озверевший хохол" - как, в шутку, говорил о себе Акмаль, у которого тоже мать была хохлушка, а отец - узбек. Я понимала, всю непростую ситуацию, когда в эпоху национального психоза и обнищания народных масс - директор узбекского театра называет себя - Валерион!
"Пьяница! Прожигатель жизни"...Гиви поехал и привез еще пару бутылок водки.
- Все уехали в Москву, я тебе все равно, где пить - В Париже, в Тбилиси или в Гиждуване - или вот, под кустом, с первым встречным, спьяну, говорила я. Акмаль - в Москве...
- Анн, неужели ты действительно считаешь Акмаля интеллектуалом? Хамид - это бесспорно, но Акмаль... - безапелляционно говорил Гиви, а я считала, что он защищает Хамида только потому, что он алкоголик, Таким образом, через Хамида, он как бы защищал себя. Акмаль не пьет из жадности!
- Нет, ты не прав. Он умерен во всем. Через четверть часа придет мой муж! Вам пора! - говорила я, брызгая Гиви в лицо французским одеколоном. Он всегда так и делал, бывая у меня.
- Где моя кепка? - потешно сморщив нос, как будто бы у него на кончике носа была невидимая драгоценная пушинка, которую он, как фокусник в цирке, не мог, не хотел уронить, спросил Гиви.
- Не было, не было кепки! - в один голос взывали мы с Валерионом.
- Не свисти! - сказал Гиви и, как шлюпку за борт, его занесло под занавеску платяного шкафа.
- Кепку! - скомандовал он. Он всегда носил коричневую, клетчатую кепку с курткой "Монтана" и с коричневым шарфом. На Гиви было очень дорогое, элегантное черное пальто и черно - белый шарф.
Исчерпав все аргументы, мы с Валерионом не сообразили сказать, что на нем - пальто, а не куртка.
- Доведи, посади, проводи! - поспешно говорила я Валериону. Через пять минут после их ухода пришел муж.