Первого марта позвонил лейтенант. Он вернулся из Ташкента.
-Не было у меня никакой бабы! - говорил он, целуя меня так нежно, как никто другой. И я верила ему, как когда - то верила мужу - до появления в его жизни татарки. Я сжимала тонкую талию Дмитрия и была счастлива полчаса, чтобы потом быть совершенно несчастной в течении часа.
- Одеваемся! - сказала я и побежала в зал надевать джинсы.
- Где мой второй носок? - спросил он. Я искала носок долго и старательно, все обыскав, я не могла найти его.
- Надень другие! Вон их сколько! - сказала я и принесла ему другие, совершенно новые носки.
- Зачем другие? У меня есть свои. Я привык ходить в своих вещах.
- Отвыкнешь! - весело брякнула я, не придавая значения словам.
Лейтенант спокойно покачиваясь сидел на балконе, в кресле - качалке и курил, и мне казалось, что веселые чертики играют в его глазах.
- Анн, хватит шутить! Отдай носок! - и забудем... - великодушно предложил он. В его глазах была ярая насмешка и он буквально еле сдерживался, чтобы не хохотать надо мною. Я сообразила, в какой глупой ситуации оказалась. Смутная догадка, что он специально все подстроил, чтобы расстаться со мною на уровне - "носка!" - как безжалостно констатировала я сама себе. Теперь я искала носок всюду, в самых неожиданных местах, ведь именно такое место и может быть самым удобным для этого.
- Ты еще на зеркальном потолке поищи? Не мог же он туда залететь?
Все более раздражаясь, говорил лейтенант, наблюдая, как я переворачиваю всю постель, перетряхивая все вещи, и большие, и мелкие.
- Дмитрий, я прошу тебя, надень другие! Не упорствуй! Муж не должен видеть тебя в одном носке... Это - улика! Еще какая! - в отчаянии от его упрямства, говорила я. Он сидел и курил насмешливо и спокойно.
- Подумаешь! - сказал он, выпуская дым изо рта. Может, я пришел в одном носке!
- Это ты? Такой аккуратист! Да, никто не поверит в это.
- Анн, хватит шутить! Отдай носок! - требовал он.
- Не могу, не брала... - слезы появились у меня на глазах, как Муций Сцевола, я даже сунула руку в горящую газовую горелку.
- Еще чего? - насмешливо и спокойно, он тотчас отбросил мою руку.
Это только усугубило его подозрение и с невероятной, гиперболической издевкой он глядел на меня. Самое странное, что - как зеркало в зеркале, именно это выражение: насмешливое, ироничное, издевательское - появилось на моем лице и я - мимолетно глянув в зеркало, с ужасом, обнаружила именно это выражение, столь неподходящее моим словам, что я не брала, на моем лице...
Лейтенант решил, что я - совершенно осатанев от любви и ревности, решила ворожить при помощи носка. Он понимал, что я влюблена – но именно это было и приговором, и оправданием мне. В душе, он уже ни раз переживал сцену нашего прощания. Ему мерещились истерики, слезы. "Нет, нет - никакой истерики не будет. Обещаю! Только сразу - просто и честно скажи мне, когда появится вторая. - просила я его. "Вот, значит, как он решил расстаться со мною". - лихорадочно соображала я, понимая, что это - находка! Как раз недавно в фильме "Ночные забавы", с Евстигнеевым, был такой момент. Он просто подглядел сюжет. Плагиат! Недаром , у него такие веселые чертики в глазах. Интересно, как вел бы себя в подобной ситуации муж или кто-то другой. "Как ждала! - в бешенстве думала я. На этих придурков рук и ног не напасешься! А магазин, где продают запчасти для человека еще не открыли... Все - думала я - следующего найду такого, что даже, если он уйдет совершенно голым, то все равно придет и не будет этого психушника. Уже одетый, он стоял в кроссовках в прихожей, у двери. "Хорошо, хоть подкладка в кроссовках мягкая! - говорил он насмешливо. - Не дури! Надень другие носки - и все дела!
- Зачем другие? У меня есть свои...
- Дмитрий, вот теперь ты в кроссовках. Муж не увидит, что одного носка нет. Оставайся, просто посидим.
- Я, конечно, не суеверен... - начал он... (Типичная коза, точь-в-точь !- гороскоп: упрям, капризен, суеверен, верит в черную и белую магию, оккультные науки и вот еще подозревает меня, что я, желая пришпилить к себе его - психопатка - влюбленная до дури, украла носок - чтобы шаманить, для колдовских целей. Я, конечно, не суеверен, но все - больше не приду! Мало ли что еще пропадет.
- Аккуратист, педант, козел! - думала я. Как весело и прелестно хохотал бы муж в подобной ситуации. Специально надо бы провести эксперименты на мужчинах, именно с этой ситуацией, устроит психушник, тотчас расставаться. Как художник, я уже разыгрывала различные сценарии в голове, подставляя разные действующие лица.
- А майка на мне есть? - он потешно, очаровательно, слегка расстегнув куртку, заглянул деловито и озабоченно под рубашку.
- Майка - то есть, мозгов - нет... - мрачно размышляла я. А, впрочем, кто еще так блестяще бы провел эту операцию? Гениально! -ни сцен, ни объяснений - прелестно! Он продолжал ощупывать себя и тут я заметила узкую бретельку от трико. "Может в бриджах? - безнадежно спросила я.
- Где? Я все обыскал. - он потрогал у щиколотки, свои джинсы и слегка помедлив, совершенно спокойно, весело, как фокусник в цирке, вытащил из трико злополучный носок.
- Вот так же и ты, как я с этим носком, бываешь не права, когда считаешь, что у меня там, в Ташкенте, есть женщина. Это неправда. Вычеркни это из своих записей.
- Ты что? Можно подумать, что это протокол или следствие по делу. Не вычеркну... - слабо отбивалась я. Только спустя несколько дней я могла полностью оценить его самообладание, умение так сопоставить факт против него и факт - за! факт "против" - был лишь повод, предлог, фундамент - для факта "за!" Единственной верности не бывает. Говорить все близкому человеку невозможно. Дальнему - безопаснее. Это вопиющее чувство собственности. Никто не желает, чтобы его платья, костюмы носили другие. Личные вещи! Правда?! Да, кому она нужна эта окаянная правда? Умение лгать, не моргнув глазом и сделать ложь - правдой! Вот истинное искусство. Предает все, что есть, не предает то, что было и то, чего не было - не может предавать. И, если жизнь - это мост между прошлым и будущим, то мой мост сломан, я - каскадер! - Подумала я и поставила кассету Акмаля. Я не ожидала, что Акмаль запишет мне кассету. Он очень ценил свое время и то, что он все-таки записала ее - значило, что он относится ко мне лучше, чем полагала я. Он был наблюдателен и раним. Он все видел...
- Я хочу услышать, как ты звучишь! - говорила я Акмалю по телефону. "Я звучу на все сто! - шутливо, отозвался он и записал мне последний концерт Степа Гетца и сборник Джоржа Майкла. Впервые, услышав звуки новой кассеты, я насторожилась - сперва она не понравилась мне, но чем больше я вслушалась в нее, тем больше она нравилась мне. Так, люди, которые на первый взгляд не занимают наше воображение, но, чем больше всматриваешься в них, чем больше узнаешь, тем больше понимаешь и любишь. Акмаль любил, обожал себя и свое окружение, тех, кто любит и обожает его! - он не оставлял без внимания, классифицируя свою картотеку по мере - эдакому эталону мер и весов, который неизменно пребывал в нем. Он ценил то, что нужно и можно ценить, аллогичность отсутствовала в поступках Акмаля, хотя - "и на старуху - проруха"... - я подозревала, что где-нибудь у него будет именно такой аллогичный выход.
Был поздний вечер 7 марта. "Ну, что дрова будем рубить или в колокола звонить?" - спросила я мужа после просмотра фильма "Укрощение строптивого" с Челентано.
- Ах, Кот, я больной и старый! - резво начал он крутить языком, с "Библией" в руках - он лежал на диване, "монах придурковатый", репетируя на мне вступительную часть завтрашней встречи с Альфией. Мимолетно, он даже спросил меня, что дарят женщине, но так и не найдя подарок - он затаил бумажку в 5 000 - и сидел у своего стола, мечтая о встрече. Моя задача была проста и неприятна: выдрать эту ассигнацию у него. Не потому, что скуп был муж или я, а потому, что эта бумажка была символ той многолетней лжи, предательства и вечных раздоров в нашей семье.
- Чтобы понравиться любимому мужчине нужны дольчики! - хитро глядя на меня, обаятельно улыбаясь, сказал муж.
- Сейчас организуем! - согласилась я и надела черные, с зелеными кленовыми листьями, лосины... Черный велюровый купальник и зеленые декорации завершали мой домашне-пляжный наряд, но муж, уже встрепенувшись, сидел у стола с печаткой декодера, томно мечтая о том, как завтра, 8 марта, он подарит резвой татарке бумажку в 5 000 рублей. Я поменяла зеленые украшения на янтарные и почти носом уткнулась ему в плечо.
- Подожди, Кот! Не тряси меня. Видишь, линию неправильно провел.
- Зачем ждать утро? Я специально повесила ожерелье на дверь, чтобы не забыть. Ты сказал, что утром положишь бумажку. Сейчас положи денежку, Буратино! Не пропадет: придешь, а она тут, под стеклом будет.
- А вот не отдам! - запальчиво выкрикнул муж. Что я тебе мальчик что ли? И откуда это недоверие? - отчаянно заморгав, начал он. Я лишала его роли щедрого влюбленного. Принципиально - не отдам!
- Довел! Сука дешевый! Хреновый твой принцип! Хорошо, в охотку, втихоря, Альфиюшу по углам тискать! Поживи с нею, 29 лет, как со мною - это твоя ли заслуга, что в 54 года ты еще можешь молоденьким нравиться? Положи бумажку - предатель, говорун! Довел все же "любимую женщину", единственную! Только что говорил?! Я тебе на 5 000 такую любовь выдам - тотчас, может, понравится... Я плакала не от того, что мне было жалко денег, а от унижения, от той лжи, пакости - в которой жили мы все эти годы.
Муж отдал бумажку и я положила ее в коробочку, где лежали другие точно такие бумажки. Муж никогда не был жадным, как и я, - но в тот вечер я знала, за что боролась. В нашей, убогой, разрушенной стране не было смысла - как не было смысла в наших отношениях, это был симбиоз.
- Ты часть моего тела! - сказал муж. А разве я могу жить без руки или ноги.
- Я не хочу быть частью твоего тела. Погладь себя сам, разве это тебя хоть чуть возбудит - нет, конечно. - отвечала я.
Х Х Х
- Все, что слишком, все плохо! - твердила я сама себе поздним вечером 8 марта, вспоминая, как лейтенант стоял в прихожей и говорил, что больше не придет! Переодевшись в ночнушку - я бродила по квартире. Я взяла сигарету с "набивкой" - которая всегда лежала в книгах, Душка военный держал ее про запас.
- Не действует! Очень слаба... подумала я, отмечая, что она успокаивает, но слабее обычной. В 21.55 - раздался стук и я открыла дверь. В хорошо знакомой мне позе, положив руку на тонкую талию, стянутую офицерским ремнем, стоял он.
- Анн, я такой грязный, закопченный. Из Гиждувана гнал такси, - сказал он, а я понимала, что со мною творится нечто от "Звезды пленительного счастья" - кажется Костолевский играл эту роль.
- Мадемуазель Полина! - это был восторог.
- Купайся! - говорила я, повесив халат. Заснять его именно в этом халате на цветную пленку или видео - было моей мечтою...
- Скоро два ночи! Пойдешь или останешься? - спрашивала я его, а он, нежно склонившись надо мною, был трогательно юн и внимателен ко мне. От него клетчатой, фланелевой рубашки пахло ветром и полем, от его темно- русых, вьющихся волос - чистотой и свежестью. "Почему мне не двадцать лет?" - подумала я, зная, что все равно не бросила бы мужа, а этот юноша - нежный и пылкий! - был фрагментом моей жизни. В конце концов, без него я могу обойтись. Все проходит. Я совершенно не думаю о Давиде - отметила про себя я. Денно и нощно, передо мною было лицо Дмитрия. Мне даже приятнее было вспоминать его, более приятно, чем иметь... Но, не имея - я не могла бы вспоминать... И тотчас стихотворение Ахмадуллиной- как подсветка к мыслям: "Мне вспоминать сподручней, чем иметь, когда сей миг и прошлое мгновенье соединяться будто медь и медь, их общий звук и есть стихотворенье..." В зеркальном потолке отражение было искажено высотой. Казалось, что потолок вдвое выше, но от этого изображение не проигрывало, наоборот, становилось загадочным, нереальным, в тусклом свете люстр. Лейтенант с любопытством и нежностью, как бы прощаясь со мною или репетируя сцену прощания, которую он тормознул еще на вечер все смотрел на наше отражение в потолке. Я выкурила его набивку и привычная веселость, которая всегда сопутствовала его курению обернулась грустью. У него с собою не было этой травки. Он грустил. Я еще не точно знала причину этой грусти, как слепой, ощупью, я пыталась прийти к верному решению. Как бы прощаясь со мною, и с собою, таким, каким он был со мною, лейтенант все смотрел на отражение в зеркальном потолке, я сделала едва заметный, тусклый свет - светомузыка - едва выплескивала красно-зеленые-синие крестики, зависимые от громкости звука. Я не решалась в два часа ночи прибавить мощность звука. "Опмас" - по-английски тянулась надпись светомузыки, разделяющей зеркальный потолок на две части, шесть зеркал с одной и столько же - с другой стороны.
Он был юный, совсем - как мой сын, этот юноша, обнимающий женщину в черном, ажурном сарафане, с красной гвоздикой на плече. Он как-то странно, нежно и судорожно, обнимал меня и гладил, так, как отец, успокаивает плачущую дочь, как будто бы он уже отдалился от меня - снисходительно и нежно, он гладил и судорожно сжимал меня в объятиях, я не плакала, я смеялась, хотя я плакала там, внутри самой себя, от того, что не могу быть с ним, от того, что люблю мужа, от того, что ревную мужа, от того, что муж, любя меня в это время - почти час в час! - находится с другою женщиной, что ему так же хорошо с нею, как мне с лейтенантом. Я смеялась, но я плакала от того, что все предает и лжет - и другого варианта нет, пока жив человек. Душка военный считал меня беспомощной, бессмысленной и бесполезной, но - жалея меня за то, что я "не умею жить", что я не похожа на других, и именно за это, по своему, любя меня - он пытался быть бережным со мною.
- Она живая? - спросил он, вынимая красную гвоздику из моей шелковой, ажурной, черной шали...
- Нет, искусственная! Здесь все искусственное. "Искусство вечно - жизнь коротка" - не помню, кто это сказал.
- Моя мать и тетка все время "прикалывают" меня: "Ну, ты доходишься! Она тебе родит."
- Она старше тебя, мама! Так и доложи ей! – улыбаясь, говорила я.
Дмитрий только зарылся головою в мои рукава, понимая всю бессмысленную прелесть моих слов и наших отношений. Своей чуткой нежностью он напоминал мне сына. Во мне его восхищало лишь то, что я - в словах, - литературно, грамотно! - могу все описать, все сказать, все сказать то, что чувствует он, но не может выразить словом.
Он был неразвит в области мышления в литературно-художественном варианте. Так же, как мой погибший сын, он читал очень мало, так же, как сын, он интересовался техникой, так же, как сын - он был нежен и юн. А я была для него, как цветной телевизор - где искусственно, как чудо техники, на экране - был калейдоскоп чувств, слов, мыслей, фантазий, афоризмов, музыки и духов. Для него я была, как розы - в жизни каждого из нас, я была женщина из другого мира, мира бесполезных вещей - для него, человека дела, я была предметом роскоши, которую он - на время! - приблизил к себе, увлекаясь ароматом моей индивидуальности, моих фантазий, моими изысками в области психологии.
Х Х Х
- Что ты смеешься? - спрашивал меня Дмитрий. Через полтора часа он уезжал поездом в Ташкент, - и зашел ко мне - днем, только на полчаса.
- Как же не смеяться? - отвечала я ему, разглядывая его обнаженную фигуру в зеркальном потолке, как будто бы больше не увижу этого отражения.
- Ты был со мною - 108 раз! - за полгода. Выполнил трехлетнюю норму мужа... А 109 раз будет?! - спрашивала я, озорно, а он только обнимал меня, как не обнимал никто другой на этом свете, ничего не отвечал и ничего не обещал мне.
Через пять минут, словно по команде - "в ружье" - он уже стоял у дверей. Мне надо еще заехать в одно место...
- Мы увидимся? - я прижалась к его губам.
- Вероятно! Я жениться не собираюсь! Разве что на американке.
- "Я мечтал - закусив удила -
Свесть Америку и Россию...
Авантюра не удалась,
за попытку - спасибо!"
- читала я ему из "Юноны и Авось". А он уже спускался по лестнице, улыбаясь мне легкой, радостной нежной улыбкой, которую я присвоила себе, как если бы была ее создателем, создателем этой нежности, которую он неизменно чувствовал ко мне.
Уехал. Опять уехал... Я снимала янтарные украшения, вспоминая его лицо - дыхание - ямочку на подбородке, нежность и родинки. "Звездный мальчик", мой лейтенант, присвоенный мною не по праву, а по чувству. "Замахнулся - бей!" - говорила я. Что руками - то махать?! - я жила одним днем, одним часом, я сократила бы свой срок до минимума, если бы могла - быстро, четко - без размазни сократить его!
Ложь. Опять ложь. Я ненавидела ложь во всех ее проявлениях и лгала - ради него. Истинной пыткой для меня были его приходы к мужу, где процветал какой-то изощренный психологический садизм, о котором знали я и лейтенант, поистине надо было иметь крепкие нервы для таких забав. Я считала, что это своего рода наркотик, то, что "щекочет его самолюбие, извращенное и больное, я лгала ради лейтенанта, как он теперь лгал мне. Я не знала, кто другая, и лейтенант четко отрицал мои подозрения. Шел некий - неведомый мне раньше с Дмитрием - фон, я как бы ощущала присутствие другой. Почему он не бросает меня, как я просила его сказать, мне, если будет другая. Он удобно решил задачу, он лгал. Все, буквально все покрывал миг, когда он, входя в меня, страстно и нежно целовал меня в нос. Где, когда, у кого он научился этому, но он был нежнее всех, кого я когда-либо знала и во всем подходил мне в постели, и мне не хотелось терять его." Я - уникальна! Все остальное стандарт." Эпатаж был в моих мыслях, что я так думала о себе, но - это преувеличение было то самое, что означало моя мера. Индивидуальность, умение выразить себя, по возможности, неназойливо, эстетично предлагая себя другим, так я желала жить, получая от жизни только положительные эмоции, старательно устраняя все отрицательные.
Дневники... Что выдающегося, какие события моей скудной на деятельность, жизни, какие великие дела, оригинальные мысли - записывала я туда?! За последние годы у меня накопилось множество дневников, где среди серой текучки будней, повседневных дел, трат… Как бриллианты! - среди навоза, попадались такие меткие наблюдения, образы, сравнения, которые были необходимы для меня, чтобы разобраться в самой себе, в своем отношении к окружающим меня людям. Так, и только так, жила я все последние годы, начав писать эти дневники восемь лет назад, когда заметила окаянное увлечение мужа татаркой. "Записки охотника!" - шутливо говорил мой сын, наблюдая, как я пищу свои дневники... Он остался в моих дневниках, я могла бы точно сказать, чем он был занят в любой из дней, когда он был жив.
У меня не было подруг. Единственная женщина барменша, Матлюба, была мне близка и приятна. Она была очень хорошенькая, обаятельная женщина, но никогда и тени зазнайства и высокомерия не замечала я в ней. Тонкие, точеные черты лица, обаятельная улыбка Матлюбы - ее умение все видеть и все понимать, сыскали ей симпатию всех постояльцев бара. Я приходила в бар порою, только ради нее, и всегда, выслушав меня, она умела сказать то, что надо.
- Залгался мой лейтенант! - говорила я Матлюбе, стоя возле нее у стойки бара и, пока, не было других клиентов, она улыбалась, говорила мне: "Куда он денется!" - если б мне было тридцать лет, как Матлюбе, думала я, глядя на ее шею, на гладкое, чуть смуглое лицо, все было умеренно, прелестно, гармонично, неназойливо, ничто ни в ее внешности, ни в поведении, не раздражало людей. Народ беднел и бар "Интуриста" редко наполняли прежние постояльцы.
"Прочитал, прочитал дневник!" - сразу подумала я, едва я глянула на мужа, вернувшись из "Интуриста". Я прятала дневник тщательно в конвертах от пластинок, решетка для пластинок стояла в том же месте, и дневник лежал в той же обложке, но он лежал ребром. Я никогда так не прятала дневник...
Я проснулась в 4 утра и без сна лежала, печально перебирая мысли. Теперь, начитавшись моих дневников, муж знал все о лейтенанте.
- Приходи! Хочу посмотреть в твои глаза! - накануне он кричал на него по телефону на весь микрорайон.
- Нет, ты ответь, зачем ты приходил через каждые два дня и разговаривал со мною. А... не можешь! Так я тебе отвечу: потому, что я в сотни раз умнее тебя, оригинальнее - во всем! Жалкий подонок, таким образом, таким чисто садистским методом, ты решил взять реванш, чтобы получать тайное удовлетворение, что ты в чем-то возвысился надо мною.
И, хотя муж был зол и перегибал во всем, доля истины была в его словах, в душе, я сознавала это. Лицо мужа было, как смертный приговор, как приглашение к казни, по ассоциации, или просто, как подпорку к зыбкости моих мыслей и поступков, я выбрала именно этот роман Набокова и, перечитывая его, местами, я зачитывала его лейтенанту, когда он приходил... Отчего только на лжи бывает радость, счастье и покой. В этом я усматривала не только парадокс, но и прочную закономерность. Я мало спала ночью, рассуждая сама с собою. Да, как приятно встретить одноклассников, вспомнить школу и классную руководительницу. Ощупью, как слепой, я постепенно пришла к выводу, что лейтенант прочен в своих увлечениях и то, что не девочки, а женщины - "накопители солнечной энергии" - были его "хобби" - было очевидно. Моя соперница была учительницей английского языка, его бывшая классная. Здесь мы перекликались с нею, я тоже была, в прошлом, учительницей английского языка. Но то, что она татарка - перекликалось уже с увлечением мужа. "Один Козерог - одна татарка, два Козерога - две татарки..." Я приходила в бешенство от этих мыслей, но, в действительности знала, свои проблемы в области секса. Дмитрий был традиционен. Я полагала, что сперва он заходил к своей учительнице из тех бессознательных побуждений, которые нам диктуют наши эмоции прошлого, подспудно, почти неосознанно. Постепенно, у него возникла возможность взять то, что ему было приятно. Он именно так и поступил. Долгое время я не обращала внимания на его рассказы о своей учительнице, первая любовь, как решила я, о ее муже болгарине. Его он, неизменно хвалил, но постепенно его рассказы об этом становились все более пристрастными и шел некий, неведомый мне раньше, фон - как заметно, думала я, заметно... Я чувствовала другую женщину, когда он сдвигался как бы в сторону, чтобы не видеть свое лицо в зеркальном потолке.
Лейтенант просто "зациклился" на моем оргазме. "Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мною!" - порою, он говорил это, но так нежно, сдержанно и прелестно, что я не знала столько слов, чтобы рассказать об этом. Чувство превосходило по силе, нежности, все слова, может быть, только я чувствовала так, но мне казалось, что он не был равнодушен ко мне. Он все смотрел на меня, этот странный, и нежный, и задумчивый, долгий взгляд - отпечатался на моем лице, как следы оспы, я непрерывно ощущала этот взгляд, и я знала, что это нереальность, а игра моего воображения, что я нашла бы другую забаву.
"Что такое греза? Что такое - греза?
Это мысль о розе, но еще не роза..." - невольно это высказывание Северянина приходило мне на ум, - когда я вспоминала его взгляд.
- Хочу довести тебя до экстаза! - как-то сказал он мне, и тотчас невидимый комплекс как бы обрушился и придавил меня.
- Где ты этот экстаз видел? С кем? - тотчас спросила я. Он, приподнимаясь надо мною, неотрывно глядя мне в лицо, невольно сравнивая меня с другим лицом, тотчас сказал мне нечто успокаивающее, он умел это. Я долго лежала в комнате с зеркальным потолком, вспоминая события последних дней, пока мое бледное лицо не проступило вверху, в тусклых зеркалах. Муж, спустя два часа, собираясь на работу, обнял меня с тревогой и нежностью.
- Кот! Да не переживай ты! Я все понимаю! Я ведь знаю, какая ты! Я тебя очень люблю. Не переживай! Не стоит!
- Нет, стоит! - сказала я.
- Не стоит... - снова повторил он. Мы говорили о разном. Он - о моем лейтенанте, а я о том, что вот проснулась... Я, маленькая, старая, замученная неврастенией и комплексами, женщина, я должна жить здесь, в глубокой, азиатской провинции, где никому не нужны мои стихи, мои эмоциональные изыски, я проснулась, чтобы жить, а его моего сына, полного жизни, обаяния, радости и нежности, его нет. Это была не жизнь, я не хотела жить вообще, и все, что творилось со мною, было уже, как жизнь после смерти, после исчезновения. Я присутствовала на собственном мемориале, чтобы понаблюдать за другими. Что ценят они, чем дорожат, как они прилепились к жизни.
- Я тебе ни в чем не мешаю. Живи, как хочешь, как можешь. Я все тебе сделаю, если смогу.
- Не сможешь! - отвечала я мужу.
- Смогу, говори!
- Верни Боряя!
- Ну знаешь... - тотчас умолк он.
Я чувствовала какой - то неведомый раньше фон, и лейтенант стал суетен, невнимателен. Он все время куда-то торопился, постоянно звонил. "Ну, что будем заниматься английским?" -коварно спрашивал он, и я понимала, что эдак он "подогревает" воду в бассейне, прежде чем начать плавать. Интересно, что он говорит другой и какие стимуляторы применяет там? - думала я, но психологически я понимала всю абсурдность моего желания быть единственной. Жесточайшая болезнь ревности отравила мне все последние годы. "Господи, хоть бы скорее постареть, чтобы более не мучили меня тщеславные траты моего женского "я". Я суетна. Я раздражалась на себя за это, меня мучили бесконечные копания в самой себе - в других... Желание есть всегда корысть. Очистить свою жизнь от скверны я не могла. Сильный всегда уничтожает слабого. Животный мир.
Порою, мне казалось, что я давно превратилась в какую-то духовную субстанцию для мужа и вот теперь совершаю эти метаморфозы и с юным лейтенантом. Татарки, как наваждение, преследовали меня. Я попала в двойной капкан. Лейтенант любил острые ощущения я не могла дать ему то, что он пережил с учительницей. Казалось, что я "зациклилась" на татарках и только они - оба! - знали, что я права, обвиняя меня одними теми же словами, в том, что, меня моя фантазия заносит в несуществующие дебри, несуществующих явлений.
Откуда у меня в голове берутся подобные переливы, что они - оба! страдают из-за моих домыслов, улетая в безоблачную дурь...
"Откуда их - обоих! - снимают ловкие, земные, резвые, полнокровные татарки", мысленно добавляла я затейливость сюжета к скромному предисловию моих промахов и глупости. Животный мир давил, а я, пытаясь абстрагироваться в своих эмоциях, страдала от того, что не могу отказаться от лейтенанта. В характере Дмитрия было тщеславие, основанное на лидерстве, но взять верх, перейти барьер.
Тогда, в школе, когда он был ее учеником - был огромный барьер. И вот он уничтожен. Это был своего рода комплекс, я знала, что он закомплексован предельно в том, что слаб и нежен, именно поэтому он начал употреблять анашу. Здесь, как ни странно, именно слабостью и нежностью, неповторимой нежностью, несравнимой ни с кем другим, он был силен. "Счастливчик Дима!" - в порыве гнева, говорил муж. Полторы извилины, к тому же - скоро твой дружок "сядет на иглу", а так как он ничего не умеет и голова у него работает плохо, то придется ему воровать. А там и до тюряги недалеко.
Только это не американские тюрьмы! Таких, как он, бросают без всякой медицинской помощи, и -или подохнет, или останется - это неизвестно". Но пока я думала о его слабости в плане совсем другом. Слабость - сила. Это странное для мужчины противоречие были его "вилкой" - той самой дыбой, которая мучила его. Смелым, сильным, отважным надо было уметь быть. И он старался. У него получалось почти без подделки, без заметного напряга, хотя я без труда разглядела некоторую осторожность в его поступках и словах, он любил поучать, доходя в этом увлечении до занудства. Руки у него были "золотые", как у моего погибшего сына. Все смешалось в моей голове. Муж, который много месяцев вообще не интересуется мною, лейтенант который бывает у меня через каждые три дня, Давид, который совершенно исчез из моих мыслей. Я перестала думать о нем, едва появился лейтенант. Все, всех - вытеснил Душка военный. Он не говорил со мною на литературные темы, он почти ничего не читал, слушать его разговоры о делах мне приходилось с напряжением, но музыка непрерывно звучала в доме, и его взгляд - задумчиво-нежный, только теперь, когда он сравнивая меня с классной, я стала, как спортсмен, вечно не выполняющий норму. Я была хуже в области секса. Я - бутафорская женщина, я неестественная, я не дающая ему уверенности в себе, в своих способностях, я была вечной двоечницей, предметом его недовольства, его упреков, которые - подспудно! - проникали теперь в его разговор. Я уже не читала ему стихи, не подыскивала интереснейшие фразы из Оскара Уайльда, я слушала его и, порою, остро, как боль, я ощущала потерю Давида.
Давид, сейчас он читал бы мне "Вакханалию" Пастернака. Давид бы не подбегал к телефону, не звонил бы своим друзьям... Давид! Он просиживал у меня почти весь день - без единого поцелуя, без всего, только читал стихи, мы занимались импровизацией - и много часов подряд звучал голос Давида, каскад эпиграмм, сравнений, фантазий, острот, он цитировал мне наизусть целые главы из литературных произведений... Нет в мире гармонии, нет совершенства! - печально размышляла я, наблюдая за лейтенантом, мимолетно улыбалась ему, рассеянно, так как совершенно не слышала его слов. Я сравнивала его с Давидом. Люди творческого плана небрежно, беспечно обращаются с себе подобными, потому, что это они могут. Общением с другим - подобным ему! - не дорожат. Так обращались мы друг с другом, Давид и я. И каждый, утверждая себя, перечеркивал другого. Я пришла к выводу, что каждый мужчина, путем естественного отбора, постепенно набирает себе "гарем". У меня не было гарема, был только он, юный лейтенант, а муж давно устранился из этой части моей жизни. Моя монополия на мужа и лейтенанта - как я полагала, распространялась только на духовную сферу.
- Я хочу тебя довести до полного экстаза! - сказал Дмитрий.
Был понедельник. Первый понедельник апреля. Его легкое тело, дивная ямочка на подбородке были рядом, были близко - и это нервное и выразительное выражение его нежного рта - где четко переплелись сила и слабость! - как оригинально в таком сочетании силы слабости выглядела его нежность, как коктейль, дивный напиток.
- Экстаза... - тотчас пронеслось в моем сознании. Он был рядом, он был близко- близко, но мне стало казаться, что он находится далеко от меня. Животный мир грубо, конкретно, весомо распространился надо мною, едва я услышала эти слова. "Бутафорская женщина! Не дотягиваю я до татарок!" - тотчас его величество комплекс взял меня на поруки. Экстаз! Если я, бездумно, была почти близка к нему, то после этих слов - от блаженства и желания получить его - осталось лишь пространство для размышления:
- Где, с кем он был вчера, в воскресенье? Где он проводит воскресенье? - думала я, уже ничего не ощущая, кроме тяжести его слов... –
- Люди творческого плана, такие, как ты - накануне говорил мне муж, читая Максимова, - для них секс - пустяк, ерунда! Для низких это единственное проявление темперамента, а для художника, писателя, поэта - секс ерунда. Он находит множество вариантов выражения самого себя в произведениях искусства. Для него есть выход во внешний мир - иной, и сексуальный, уже не главное проявление. Конечно, я тебя понимаю: тебе нужны и эти сексуальные проявления.
- Вот и проявись! - буркнула я.
- Я - больной и старый, Кот! Всему свое время. Я же тебе ничего не запрещаю, не ограничиваю тебя ни в чем... - говорил муж, а я все смотрела на его лицо. Он был по-прежнему обаятелен. Две очаровательные ямочки на щеках, делали его похожим на веселого Фавна, с картин Рубенса. Столько чистоты и нежности было в нем, и улыбка шла ему. Он был по - прежнему дорог мне, если не считать того, что у нас не было взаимного влечения. Я никогда не чувствовала себя с ним так, как с лейтенантом. Я уже не могла и не хотела представить себя в объятиях другого мужчины. Лейтенант был то, что надо мне, по моим данным, нежности и темпераменту. Он был лучше всех, кого я знала когда-либо. Когда Дмитрий наклонялся надо мною, я чувствовала себя так, как будто я сосуд, пустой сосуд, истосковавшийся по нежной, веселой влаге молодого, дерзкого вина. У меня от предвкушения блаженства кружилась голова, перехватывало дыхание и частота пульса, резкое нарастание ударов - говорили только о том, что я счастлива и желаю, чтобы это продолжалось как можно дольше.
Бывало, думал - ради мига
и год, и два, и жизнь отдам.
Цены не знает прощелыга
своим приблудным пятакам...
Он, не закрывая глаза, все смотрел на меня, так долго и пристально, что мне начинало казаться, что этот взгляд, как шрам, навсегда остался на мне.
Он все смотрел на меня, как, может быть смотрел на других женщин - но эффект самообмана был настолько силен, что я уже не размышляла о тех, других - на мгновение! - я присваивала себе то, что не принадлежало мне никогда. Я черпала из небытия в жизнь, чтобы снова погрузиться в небытие. Я не могла себе представить, вернее, теперь я очень хорошо понимала, как легко, виртуозно он может лгать, равномерно поделив неделю между мною и своею классной.
Контраст - Анна - София. Ну, летчик - АС!
- Зачем мужчине иметь двух женщин, если одна и внешне, и духовно, и сексуально полностью удовлетворяет его? - эти слова лейтенанта звучали теперь, как ярая насмешка надо мною. Я стала каким - то гиперболическим накопителем лжи. Ради меня и ради других. Почему именно мне приходится все знать. Глазастая! Сука! - с ненавистью, я думала о себе именно так - только потому, что я нежная, тонкая, ранимая, погрязшая в психологических изысках, в копаниях, нервная и страдающая, я почему-то не могла прикрыть себя от боли. И эту боль приносили мне все, кто оказывался на моей близкой орбите. Я знаю о существовании другой, а она - нет! Это несправедливо - думала я. Может легче жить, когда перед носом болтается занавеска, и не надо отодвигать ее и смотреть: что за нею! Без стрессов, без напряга! Щадящая диета... Как же быть?
Две женщины у мужа, две - у лейтенанта. Лейтенант, как всегда, черпает от женщин, накопителей "солнечной энергии", нет, девочки никогда не интересовали его. Теперь он непрерывно сравнивал меня со своей учительницей, сравнить - розу с чайником! И он, со свойственной его характеру пользой... предпочтет чайник. И то сказать на земле живем, не на небе! - тотчас оправдала я его. За мною эмоциональную сложность, я полагала, Дмитрий уважал меня и та нежность, которую я ощущала в его отношении ко мне была созвучна нежности моего сына, моего мужа и Давида. Все они одинаково относились ко мне, как если бы я была для всех них, одинаковым числом, математическим знаком, столь прочным, как эталон чего-то в этом хаосе дел и текучки будней. Но от лейтенанта я уже не хотела ничего, кроме его тела, идеального выражения этой нежности.
В этом юноше контрасты парадоксов сплетались так явно, что я дивилась странному переплетению силы - слабости, знания - сомнения, осторожности - смелости, мне хотелось бы сделать всевозможные поправки в его характере, но это была тонкая работа, невидимый, бесполезный мир искусства уже взял его на поруки, едва он прикоснулся ко мне, он почувствовал, что именно я, отвергающая пользу, бесполезная и бездеятельная, с виду, обладаю той беспощадной целеустремленностью, которая сметает все на своем пути. Я имела право так жить, я заплатила вышку, я не желала ни подстраиваться под других, не желала попадать под их влияние - ни в служебном, ни в дружеском порядке, я обладала той целеустремленностью, которую дает людям богатство. Богатство, которое нельзя купить, нельзя потерять, которое уходит только с жизнью. Реальной, многоплановый мир вещей, вещей, которых у лейтенанта не было, но он желал бы их иметь - мир вещей отступал под нежностью моей опеки. Я хранила его безмятежность, как могла, я пыталась охранять его от зависти, которая непрерывно встречается в жизни. Но декларировать открыто свои вкусы и привычки я не могла, я делала это иначе, зачитывая ему отрывки из Уайльда, стихи любимых поэтов, и свои собственные дневники и заметки.
- Останься! Не уходи! - хотелось мне сказать ему, но я понимала, что быт уничтожает, притупляет нежность. Я не могла, не имела права черпать из источника его юности. Если он превратится в повседневность, то исчезает условность. Как на сцене, все было правдоподобно, но условно. Сама и режиссер, и автор пьесы, я знала одно: талант не имеет возраста, только это и было оправданием в беспощадном эгоизме моей жизни. Животный мир за пределами моей квартиры суетился, дергался, суматошился, а я не желала приблизиться к нему. Я нигде не работала, не зависела от прихотей начальства, от друзей и подруг - поэтому я сама диктовала себе вольность во времени и пространстве. Ревность - как раковая опухоль, поглотила меня, отравляя своими ядовитыми парами. И муж, и любовник - оба! раздражали меня своей ложью и занудством. Занудство я не выносила, даже в малых дозах. Я заметила, что мне всего приятнее одиночество. Мне не было дела до других, их вкусов, их привычек, их интересов, их интересы я старалась не нарушать, но совершенно не выносила поучений, наставлений, всяких критических замечаний в свой адрес. Я навек устала от занудства мужа, занудства Давида и я заметила, что лейтенант любит поучать и наставлять окружающих. "Иди к своей училке и будете дрессировать друг друга, кто кого научит!" - хотелось мне сказать, но я молчала.
- Скажи, разве ты не рассказала мужу! - в сотый раз он начал одно и то же. Он каждый раз затевал разговор на эту тему, если я в чем-то не оправдывала его сексуальные потребности. Этот марафон с татарками истомил меня, я чувствовала себя доходягой, вечно не выполняющей норму. Отделаться от комплекса я не могла, я не желала страдать. "Быстро стареют в страданиях для смерти рожденные люди" эти слова Горацио были закладкой, закладкой в золотой книге жизни.
Я - в тупой, обезумевшей толпе, притягиваю к себе каких-то странных типов, хотя я всеми силами старалась не подпускать к себе никого столь близко, чтобы они могли нарушить - хоть в малом мою свободу и равновесие, моя незащищенность была и моим прикрытием, и моим крестом, эдакой Ахиллесовой пятой.
И вдруг, совершенно неожиданно, позвонил Давид. Месяц тому назад он женился на молоденькой, двадцатилетней женщине с ребенком, о чем мне с огромным беспокойством, сообщила Юлия. Она приехала на неделю вместе с мужем. Но меня совершенно не интересовал Давид. Я равнодушно встретила новость о его женитьбе. Теперь мы были подругами с Юлией, она исчезла из моей жизни, как соперница. Она волновалась по поводу женитьбы Давида, а я - нет... Это нравилось мне. Давид познакомил свою жену с Юлией, а со мною знакомить не желал. Он почти не писал стихи, мотался по урокам. Ему надо было обеспечить жену и ребенка жены. Жили они в доме его бабушки, уехавшей в Израиль. Давиду хотелось иметь собственность в виде жены. "У меня теперь много свободного времени. Все равно много больше, чем когда была ты..." - говорил он по телефону.
Я сравнивала в трех вариантах: муж - Альфия, Давид - и его девицы, Лейтенант - Софья. Я пыталась оправдать лейтенанта. Год - допустим, у него были бы другие. Что дали бы ему эти девчонки? Молодое тело, и, может быть, вполне приятный секс. Что нужно Душке военному? Он не может заниматься сексом бессмысленным. Ему нужны психологические, педагогические и прочие "софиты". Я была счастлива, когда у него не было другой. Как заметно, когда есть другая. Расстаться с нею он не пожелает. Его личные приобретения, личные "вещи". Самоустраниться я могу, но требовать, чтобы не было второй, не имею права. Условность любви и нежности, границы возраста, нюансы - утомляли меня. Я, вспоминала слова лейтенанта о том, что никогда мужчина не будет иметь второй вариант, если в первом есть все то, что ему необходимо. Как корабль, я внимательно осматривала свою обшивку, находя бесконечные изъяны в своем моральном, но главное, в своем физическом и общественном положении. Искренность и чистота звука - уходили из моей жизни. "Сегодня - суббота, он будет со мною, а завтра - воскресенье, он будет с Софьей! И знание этого убивало все: и чистоту, и нежность, и Веру во что-то светлое...
Муж подобрел за последние дни. И я знала, что его нездоровая доброта, как грибы после дождя, доброта виноватого, выросла на моей явной виновности, публично выступая с осуждением меня и лейтенанта, тайно упиваясь своим многолетним романом с Альфией, он говорил мне: - Кот, как я тебя жалею! Ты ведь и счастлива не была со мною... Как женщина, ты была лишена этого!" - и, слушая его признания, в том, что Альфия, как женщина, все получает от него, то есть своими малыми силами он, без напряга, ничего не меняя, может и все дать, и получить, я понимала, что это теория разумного эгоизма. Кто, кто может опровергнуть это? Подлое племя самцов! Всех уничтожить... всех! Держать несколько особей для размножения. Здоровых и красивых! - так, с ненавистью, думала я. Надо жить одной. Я чувствовала, что перегрев моей психики начался особо остро, когда погиб сын. Меня раздражали все - стоило мне чуть-чуть приблизиться к ним. Я была созерцателем себя в самой себе, в своих ощущениях добра и зла, черного - белого. Вот и пускай сравнивает меня, гибкую, многоплановую, в психологических переливах, - с контрастом прочности, С Софьей, своей учительницей, наставницей в жизни, иронично думала я о Душке военном... Обе нужны! Обе... и мужу, и любовнику. Я попала в двойной капкан, в двойные силки. И, как насмешка, как предсказание Кассандры, звучали теперь слова, сказанные Давидом почти год тому назад.
- А ему не мешает гипс на ноге? - издеваясь, говорил Давид.
- Он не такой дешевый, как ты... - отвечала я.
- Аннет, может он поступит хуже, и тебе будет больнее, кто знает?
- Ты у меня для души! - говорил муж.
"Не только у тебя... у всех" - так думала я теперь. Я искала оптимальную температуру, чтобы моя свеча - еле тлеющая, не потухла. Я читала лейтенанту свои записи и прозу о нем и его учительнице, под видом своих фантазий, своих вымыслов, эдакий выверт, детектив, извращенное больное воображение, я читала вслух, а он слушал - улыбаясь - и эта улыбка была, как признание моей правоты. Я думала о его удобстве, о его комфорте, я заботилась о нем, жалея его юность, в то время, когда никто не заботился обо мне: насколько удобно, комфортно, приятно чувствую себя я - в своем окружении, в моем возрасте, с моими потерями, с моими проблемами и способностями, я избегала слова "талант", хотя понимала, что в области художественного изображения, я -, пожалуй, могут сказать так о себе. Я продолжала плыть по течению, зная, что и мой юный друг, со свойственной ему нежностью и слабостью - внутри самого себя, тоже плывет по течению. Здесь мы были на равных! Возраст не значил ничего, кроме того, что он - юн, но погибает, и предвкушение этой гибели, сейчас, когда он приносил мне столько горя, страданий и отрицательных эмоций - были компенсацией мне. Я больше не верила ему. "И ничего особенного в тебе нет!" - время от времени говорил мне лейтенант, тогда я знала, что этот забег я проиграла татарке. Он дотягивал меня до ее секса, и этот выброс отрицательных эмоций был неизбежен, словами Фрейда: "Голод и секс..." Я бы хотела приукрасить его в своем воображении. Лейтенант был слаб и нежен, как муж, и оба поступили одинаково. Я могла все определить словами, но, пройдя гиперболическую кривую, уползающую вверх, я знала, что спущусь вниз - головокружительно и мгновенно за один вечер с ним, когда он посмотрит на меня этим взглядом - ближних - дальних -веселых, карих глаз. Невозможно купить нежность, любовь. Наслаждение, миг наслаждения, когда он входит в меня, целуя трепетно и страстно, неотрывно глядя мне в глаза, был несравним с чем - либо... "Бывало: думал - ради мига!"
Горькая ирония проникла в мысли. Пусть сравнивает меня со своей бывшей классной, с женщиной, которую когда-то, в детстве, обожал.
Может, это ностальгия по детству? Традиционный идеал хорош для тех, кто закоснел в мыслях, нет, лейтенант продвигается дальше. Он лучше, он сравнивает, он размышляет, оправдывая свой гороскоп "думающая коза". Пусть бьет пьедестал! Пусть так ему и надо. "Золото кумира ценится нами только потому, что ноги у него из глины" ... опять Уайльд, не сотвори себе кумира. Я нужна ему для острых ощущений. В этом был несомненный размах! Я - язвительная, добрая, нежная, иронизирующее дитя - теперь все, что есть я - будет перечеркиваться Софьей, все, что есть - Софья, большая, черная, практичная, земная татарка, будет перечеркиваться мною, маленькой Анной. Как сталь, закалял лейтенант свои нервы, и я была нужна ему. Разрушая меня, он крепил себя, а я осуждала его за то, что он, мужчина, черпает из моей силы раствор прочности, расшатывая и уничтожая меня...
Что за самолюбование поглотило меня? На одеяле цвета янтаря, я лежала в черном платье и смотрела в зеркальный потолок. Я ждала лейтенанта. Идеальное выражение моей нежности в сексуальном плане- был он, и терять мне его не хотелось, я едва мирилась с тем, что есть еще другая... Итак, знать, что - почем и платить цену, помня о фальсификации случая и подделка чувства, нежности проникала всюду. Нет, нет гармонии - нет совершенства в этом мире. Сейчас - на мгновенье! - я нравилась сама себе: я не узнавала себя в женщине отраженной вверху. Светлые волосы были разметаны, черное платье украшало янтарное ожерелье - и это самообольщение мгновения было дорого мне, как принятия себя во мне самой и этого нетерпеливого ожидания, когда придет он. Каждый раз, когда он уходил от меня, мне казалось, что следующего раза не будет, но через три дня раздавался его звонок и веселый, радостный голос. Он не пропустил ни одного дня.
Настроение у лейтенанта было хорошее. Какой-то положительный допинг он получал не только от меня. Он - точно так же, как муж, сравнивал меня со своей Софьей. - "Высокая, худощавая, с крупными чертами лица"...
- Нам хорошо, потому, что мы подходим к друг другу по росту! - говорил он, целуя меня, приседая, чтобы снизиться до уровня моего, очень маленького роста. Его слова я отнесла, привязала их к его татарке, о том, что мы подходим по росту, а "приседание" - к себе. Лейтенант стал коварным, как чемодан с двойным дном, но совершенно спокойно отрицал все. Честно сказать, он вел себя куда более умно, по сравнению с мужем. Он любовался собою, своим отражением, и любовь, которую он получал с двух сторон, как в трельяже добавляла ему уверенности в себе, авантажности и самоуважения. Он откровенно радовался этому и я грустно радовалась вместе с ним, мне приятно было если он весел, я радовалась, как радовалась бы за сына. Я баловала его, по возможности, как если бы - баловала сына.
Все сорта американских сигарет поступающих в город я брала для него. "Неужели он приходит ко мне ради сигарет, дезодорантов и прочих мелочей, которые были ничто для меня", порою, невольно размышляла об этом, когда он начинал высказывать мне раздражение на меня. Импотенты чертовы, что муж, что этот - им нужны стимуляторы, мощные оргазмы татарок! Два козла, два Козерога. Ненавижу! - так думала я, но вслух, я не говорила ничего.
Я поставила видеокассету, где Душка военный был шафером на свадьбе друга. Итак, сегодня он будет со мною, а завтра с Софьей. Ненавижу! Все предатели, все пакостники. Как жить?! В сером костюме, с белым цветком на лацкане пиджака, лейтенант сел в машину и поехал в ЗАГС - я без конца гоняла эту видеокассету, мысленно, я уже раздела его, поменяв пиджак на кожу, как атлас, и нежные родинки. Я просто "зациклилась" на лейтенанте, продолжая думать о нем. Я знала множество способов "расстрелять" его в упор, но я не желала доставлять ему отрицательные эмоции. Ведь он старался, как мог, скрыть от меня свое новое увлечение и делал это почти хорошо. Поменяться местами со своей учительницей - в этом была пикантность сюжета, а лейтенант любил острые ощущения. Учить и наставлять - не она его, а он - ее! Да, такой сюжет щекотал его нервы. Но без меня, массажной щетки, щекотание слабело.
И была нужна я для лучшего брожения закваски! Тщеславие не мучило меня. Я знала цену всему, и тому, что не имеет цены вообще, то, чем может пользоваться беднейший из бедных, калека, урод. Это были вечные истины - бессмертные, бесценные, как солнце, земля, воздух, цветы - все остальное суета - сует! Искусственные поиски острых ощущений, виллы, машины, драгоценности - и, в итоге, мужчина...
Вряд ли лучше, нежней чем лейтенант. Он определил меня во всем и точно знал кто есть кто и что есть что. Теперь его психологические забавы принимали какой-то садистский выверт, но он проявлял его на мне, ведь это я породила в нем ту дыбу, которую он не желал отринуть. Он калькировал, переносил мою нежность на яркий, мощный оргазм татарки и таким комбинированным способом, получал идеал.
Но я понимала и то, что будь я такой же, как она, все равно он держал бы нас обеих, для контраста, для того, чтобы возвысится в своих глазах теперь, когда он привык играть двумя игрушками. Сексуальные выражения меня самой - в других! - неисчерпаемы, их выражение произвольно, как узоры стекол в калейдоскопе жизни - детский калейдоскоп, наивный баловень руки.
"Скрюченный" мальчик резца Микельанжело,
сжатый, как скрепка писчебумажная,
что впрессовал в тебя чувственный старец?
Тексты истлели. Скрепка осталась.
Скрепка разогнута в холоде склепа,
будто два мрака, сплетенные слепо,
дух запредельный и плотская малость
разъединились. А скрепка осталась.
Благодарю, необъятный Создатель,
что я мгновенный твой соглядатай
Сидоров, Медичи или Борджиа
скрепочка Божья!
- Сейчас принесу тебе халат, - сказала я лейтенанту, читая Вознесенского. В очаровательной позе "скрюченного мальчика" он сидел и курил.
- Возьми шарфик! - сказала я и бросила ему зеленый шарф.
- Нет, нет - знаю: ты опишешь меня в своей прозе, да еще в зеленом шарфике! - запротестовал он.
Х Х Х
- А, может, он влюбился? - сказал, закуривая, лейтенант. Мы сидели на кухне, он был спокоен. Я говорила о вчерашнем скандале, о муже и его Альфие, но теперь своя татарка была у Душки военного, так, что двух зайцев я пыталась убить разом.
- Я тебя люблю! Люблю! Зачем ты меня уродуешь? Лучше сразу убей. Чтобы с тобою жить - надо учить хирургию! - кричал он. И весь вечер держал руку в ледяной повязке.
- И все - таки, неужели не ты сказала ему обо мне? - коварно начал очередной подкоп лейтенант.
Нет, это соседка Светлана, пришла с разборкой и начала вещать, что в два часа ночи видела у меня очень приятного мужчину. Я сказала, что это приехали к сыну, его друзья из части, но Светлана зародила подозрение. Он искал дневники и нашел. Приятный мужчина сейчас придет! - сказала я лейтенанту. Он не ревновал меня, он знал, он был уверен, что он один у меня.
- Ну, вот - все же я попал в роман! - беспечно воскликнул Гиви. Был вечер. Он и Дмитрий смотрели видео-фильм "Дом у дороги". По едва заметному движению Гиви, я поняла, что он не ожидал встретить у меня юного лейтенанта. Дмитрий знал о его приходе, я много рассказывала ему о Гиви, о наших посиделках в "Интуристе" - но по тому, как напрягся лейтенант и слегка вцепился в ручку кресла длинными, тонкими пальцами, я поняла, что Гиви ему понравился. Гиви был асимметричен, как и я. Он ничем, даже малым, не раздражал меня. Ему шло любое имя - Георгий, Жорж, Гиви - любое платье. Он умел все носить с особым шиком, изяществом. Где работает Гиви?
Этот вопрос я задавала многим в "Интуристе". "Раньше... секретарем комсомола"... "Гиви, да - он был режиссером нашего студенческого театра... "
Я написал для него пьесу! - говорил мне о нем Давид.
- Кем работает Гиви? - спрашивала я бармена Исмаила.
- Он - продавец воздуха! - отмечал мне бармен.
- Тогда я хочу ему помогать... - добавляла я.
Женщины влюблялись в Гиви. У него был профиль знаменитой Беаты Тышкевич, и я долго недоумевала по этому поводу, пока не узнала о том, что его бабка-полька, да еще вроде бы из обедневших дворян. Как его грузинский дед изловчился умыкнуть польскую дворянку, я не выяснила в подробностях... Я знала только, что Гиви почти не знает грузинского языка, бабушка его вырастила и воспитала и он был ее вылитый портрет.
Профиль Гиви, его слегка вздернутый нос, делали его и заносчивым и наивным. Он был нежен. И эта нежность проникла в его внешность, ощущение - будто бы он, как фокусник в цирке, держит на носу невидимую пушинку, которой нельзя упасть. Профиль Гиви был оригинален, в то время, как его анфас был банален, как фразы, которыми обмениваются знакомые при встрече. Серо - голубые глаза Гиви, рисунок, изящный, чуть капризный рисунок его рта - терялись, размывались при взгляде на него в анфас. И он прекрасно знал это! Он везде и всюду вел себя исключительно непринужденно, не вульгарно, а просто и артистично. Я внимательно всматривалась в Гиви и Дмитрия, и сидела напротив них, в своем хитоне, с красными декорациями, и красной розой на плече, совершенно забыв, что за моею спиной находится портрет Лопухиной Мари - скользкое, он опасное для меня, соседство.
- Интересно, сколько сейчас стоит "Мерседес"? - спросил Дмитрий, продолжая смотреть фильм.
- "Мерседес"? Сейчас я тебе скажу - 25000 долларов! - приятным баритоном ответил Гиви, будто бы всю жизнь продавал или покупал "Мерседес". Вид у него был именно такой. Мне нравилась гордость Гиви. Ничего высокомерного, чванливого не было в этой гордости, он не мелочился ни в словах, ни в поступках, он был откровенен, и прост, и эта не наигранная простота, простота хорошего воспитания или приобретенная им откуда-то из вне - была легка, как если бы он воспитывался в царско-сельском лицее.
Я почти предвидела все "выходные данные" Гиви - так точно, зачастую вела себя и я, по-дилетански, но артистично, щедро и не грубо. Если в кармане у Гиви не будет и рубля, он будет вести себя так, как если бы у него был миллион. И в этом тоже была его гордость.
- Ах, мадам, это хорошо, что ты маленькая... Ты не понимаешь, ты особенная. Все прощается тебе - чего не простили бы другому! - говорил мне, приседая до моего роста - муж. Татарка была выше меня и целовать меня мужу приходилось наклоняясь и приседая. И когда он делал особенное приседание, то я уже знала, что накануне он был на тайном рандеву.
Я не очень хорошо знала Гиви. Я полностью придумала его, но именно таким - придуманным, - "стань таким, как я хочу... " - он нравился мне. Я не желала реальности. Реальность я подменяла вымыслом, а жизнь - искусством, но внешне в обращении с другими людьми мы перекликались в чем-то, я - ощупью, несмело пыталась найти это единство, еще не зная детали.
- Сигареты принес? - спросила я Гиви.
- Конечно, Анна... - ответил он и положил пачку самых лучших американских сигарет.
- Это тебе! - я протянула ему красную зажигалку и радостно отметила, что лейтенант уронил спички. Я дарила ему много зажигалок всех цветов - но они исчезали, а я никогда не спрашивала об этом, меня чуть-чуть забавляло, что он сдержанно ревнует, хотя не подает вида. Я любовалась своими любовниками и оба нравились мне. Дмитрий его большой кайф, это чувство жгучего зноя, когда кажется, что еще мгновение и я потеряю сознание, и Гиви...
Мы были очень пьяны, было около 2-х часов ночи, когда Гиви закончил разборку с моими соседями по подъезду и щедро заплатив монтерам, которые уже и уходить-то не хотели, он с невозмутимым видом закурил. Я понимала, что мы - вдрызг! - пьяны, но Гиви держался молодцом.
- Суки! Ну, я устрою им Варфоломеевскую ночь! Спать мои соседи и весь микрорайон будут под музыку! Провода мне резать... Ну! - возмущалась я.
- Правильно! Люблю умных женщин! - сказал Гиви и поцеловал меня в нос. В зеркальном потолке отражалась я - и я не нравилась сама себе.
- Мы ****ся! - говорил Гиви, а я думала, что делает он это лениво, бесстрастно и скучно. И от того, что он повторял эту фразу - как я полагала спьяну, мое половое чувство не становилось сильнее. "Сколь не кричи: халва, халва! - во рту слаще не будет!" - подумала я и почему-то вспомнила, как редактор в Ташкенте рассказывал мне о своем друге, писателе-паралитике... - Он писал стихи примерно такого плана: "Пробежаться б босиком по траве!"
"Что здесь за радость, подумает читатель. Кто тебе не дает. Ну, и беги! Беги по траве - кто тебе мешает..." И никто не поймет, что он - безногий, что для него - это мечта, то, что для миллионов - процесс естественный.
- Мы ****ся! - продолжал Гиви.
И делаешь ты это прескверно со мною! - думала я. А где же большой кайф? Я знала, где бывает большой кайф.
Секс - это не физиология - психология. Я обожала Гиви, как абстракцию, отвлеченность, человека, который не причиняет боль. После той ночи мы много раз сидели вместе подолгу и ни разу - ни жестом, ни взглядом, он не потянулся ко мне. Я была для него мимолетным приключением в комнате с зеркальным потолком, женщина не похожая на других. И моментально включилось мое испорченное воображение - если бы он был влюблен в меня - я бы поменяла Дмитрия на Гиви - и тотчас, как от чудесного вина, у меня закружилась голова. Щедрость и размах Гиви предполагали большой кайф, но я держала это в уме, в идеале, боясь неловким движением нарушить эту гармонию нежности. Я смотрела на них - лейтенант и Гиви, и вспоминала слова Гиви: "Меня всегда любили женщины и баловали: и мать, и бабушка, и сестра..."
Мой муж прочитал все записи о Гиви, пока он искал дневники.
Я чувствовала себя так, как будто бы нахожусь на столе у гинеколога, когда мой муж, начинал говорить:
- Относись ко мне, как к Гиви - и мы не будем ссориться!
- Интересно, а почему... мы можем часами сидеть с Гиви...
- Потому! - выпаливал, как обвинение, муж, что многим мужикам этот секс и не нужен! Все - это уже было - прошло! - галочку уже поставили. Как там у тебя в тетради написано: - Фу, язык не поворачивается выговорить, - сказал муж, а я - прямо - таки возненавидела его за это. "Идиот!" - думала я. Что же делать? Не могу же я каждый лист бумаги прятать. Это он, пакостник, скрытник, приличный тайный конспиратор, ишь, как упирает на мою явную виновность, а разобраться, так мы - ...