Давид был счастлив. Две женщины, которых он любил - душа и тело, были рядом. Раскаленный август пылал за окном. Я лежала под кондиционером и не могла ходить без костылей. Юлия вновь позвонила мне и я согласилась, чтобы они с Давидом пришли. Это было на другой день после свидания с лейтенантом. "Сядьте, сядьте рядом! Я мечтал видеть вас вместе! - говорил Давид. Ему хотелось произвести впечатление на Юлию, а она была равнодушна к стихам. За год ее лицо погрубело. Она выглядела старше своих 23 лет, но она была обворожительна. Короткая стрижка каштановых, не тронутых краской, волос удлиняла ее, и без того правильного овала, лицо. Сверх экстравагантные брюки, в обтяжку, простые, похожие на лосины, на ее длинных, немного икристых, ногах, были вызывающи. Модная белая майка с золотым шитьем "Шанель", золотая цепочка, золотые, очень большие, похожие на цыганские, кольца - серьги, большое, золотое, очень толстое обручальное кольцо - и часы кольцо - все это была победоносная Юлия, не считая улыбки!
Улыбка Юлии - была ее личная ценность. Она неизменно пребывала на губах. Никогда, ни у кого из женщин, я не видела такой улыбки. Как художник, я не могла не любоваться ею. Улыбка Юлии была уникальна. Улыбку Юлии необходимо было заснять, напечатать, размножить, распространить в толпе - чтобы с обложек журналов, газет, фоторекламы смотрела Юлия - с ее неповторимой улыбкой.
Давид читал стихи, а мы сидели на диване, рядом, обнявшись, хотя я понимала, что это притворное объятие. Давид читал стихотворение, написанное за несколько дней до приезда Юлии. Я обожала его манеру экспромта, когда он спрашивал:
- Ну что напишем что-нибудь?
- Конечно! - всегда отвечала я. Только для того, чтобы видеть его таким, каким он бывал, когда сочинял что - либо. Давид становился удивительно нежным, как бы погруженным в самого себя. Рассеянно, почти лунатически, он закуривал сигарету и задумывался на минуту. И тут он становился красив: яркие, полные, нежные, выразительные губы, длинные ресницы. Он был талантлив, очень талантлив, но также, как и у меня это была однобокость, эдакой эпатаж интеллекта, я знала, в чем проигрывал Давид - логика, начитанность, отсутствие психологии, несгибаемое еврейское упрямство, детская жестокость.
Давид читал свое стихотворение "На смерть 5 - разрядного поэта".
Вот жизнь прошла, как будто б окрошился
Между обсохших пальцев скучный мел...
Всю жизнь ерошился и копошился.
Провинциалом рвался в ЦДЛ.
Все кланялся солиднейшим поэтам
и на банкетах - мебелью стоял.
Пытался протолкнуть свои куплеты
в какой-нибудь, но толстенький журнал!
И все пытался быть поближе к списку.
К кормушке ближе - хоть бы в третий ряд!
Все требовал Московскую прописку
и пил он - с кем попало! - говорят.
В замену фактов вечно были мненья,
казенщина, запас чужих острот.
Он женщин забывал - как отраженье
не помнят зеркала и глади вод!
Ему все снились "Мерседесы", дачи,
и рампы сцены - вечно полный зал...
Он рвался не к поэзии - к раздаче!
И, надорвавшись, силы потерял.
На смерть его не выступила "Фронда",
и классики не плакали навзрыд!
И только в протоколе - член Литфонда,
в окраине - на кладбище, зарыт.
Это был экспромт, написанный недавно, на слух, в нем - были погрешности, но талант Давида - блестящий, бесспорный, ослепительный каскад остроумия, каскад эпиграмм, слов, сравнений, цитат - все это присутствовало и было его неотразимой, как улыбка Юлии, индивидуальностью. Я научила его читать красиво, как на сцене. Давид излишне жестикулировал, чего не делал никогда, будучи со мною. Это не шло к его простой, милой манере. Читать стихи мне было привычно, не надобно было излишней жестикуляцией усиливать смысл стихотворения. Давид читал стихи, свои и чужие, потом мы, вместе, взахлеб, читали стихи, со знанием всех нюансов, как если бы наш дуэт был неоднократно встречен переполненным залом. Юлия, полулежа на диване, снисходительно, слушала нас.
Очаровательная улыбка сползла с ее лица и оно стало мелочным, угрюмым, напряжение и мрачная задумчивость были на ее лице.
- Ах, Аннет, она ревнует! - нежно говорил Давид, когда нес меня на руках в комнату мужа, где мы обычно курили летом. На мне был велюровый черный купальник, черно-белые брюки-юбка и множество цепочек на шее. Гипс на ноге был несносно тяжел, но я не могла снять его. Тогда мне не верилось, что я буду ходить, а самым большим счастьем в жизни казались - танцы.
ТАНЦЕВАТЬ! Человек с гипсом на ноге мечтает танцевать, я поняла это в те дни, я знала, отчего, откуда приходят эти мысли: это была все та же система: горячее - холодное, слезы - смех, горькое - сладкое...
Спустя день, они снова пришли ко мне - без букета роз, они пришли порознь. Юлия решила "взять реванш" за вечер поэзии. Мелочно, по - бабьи, она хотела причинить мне боль, у меня было в жизни предостаточно боли, но ей хотелось потешить свое женское тщеславие, растоптать, уничтожить меня, заставить страдать. Их приход был похож на дешевый фарс.
- А Давид не приходил? - насмешливо, спрашивала Юлия, хотя по одному взгляду на нее, я поняла, что они только что были вместе. И голос у ее был сладкий, притворный, спустя несколько минут, торжествуя победу, она устремилась на открытый балкон, смотреть не идет ли Давид, но я не сомневалась, что ей надо подать знак, чтобы он поднялся. С такой же притворной, неискренней физиономией, ведь Давид знал цену всему, появился он. Он перешел границы моего терпения, как - будто бы я обязана была прощать, страдать, понимать, сопереживать, жить его радостями, его заботами, его стихами, он, как - бы приспособил меня к своей талантливой индивидуальности, для подсветки, как софиты - на сцене, забывая, что более яркая звезда находится рядом... Это "звездная слепота" смешила и слепила меня, в душе, я умирала от смеха - эта система парадоксов, настолько часто была замечена мною, что становилось скучно говорить и думать об этом: чтобы один блистал - надо уничтожить другого, подчеркнуть, погасить, взорвать, наконец! Среди моего окружения, в провинции, в глуши, не было смысла декларировать свои таланты. Давид и Юлия смеялись и говорили о смерти:
- Ах, да! - с преувеличенным пафосом, зная, что он поступает подло, воскликнул Давид. В доме повешенного не говорят о веревке.
Они ушли курить свои дурные сигареты в комнату мужа, где был открытый балкон. Лежа на диване, я смотрела видеофильм "Все собаки попадают в рай", но картинки только мелькали на экране, как грустные мысли у меня в голове.
- Выключите телевизор Аннет! - попросил Давид, появляясь передо мною.
- Зачем?
- Будем разговаривать!
- О чем?
- В доме мадам можно говорить только о Вас! - сказал Давид.
- Какова цель вашего визита? - официально, спросила я. Юлия, присмирев, сидела в кресле, стараясь не попадаться мне на глаза.
- Вы всегда неподражаемы, Аннет! - сказал Давид искренне и они поспешно ушли. Я не провожала их, продолжая смотреть мультик.
Пошлая, мелкая дура! - думала я о Юлии. - И то сказать, совсем ребенок, как мой сын.
Спустя несколько дней, мне позвонил Давид и потребовал по настоянию Юлии, чтобы я извинилась перед нею. "Нас выставили за дверь!"
- Извиняться передо мною будешь ты! Тварь бесхребетная! Для меня это как высморкаться: два пальца в нос! - грубо, брезгливо ответила я, вспоминая слова Алексея, товарища мужа. - Как вода, принимает форму сосуда, в который ее нальешь! Неврастеник, псих! Мне было бы очень тяжело расставаться с Давидом, если бы не лейтенант.
Едва легкая фигура появлялась на пороге - как я включала музыку и она, не умолкая, играла все время.
- Выключите музыку, Аннет! - первая фраза, которую произносил Давид, грузно, тяжело появляясь передо мною. Далее, я слушала только его. Но ради его экспромтов, стихов, каскада эпиграмм я терпела его блажь. - Очаровательный! - так я думала теперь о Дмитрии и знала, почему. Пока у него не было другой, пока я нравилась ему. Это чувствовалось в каждом жесте, слове. Я как бы купалась в его нежности, все шло на одном дыхании. Мы подходили друг другу, но никогда, ни с одним мужчиной за всю мою жизнь я не дошла до полного экстаза. Наступала эйфория - что-то замыкалось во мне, это был беспосадочный многочасовой рейс, казалось, еще мгновение и все, но... я сознательно держалась на этой фазе, "сейчас потеряю сознание" порою, думала я, но сознание не отключалось, а я продолжала лететь.
Лейтенант был лучше всех. Нет, не сильнее - нежнее, его нежность была уникальна, в этом он был несравним ни с кем.
С любопытством я смотрела на мужа, когда Дмитрий приходил к нему. Видеть их вместе было и радостно, и больно. В этом присутствовал комплекс, тайное превосходство Дмитрия, ему всегда был интересен мой муж, он восхищался им в душе. А теперь, через меня, он возвысился над ним. А я, через Дмитрия, расквиталась с мужем за его Альфию. "Вот сидит муж, пребывая в довольстве от своего тайного романа, о котором непрестанно говорит мне. Сидит муж и спокойно, без ревности, без подозрений говорит с моим любовником, значит, я - молодец и веду себя правильно, а не как слабонервная дрянь" - так думала я, глядя на них обоих.
- Ах, мадам, зачем я тебе? - в недоумении, восклицал муж, но эту фразу я читала - наоборот. Сука, извращенец чертов. Знаешь, какая ты необыкновенная! И много упустила в жизни из-за меня... Ты талантлива, предмет роскоши. Мне бы что-нибудь проще. Это говорил муж.
- Ты - предмет роскоши! Антиквариат! Но и им можно заколачивать в стену гвозди! - заканчивал он свою речь, полностью выговорившись, почесав свою похоть о мои больные нервы, пощекотав язык. Я ненавидела его, молча. Я материально зависела от него, и за эти блага терпела его. Я спокойно встречалась с лейтенантом - эти его "щекотания нервов", давали мне право на то, чтобы меня не мучили угрызения совести. Так, в течении многих лет, с немыслимым иезуитским вывертом, проявлялось его влечение к татарке. Открыто любить Альфию он не мог, его несбывшееся бередило его садизм. Наше общее несбывшееся казалось ему снежным комом, который не мог растаять в холоде наших кислых, плачевных, бездарных объятий. Мы мучили друг друга, а жить порознь уже не могли. Я давно стала созерцателем своей жизни, а теперь мы еще совместно присутствовали на мемориале. "Вот, что бывает с мужчинами, у которых в жизни была только одна женщина! Это же Набоковская "Лолита" резво прорезала свои зубки. И мы сохраняли дерево, сплошь изъеденное червями, хотя оно могло рассыпаться от малейшего ветерка...
В то утро я встала, радуясь, что могу ходить. Еще недавно расстояние от дивана до стола - казалось мне кругосветным путешествием. И тотчас, как картина, пронеслась сцена: я впервые вышла из дому. И, хромая, стыдясь своей палки, добралась до рынка, чтобы купить зонт - палку. Ходить с палкой, вернее, это была резная трость - мне почему - то было стыдно. Довольная и усталая, я вернулась домой с зонтом гигантских размеров, который великолепно смотрелся и был элегантен. Привязывая гипс к ноге, я сидела в зазеркалье - тут и пришел Дмитрий. Это был не "наш" день, он пришел как бы к мужу. В клетчатой, рабочей рубашке, которая как-то ловко сидела на нем, он стоял в дверях моей комнаты, наблюдая за мною - нежно и растерянно.
- Не смотри на меня! Я сейчас переоденусь! - перехватив его взгляд и выражение лица, тотчас сказала я, стыдливо спрятав гипс, как царевна - лягушка свою лягушечью кожу. Он улыбнулся нежно, но это выражение растерянности и счастья - как бы осталось мне на память. В моем воображении он остался таким, так в тот вечер, когда, положив руку на тонкую талию, стянутую офицерским ремнем - юный и стройный! - он смотрел на меня.
- Я - руины Колизея, но на них съезжаются туристы всего мира! оправдывалась, как бы извинялась я, повторяя шутку мужа. Муж встал в то утро и, поставив чайник - зазывал меня на кухню. Я видела, что последние дни он мается новым выпадом Альфии, ходит грустный и все время - как бы шмыгает носом. "Если бы люди могли видеть себя со стороны! Ведь я не веду себя, как дура, слабонервная кретинка!" - злясь на мужа, подумала я.
- Иди сюда, Кот! - мне скучно... - раздался голос мужа.
- Ни за что! - подумала я. Сейчас откроет свой мусоропровод, начнет выброс отрицательных эмоций - подумала я и, с ненавистью, включила пылесос. - Придурок блажной! Урод... - думала я, а дальше в мыслях следовал нецензурный мат, которым я теперь выражалась с мужем.
- Кот! Я ухожу! - он крикнул мне из прихожей, надевая сапоги.
"Сейчас тяпнет - пес шелудивый, блажной, придурковатый, прихвостень татарский! - пронеслось в мыслях. Муж потирал виски.
- Голова болит! - доложил он мне радостную весть. А разве есть у меня голова? Я себя терпеть не могу! Даже не уважаю! - продолжил он рапорт.
- Знаешь, какой я дурак? - вытаращив глаза, он преданно, заглянул мне в глаза.
"Куда уж больше?! Лечить тебя надо, у психиатра! - подумала я, но вслух ничего не сказала. Собачье терпение иметь надо! Чтобы это выслушивать. Здорово я закалила свои нервы! - но он прямо-таки заболевал, если не мог довести меня до истерики, чтобы мне было плохо... Все "пули" попали прямо в сердце.
- Бутерброд взял? деловито спросила я.
- Бутер есть, а где найти "брод"? - начал завывать он, что в переводе означало, что завтрашнее свидание с Альфией состоится, если он найдет этот окаянный "брод".
- Брода нет! - ответила я, закрывая за ним дверь. Сука! Докопал...
Все кипело у меня внутри, потому, что он не мог скрыть свое увлечение достойно, не донимая меня. Впрочем, никто из мужчин не умел этого, даже Давид.
Х Х Х
- Говорят "счастливый брак", "несчастный брак"... Стало быть, у меня был несчастный брак, а я всегда любила мужа... Не веришь? я говорила лейтенанту, глядя на наше общее отражение в зеркальном потолке.
- Верю! - ответил он.
- Очаровательный! - сказала я, склонившись над ним.
- И никакой я не очаровательный! - возразил он. Лейтенант не любил сюсюкать. Но пока именно он был единственный, кому я верила. В этом была главная мелодия нежности к нему - не считая секса. Вернее, секс был главным.
- А нет ли здесь чего-то животного, в такой тяге к друг другу? Я долго думал на эту тему. И все-таки главное: нежность. Мне нравилось, то, что он умел все определять, у него хватало чувства меры во всем. Порою, он не мог найти нужное слово для определения чувства. Тогда я - как - бы мимолетно, подсказывала ему, но так, чтобы он не почувствовал подсказку. Что вообще я знала о нем? Сын военного, отец - подполковник, живет где-то на Украине. Дмитрий - после окончания военного училища, служил в Грузии. Там у него был роман с женщиной - вдвое старше его. Полтора года он был с нею и, кроме нее, у него появилась другая подруга... Так, запутавшись между Сциллой и Харибдой, он подал в отставку и уехал. Лейтенант был гурман по части женщин. Я понимала, почему. "Знаешь, - говорила я - женщина в течении жизни становится как бы накопителем "солнечной энергии". Только путем тренировок, естественного отбора, подходя к Бальзаковскому возрасту, женщина становится носителем любви. Он ничего не отвечал мне, а только слушал. Лейтенант слушал меня, чтобы где-нибудь повторить мои слова. У него была превосходная память. Я не раз обнаружила это, когда он слово в слово передал разговор между мною и моей приятельницей, который мимолетно услышал.
- Я надышался серы... - сказал Дмитрий. Он работал в маленьком кооперативе. Нам надо за месяц распустить холодильник.
- Распустить? - изумилась я.
- Да. Это промышленный холодильник. Надо отрезать все трубы и продать их.
Я удивлялась, откуда он черпает энергию - после такой работы приходить ко мне. И каждый раз, провожая его, я ждала, что следующего раза не будет. Проходили три дня и раздавался звонок и его голос.
Х Х Х
- Послушай, я вчера написала! - говорила я мужу. Это напоминает японскую поэзию: "Бог даст и мы отметимся в небесной канцелярии. Уже замерзшей веточкой в окошко постучал..."
- И это все? - спросил меня муж.
- Да. Сперва я хотела добавить, но поняла, что это - наилучший вариант. За годы тайного служебного романа, у мужа появилась манера разговаривать со мною, как бы через татарку, а у меня - будто бы я вложила все деньги в банк, который лопнул. Я ненавидела и жалела его, и продолжала любить, но уже с другой позиции, это была жалость на ту ложь, нагромождение лжи и истерик, которые он взволил на нас обоих. Жалость к слабому, ненависть за то, что я перестала его жалеть. Как листья с дерева - облетела моя любовь... "Ненависть, с точки зрения разума, есть вечное отрицание. А с точки зрения чувства - это один из видов атрофии, умерщвляющей все, кроме себя самой". Накануне, позвонив Давиду, я прочла ему фразу.
- Кто это? Ницше?! - заинтересованно спросил он.
- Нет. Угадай!
- Значит, Кант.
- Нет.
- Тогда... - он сделал короткую фразу и, слегка поразмыслив над вкусами мадам - как он, порою, называл меня, безошибочно произнес Оскар Уайльд.
- Браво! - подумала я. Настроение у Давида было скверное. Он сообщил мне, что "меняет смену караула". Сей факт мог означать, что ему надоела его очередная пассия или он ей - своим занудством. Я была каким-то мусорным ведром, эдаким "козлом отпущения", куда муж и Давид сбрасывали дурные эмоции. Давид никого не любил, кроме самого себя, и был о себе настолько высокого мнения, которое держал при себе, что в данный момент его неразбериха с самим собою была направлена на то, чтобы - попутно! - ненавидеть все человечество - ничтожных бездарей! - по - сравнению с талантливым, с ним!
Х Х Х
- Какая у тебя нежная, чистая кожа, как атлас! - говорила я, целуя его родинки.
- Это так, по молодости лет! - беспечно отвечал он. И я смутно догадывалась, что его искренность опаснее, чем стройная система опытного, прожженного обольстителя. Все познается в сравнении и, хотя мой познавательный опыт был невелик - я уже чувствовала, что в моей жизни не было никого лучше чем он. Мой трехсерийный лейтенант! - так я думала о нем. Муж резко проигрывал по сравнению с ним.
- Не понимаю, как вы могли спать всегда отдельно, в разных комнатах - обнимая меня, говорил Дмитрий. Мужа я не интересовала в смысле секса, к которому он всегда был равнодушен. Однако - секс с татаркой ему нравился.
- Ну, что ты, как ребенок? - время от времени этим "как ребенком" - муж доводил меня до высшего накала. Благоразумной, взрослой, надежной, равноценной, аппетитной подругой была Альфия, с которой он тащил воз житья - бытья, и меня на возу "как ребенка". Я больной и старый, Кот. А ты - моя любимая женщина! - бодро выкрикнул муж, уходя на работу, чтобы, отрепетировав на мне, точь-в-точь повторить эту фразу с татаркой, донором, прибавляющим ему жизненный тонус, порою, возбуждающим желание. "Ты у меня "дубль - женщина". В тебе сконцентрировались все женские качества! - снова воскликнул муж.
- Короче, каскадер я! - поправляла его я, иронизируя. "Иронизирующее дитя", как у Северянина.
Х Х Х
- А мы не могли бы жить долго вместе... - как -то задумчиво сказал лейтенант. Я думал на эту тему. Он проанализировал наши воззрения на жизнь, подвел итог. Дмитрий был наблюдателен. Правильные черты его лица были изменчивы и неуловимы. Мозаика лица: его выражение, взгляд, ямочка на подбородке - все стиралось. Я восстанавливала в памяти его лицо: профиль - анфас - улыбка - смех... Нет, не может быть! Мне казалось, что я его придумала. Для моего ли, загнанного психикой сознания, этот подарок судьбы? Я чувствовала себя так, будто бы не по праву присвоила себе то, что мне не принадлежит. Он был рядом, но сознание потери уже жило во мне. Я готовила свою душу к потере, чтобы безропотно, по возможности, гордо, с достоинством, не гневаясь, встретить ее..
Бесснежный декабрь стоял на дворе. Было далеко за полночь, Дмитрий собирался домой. Я всегда вспоминала тот вечер, вернее - ночь, когда он впервые предложил мне покурить анашу. Теперь он курил ее постоянно, перед уходом. Я же, наблюдая за ним, испытывала отвращение к этому курению. "Да, не может наша оборона без анаши! - думала я, наблюдая за ним. Никто, даже приглядываясь к нему, не мог бы сказать, что он стал каким-то пьяным или придурковатым. Все было четко, спокойно, абсолютно привычно для него. Он курил это с 18 лет. Я теперь представляла вполне ту смехотворную ситуацию, всю парадоксальность ее, когда я с пеной у рта, закусив удила - рассказывала ему о Марате, паскудном наркомане, который довел меня до гипса. Скромно, вежливо, чуть прикрыв глаза - лейтенант слушал меня и, должно быть, хохотал в душе, над моими причитаниями по поводу наркоманов. "Как ты теперь будешь относиться ко мне?
Когда я был в Грузии - то Галина часто выступала по поводу наркоманов. Она не знала, что я курю. Ты одна знаешь это. Что-нибудь изменится в наших отношениях. Он пытливо смотрел на меня, а я только чувствовала, как невероятно громко бьется его сердце. Он обнимал меня так крепко - будто - бы не только телом, но и всеми своими внутренностями, хотел бы войти в меня.
- Я хочу тебя! - сказала я и добавила неприличную фразу.
- Не говори так! Тебе это не идет! - жадно и нежно, как в экстазе, целуя меня, повторял он. В то же время его лицо - под действием наркотика - стало совсем другим. Я сознавала, что сама нахожусь под действием этого наркотика, но мои ощущения, видимо, резко отличались от его. Все, что в нем было задавлено обычной текучкой серых будней - как - бы отодвинулось на второй план. Он был смел, изящен, доволен собой! Этого чувства, удовлетворения собою, довольства, ему не хватало в обычной жизни. В обычной жизни он был скромен, аккуратен, чувство меры, благоразумия во всем было не отделимо от него. Порою, его мучили сомнения, где-то он был педантичен, страдал эдаким занудством, которое я решила - в тайне!, постепенно истребить.
- Как ты себя чувствуешь? - спросил Дмитрий.
- Ужасно, Дориан Грей! У меня такое чувство будто-то опухло все лицо, совершенно раскосыми стали глаза, десна – будто - бы мне накололи новокаина и я собираюсь вырвать зубы... Не знаю, как обрести гармонию с миром внутренним и внешним. А после этого - дисгармония только усиливается. Ты кури, если тебе надо! Я тебе ни мать, ни судья, ни проповедник! "Не до жиру - быть бы живу! А ты, как себя чувствуешь?
- Превосходно? - ответил лейтенант.
Накануне мы с мужем сидели в разных комнатах. Он смотрел видик, мечтая о свидании с Альфией. За время его увлечения ею, у него появилась привычка повторять какую-нибудь фразу. Это напоминало мне шутку про наших азиатов, "что увижу - то пою..."
- Вот девочка идет! Ох, какой красивый девочка!
- Вот собака пробежала...
Муж был нормален во всем, кроме своего окаянного увлечения, то есть любой сказал бы - что этого быть не может. Но что значило для него, для меня этот любой?! Ведь эти "любые" - не были его женой! Интимную жизнь двоих не может оценить "любой"... Как лунатик, сомнамбула, он ходил по квартире и что-то бормотал, приговаривал. Если он слышал какую-нибудь фразу по телевизору - он тотчас повторял ее, будто бы я была глухой или слепой и начинал объяснять, это было пыткой, а я должна была молчать, чтобы он не донимал меня еще больше. Если это была ария из оперы, то он начинал бранить голос, бранить все вокруг, бранить меня... Если в доме была тишина - а я сидела, то, проходя мимо, не зная, что сказать мне, он только говорил: - Сидишь? - потому что ему нечего было сказать мне. Не было чувства - было только раздражение и ложь. Муж томно мечтал у меня на глазах.
- Перестань! - говорила я. Что это? Сидишь - сижу! Читаешь - читаю. Кушаешь - кушаю. Думаешь - думаю!
Муж продолжал мечтать о татарке, а я, уйдя в зазеркалье, стала мечтать о лейтенанте, как противоядии против татарки мужа. Секс, захватывающий сильный, впервые я почувствовала, какое мощное оружие - секс. Все остальное - слабо по сравнению с ним. Разница между мужем и мною была в том, что я все знала о встречах мужа, а он, поглощенный своими переживаниями, ничего не знал о моих. Муж пробалтывался на каждом шагу, просыпался, как песок, сквозь песочные часы, немилосердно терзая мои нервы. В тысячу первый раз он старательно обсуждал со мною тему: "Какой из меня любовник?"
Х Х Х
- Ты не будешь, как Давид, три года готовить меня к ампутации. По системе: "Больной, приготовьтесь через неделю вам отрежут ногу! Скажешь сразу! - просила я лейтенанта. Распад моей психики, моего сознания, всего, что было мною, моей жизнью, происходил лишь тогда, когда я начинала заниматься копаниями. "Все прогрессы реакционны, если рушится человек..." - так думала я, словами Вознесенского. Порою, я остро ненавидела мужа. Пословица: "Нашел черт клобук, а взять боится" - была эпиграфом к его действиям. В моих походах на дом к Альфие, в разговорах о моем муже, она вполне усвоила аллегорию и говорила о нем, будто бы о других, определяя это словами: "И хочется, и колется..." Мы с мужем пережили остроту горя, мы пережили самих себя. И каждый из нас, муж и я - жили порознь, но вместе. Я обожала лейтенанта.
Своею чистотою и нежностью он чем-то походил на сына. Передо мною денно и нощно было лицо Дмитрия. Его жест - чудесный, неповторимый, искренний, когда он, входя в меня, сдерживая дыхание, страстно и нежно, целовал меня в нос. Это было странное чувство, как прыжок с парашютом, когда его открываешь уже у самой земли. Он был мужчина с большим кайфом, неповторимо нежный и искренний. Стихотворение Владислава Ходасевича:
Бывало, думал: ради мига
и год, и два, и жизнь отдам...
Цены не знает прощелыга
своим приблудным пятакам.
непрерывно звучало во мне. Пятый день лейтенант был в Ташкенте, а я не находила себе места. Было ровно полгода нашему внезапному роману. У него появилась подруга в другом городе, вдвое моложе меня, и, хотя я понимала всю абсурдность моей просьбы - вслух, я не говорила этого, но я не хотела делиться ни с кем. Я ревновала его, мгновенно, по глазам - заметив в нем перемену. Он безмолвно сравнивал меня, как Давид - со своими многочисленными девицами, как муж - с аппетитной татаркой. Я боялась потерять Дмитрия. Я уже не называла его "Душка военный", это издевательское прозвище не шло к нему. Он был настоящий, не фальшивый, и именно это я более всего любила в нем. Я была переполнена Дмитрием, я не могла и не желала быть с кем-то другим, даже с мужем. Если раньше, встречаясь с Давидом, я еще могла часть энергии переключать на мужа, то теперь с лейтенантом, я забыла всех и все, мне неприятно было подходить к мужу, делать усилие над собою, над ним, видеть, как он закрывает глаза, мечтая о татарке, пытаясь - через нее, воспоминание о ней, переключиться на меня. Я давно заметила это, мне было противно это притворство и много лет, как горбун свой горб, я несла его, недоумевая: - Зачем?!
Мне было ясно, что лейтенант любимый и желанный мужчина - все остальные- суррогат, заменитель, а муж - самый худший, больной, оскорбительный для меня вариант. "Зачем делать над собою насилие, целовать мужа, чтобы он, делая насилие над собою, надо мною, вот так, закрывая глаза, вспоминал татарку, а я, закрывая глаза - пыталась бы думать о лейтенанте. Мне претила ложь, я не хотела так жить, как я жила последние годы. В неискренности чувств утонула моя невостребованная любовь к мужу. Я боялась потерять Дмитрия.
Боялась неискренности чувств - что в ней исчезнет то, чем я дорожила более всего: чистота и нежность. Звук скрипки Страдивари. Залапанность, захватанность"... как приходит к нумизмату стершийся пятак..." стандарт убивает нежность. Стандарт я ненавидела в жизни более всего, хотя жить без него - было невозможно. Иррациональность всегда была присуща всем поэтам. Залапанность, захватанность убивают звук нежности. Я не могла представить, что так же нежно, трепетно, страстно - он целует другую, входя в нее. И так же долго, неотрывно смотрит ей в лицо, и это выражение нежности замедленность движений, перед концом - он держится так долго, на бреющем, как никто не смог бы, нет - я решительно не хотела делиться ни с кем, я любила его, задыхаясь в его отсутствие, от желания быть с ним, я задыхалась - как - будто у меня отняли кислород. "Все отдам за него! - с ужасом, я сознавала это. Не обладая интеллектом мужа, эрудицией Давида, он был дорог мне только в сексуальном варианте, как Альфия у мужа, и я понимала, как просто мужу быть с татаркой, он - хозяин положения, он в любой момент мог бы уйти. Нет, не к ней. В этом было его активное фарисейство.
Только так, мгновениями, она нужна была ему, как софиты для подсветки сцены, на которой были актеры. Но уже то, что татарка возбуждает желание, становилось драгоценно для мужа. Жить с нею - с ее дочкой, он не стал бы... Эгоист и прагматик, он довольствовался тайной любовью, тем, что она приятна, послушна, что он может диктовать ей и знать, что все будет исполнено - так, как он того желал, полная тайна. Наверное, у нас с мужем были равноценные увлечения. Лейтенант, после первой поездки в Ташкент - весело и беспечно рассказывал мне о подруге невесты. Он был шафером на свадьбе у друга, с которым учился в военном училище.
- Со вкусом баба! Красивые ноги. И она это знает, поэтому ходит в мини, черные колготки, черные туфли, шпильки: черный, инкрустированный камешками, пояс-зеленый костюм, вельвет, в мелкий рубчик. Сама отлично шьет. У нее длинные, темно - русые волосы, распущены по плечам, и длинный нос...
- Нос ее портит! - добавил он, озорно, поглядев на меня. Меня позабавило то, как просто и ловко лейтенант сумел мне все рассказать и при этом еще как бы отстраниться от всего, то есть: была некая, которая нашла его достойным внимания. Но я и так знала, что у него там появилась юная подруга. Лейтенант не позвонил мне в день рождения. Он был с другою, вдвое моложе меня: и то сказать, радость великая - сорок восемь! Дмитрий привез мне французские духи и желтую, в красную крапинку, гвоздику, а я подарила ему желтую зажигалку.
- Как ее зовут? - спросила я.
- Алла!
- Не Борисовна ли? - с насмешкой, спросила я.
- Понятия не имею! - беспечно, как о посторонней, ответил он. Я чувствовала ее незримое присутствие между нами. Лейтенант пытался преодолеть тот психологический барьер, который сам же нагромоздил, и неловким движение и разлил кофе на светлый халат, в котором ходил, когда бывал у меня. Он нервничал и непрерывно жевал жвачку.
- Да, выбрось же ты ее! - сказала я и ртом достала жевательную резинку из его рта. Он не успокоился, пока трижды не взял барьер.
Я понимала, что у него было переживание по поводу того, что сможет ли он теперь, как раньше, быть в постели. На моем юноше, на хрустальной вазе, появилась легкая трещина. Ваза теряла чистый звук. Но, может быть, количество обертонов даст общее звучание, качество звука - с сомнением думала я. Я не могла расслабиться. Сжатая, как пружина, я размышляла, что чувствует он. И комплекс, его величество комплекс, проклятие моей жизни - снова распростер надо мною свои крылья. Так в чем же разуверилась моя душа? Что такого особенного хотела я от остатка моих дней, чего желала? А хотелось мне одного: простого, откровенного бабьего счастья. Я знала теперь, как быть счастливой. И это был лейтенант, его тело, его родинки, его поцелуи, его секс. Это напоминало систему двух сосудов, о которой когда-то говорил Давид: наполненность одного предполагала пустоту другого. И я переливала свои мысли, чувства, эмоции в юного лейтенанта, как он переливал в меня нежность своего тела. "Всем жизнь заела!- так думала я о себе: мужу - с его Альфией, Дмитрию - с его юностью. О его юности я думала как-то обособленно, будто б это еще один человек, персонаж, эдакий элемент, с коим надо особо считаться.
Я всем мешала и не знала, куда себя деть? А любил ли меня муж когда-нибудь, как женщину? - печально я размышляла на эту тему. "Пик сексуальности приходится на женщин твоего возраста..." -строго писала мне из Москвы Алина. И муж, порою, обнимая меня твердил:
- "Ах, Кот, и почему на старости лет, у тебя темперамент появился, а я больной и старый! Другой тебе нужен муж!
Х Х Х
В тот день я уже не звонила Дмитрию в Ташкент, вспоминая его разговор по телефону накануне. Я включила кассету Акмаля и она поразила меня своим тонким вкусом, оригинальностью. "Как хорошо записано!" - сказал муж.
Нет, волки не едят волков!
Вкус ближнего знаком лишь людям.
На протяжении веков
друг друга жрали, жрем
и будем!
Какой-то - тормоз начался у меня в голове. Уже несколько дней я повторяла, в уме, это стихотворение Акмаля. Высокий, элегантный юрист - 30 -летний Акмаль - был всеобщим любимцем. Его отец был узбек, а мать - хохлушка. "Нахохлившийся зверь" или "озверевший хохол" - остроумно, в шутку, называл себя Акмаль. Он был очень импозантен, с его лицом, совершенно не похожим на лица узбеков. Профиль - резкий, смешной, вернее резкий, похожий на клюв большой, умной птицы, карие, с рыжинкой, насмешливые глаза. Вьющиеся, кудрявые волосы с небольшой рыжинкой - все шло ему: внешность, одежда, бесподобное остроумие, и его необычное имя. Акмаль мог бы стать известным поэтом, но ему было скучно с наивными мечтателями, переливателями пустоты. Акмаль - эгоист и прагматик - жил в другом, более активном мире деловых людей. Я никогда не испытывала влюбленности в Акмаля. Он казался мне слишком рассудочным, слишком расчетливым и утилитарным. У Акмаля я училась владеть собой, зная, что это ему удается вполне. В баре "Интуриста", где днем собиралась компания деловых людей и случайно забредших туристов, собиралась постоянная компания. Постепенно, я стала принадлежностью бара, ко мне не сразу, а постепенно выработалось определенное отношение. Я уже не раздражала их, а они - меня...
Бармены подробно изучили мой характер, зная мою безобидность, щедрость и артистизм. Все относились ко мне с опекой и Акмаль - заметив это, стал главным опекуном. Как только я замечала, что у Акмаля "ходят желваки" на лице, значит без слов было ясно, что начался мой перебор, перехлест, перелив. Я тотчас замолкала. И Акмаль был доволен. Все была как бы игра на публику, пока она не выходила за рамки банальности, глупости, это были ничего не значащие, легкие отношения, людей, хорошо понимающих друг друга. "Ненавязчиво!" - любил говорить Акмаль. У него, всегда наготове был набор стереотипных "отмычек": всяких штампов, пошлостей, афоризмов - удобных для всех. Скажи человеку что-нибудь сложное, он еще задумается, что - либо перепутает и тебя же назовет дураком. Скажи болвану пошлость - она обрадует его, как любимое платье! О, радость удобства - всеобъемлющей, всеядной - ее величества, пошлости!
С любимой подругой Акмаля мы сидели в дневном баре "Интуриста". "Смотри - сказала я ей, - пододвигая книжку стихотворений Ходасевича - это про Акмаля.
Душа! Любовь моя! Ты дышишь
Такою чистой высотой,
Ты крылья тонкие колышешь
В такой лазури, что порой,
Вдруг, не стерпя счастливой муки,
лелея наш святой союз,
Я сам себе целую руки,
Сам на себя не нагляжусь.
- Ну-ка! - весело сказал Акмаль и, придвинув книжку к себе, быстро пробежал глазами по строчкам. - Неужели я такой педераст?!
"Я сам себе целую руки,
Сам на себя не нагляжусь. "А вам уже хватит! - сказал он - коротко, глядя на пустой бокал, Женщины влюблялись в Акмаля, а он тяготился и радовался этому, он привык.
Х Х Х
"Зорко одно лишь сердце!" - эта фраза из Экзюпери сразу возникла в моем воображении, едва я услышала слабый, почти невнятный, ответ. Его голос звучал глухо, его беспокоило лишь то, что линия, якобы, прослушивается... Его неоднократное занудство по этому поводу и разговор о космической энергии, у него была привычка, как впрочем и у мужа, делиться увлечениями, только подтвердил мои предположения. Мне было больно, но что я могла изменить: все покрывал миг, когда он, входя в меня, страстно и нежно, целовал в нос, неотрывно глядя мне в глаза. Его дивная ямочка на подбородке, была близко, и я была счастлива с ним.
"Уникальна только я! Все остальное стандарт. Но стандарт необходим для того, чтобы отступать от него" - так думала я, не потому что у меня была мания величия, а потому, что я много страдала. Я вывела прейскурант ценностей моей жизни своей кровью, я заплатила вышку и старалась быть справедливой. У лейтенанта был хороший вкус. Он наблюдал. Сравнивал.
- Я уже слышу смешки по линии! - повторил Дмитрий.
- Я по автомату... Может это автомат смеется? Твои гастроли "Бухара - Ташкент" никогда не кончатся. Будешь вечно в примерочной. Как там новое платье, твой космический скафандр, не жмет?! Я погадала тебе на пословицах и выпало: "Бойся коровы спереди, а лошади - сзади!"
- Не понял! - послышался его озадаченный голос.
- Короче, что за телка у тебя. Я извелась.
- Вот и зря! У меня никого нет. - лейтенант отрицал мои подозрения. Я знала, что так поступают все мужчины.
Х Х Х
- Какая ты красивая, Кот! Молодая и красивая! - говорил мне муж. У него появилась странная манера на мне, как на тренажере, репетировать точь-в-точь те слова, жесты, которыми он пользовался с татаркой. Уже несколько месяцев он говорил мне одно и то же:
- Я старый и больной!
А недавно, придя после очередного свидания с Альфией - начал говорить мне: - Когда о себе говоришь постоянно, я больной и старый, то так себя в транс вгонишь, что уже и не сможешь. Я понимала, что он не смог и таким методом жалуется мне.
- Кот, ты зря считаешь меня каким-то патологическим типом...
Меня секс не интересует вообще. Я больной и старый! - вновь начал он дудеть, но я перебила его.
- Еще недавно, при Диме, ты сказал, что я - старуха. - Я говорила о Лейтенанте с мужем ровно в тех пределах, в которых могла бы говорить о любом другом юноше. Меня забавляло то, что они, оба, родились под знаком Козерога, а Дмитрий в год Козы. "Любовь зла - полюбишь и козла!" Я смотрела на него, когда он приходил к мужу, хотя мне казалось, что он приходит и ради меня. Лейтенант не блистал остроумием и эрудицией, часто повторялся, пересказывая что-либо, и повторял слово "говорит". - Забудь, что в русском языке есть слово "говорит" - порою, поправляла его я, но, тщетно -увлекаясь рассказом, он забывал следить за речью. Я смотрела на его губы, когда он говорил с мужем, но, мысленно, я уже лежала под ним, и он, легко взлетая надо мною, уже целовал меня, едва сдерживая дыхание. Все было, как наваждение.
Но теперь, как полагала я, все это принадлежало уже не мне, а той, другой, в Ташкенте. И Лейтенант, возможно, уже тяготился мною.
Мужчина готов все простить женщине, если любит. И секс немаловажное значение имеет в этом. Мужчине все равно, пусть у женщины будут другие, если он не может быть единственным - но чтобы и он был среди них, по возможности, не зная о других.
- Как ты думаешь, мадам, у Димки есть девочка? - спрашивал муж после его ухода.
- Даже две. Я и в Ташкенте... - хотелось ответить мне. Последнее время муж укреплял свою многолетнюю болтовню и страсть тем, что вносил деньги в счет своего увлечения. "Я больной и старый! приговаривал он, во время свиданий с татаркой. Какая женщина откажется от денег? Когда он впервые поступил так, она взяла, и это так укрепило его акции, как никакие слова в течении многих лет.
- Ты денежки любишь? - сказала я Альфие, позвонив ей. Тянешь и тянешь с моего мужа. И много вытянула?
- Два миллиона... - это вас устроит, информация об этом была настолько интересна для нее, что она не бросила трубку, как обычно.
Она "прокалывалась" на глазах... И начала словами мужа, вернее, своими словами, которые слово в слово, повторял мой муж, говорить, что надо правильно вести хозяйство. И все-таки она говорила мне "вы" - потому, что она лгала, она крутила, она подличала вместе с моим мужем, в течении многих лет. Она была сторона виновная, и - в душе, она это знала, как и муж, лгущий мне.
- Я своим умом живу! - сказала Альфия.
- Совсем другим местом... Я осталась, чтобы отомстить. Крест на кладбище ты получишь, за все с тобою рассчитаюсь! Пулю в лоб!
- Пулю? Из чего! - начала азартно допытывать она.
- Это у тебя все знакомые приличные, уважаемые люди, с которых ты и денежки тянешь и всем, втихоря, голову морочишь, и каждый думает, что он у тебя один. Но я - другая! Мне плевать на уважаемых и приличных. Я эту гниль хорошо изучила. Все уголовники, блатота мои знакомые, вот они честны, хоть здесь не подведут.
- Не нужен он мне. Не нужен! - тотчас отреагировала Альфия. Раньше я к нему относилась, как к старшему по работе, а теперь он для меня просто ублюдок.
- Вот как, все втихоря радеешь... И все по приличным, женатым, уважаемым! "Шито - крыто" - так удобно. Удобно иметь десяток- чтобы каждый был доволен, и при этом думал, что он один у тебя. Умом ты живешь!? Я его выпущу проветриваться - пулей!