С утра разыгрался ветер. Под его напором деревья гнулись, словно резиновые. Сорванные им осенние листья взлетали и кружились в замысловатом танце и, обессиленные, укладывались на землю, чтобы через непродолжительное время снова подняться в воздух под очередной ветряной атакой. Темные тучи из-за своей тяжести не неслись по небу, спасаясь от ураганных порывов, а лишь медленно поворачивались на месте, иногда выдавая вниз холодные дождевые потоки. В такую погоду немноголюдная из-за войны деревня, казалось, совсем опустела.
Старый дом, в котором жила Дуня, красивая восемнадцатилетняя девушка, с отцом Петром Петровичем Самохватовым, местным полицаем, стонал под напором стихии, несмотря на то, что хозяин, готовясь к зиме, укрепил его, осуществив небольшой ремонт. Дуня пересела поближе к печи, которая все еще сохраняла тепло после ранней утренней топки, под скудным освещением продолжила читать рассказы Чехова.
Книгу она спасла от костра, который развел отец во дворе их дома, уничтожая небольшую библиотеку, кропотливо собранную ее матерью. Мама была учительницей в деревенской школе, и понимала толк в хорошей литературе. Она умерла от чахотки перед войной. Дуня часто думала о том, что, если бы болезнь не забрала ее тогда, то это случилось бы сейчас от позора за своего мужа, выбравшего путь служения оккупантам. Отец бросал в огонь книги, не выбирая, просто выносил их партиями, и жег, объяснив дочери, в чем заключается польза от этого мероприятия: мало ли какая книжонка может не понравиться «освободителям». Дуню, пытавшуюся преградить ему путь, он затолкал в сарай, и она едва успела подхватить томик произведений Чехова, который отец снисходительно не стал вырывать у нее из рук. До войны Самохватов был фельдшером, слыл грамотным и культурным человеком. Среди книг была и медицинская литература, ее он тоже почему-то не пощадил. Позже он принес для Дуняши несколько книжек из чужих библиотек, однако она читала и перечитывала только свою, зная некоторые рассказы почти наизусть.
Начало смеркаться. Темнота из-за непогоды опускалась стремительно, поглощая свет не только на улице, но и в тускло освещаемых сельских домах. Отец поднялся с лежанки и начал одеваться, чтобы выйти на улицу. Бросив на дочь недовольный взгляд, приказал:
- Ложись спать. Нечего глаза слепить. Из дома – ни ногой.
- А ты куда? – спросила Дуня, наблюдая, как отец надевает полицайскую шинель, поправляет на рукаве повязку.
-Не твое дело,- ответил Самохватов, и тут же вышел за дверь, впустив в дом изрядную порцию холодного воздуха.
Дуня знала, что завтра состоится отправка партии молодежи для работ в Германию. На дверях клуба вывесили списки, по хатам разнесли повестки. Отец был старательным полицаем, хорошо служил немцам, и ее в списки не включили, а она была молода и здорова. «Наверное, пошел участвовать в слежке за кандидатами на отправку», - подумала Дуня, зная, что ответственность за организацию угона на принудительные работы ложилась на прихвостней немецкого режима: сами фашисты этим грязным делом старались себя особенно не утруждать.
Она вздохнула, в который раз горюя о том, как ей не повезло с отцом. Было время, она им гордилась. Он был умным, образованным, веселым, энергичным. Когда этот крупный симпатичный мужчина уверенно и по-спортивному пружинисто шел по улице, им нельзя было не любоваться. После смерти матери в нем что-то изменилось: он как-то быстро постарел, ссутулился, его походка утратила прежнюю легкость, а характер – радостность и мягкость.
Самохватов отправился добровольцем на фронт, но, когда в село вошли немцы, он вернулся вместе с ними, ничего никому не объясняя и не оправдываясь. Он любил ее, хотя и редко выказывал нежность или заинтересованность. Его любовь выражалась в том, что он заботился о дочери, охранял ее. В доме всегда была еда, и, если сельчане ели пустые щи и пекли оладьи из картофельной кожуры, у них водились и хлеб, и сальце, и крупа. Презрительные взгляды, которые бросали жители деревни в их сторону, стараниями отца, умевшего показать себя пугающе агрессивным и злопамятным, довольно быстро прекратились. Самохватов не был склонен к разговорам с обнажением души, но однажды, хорошо выпив, заявил дочери, что в этой жизни, чтобы спастись, нужно уметь приспособиться, не бояться ухватить чужое и не упустить свое. Когда она, удивленная и шокированная от услышанного, решила пристыдить отца, получила хорошую затрещину, от которой у нее долго болела и кружилась голова.
Дуня улеглась спать. Проснулась она еще до рассвета. Отец дома не ночевал: его кровать была нетронута. Ветер утих, на улице начинало теплиться утро.
Она вышла во двор за дровами, надо было растопить печь и приготовить еду. Возле дровника остановилась; из сеновала доносились приглушенные голоса спорящих людей. Подкравшись поближе, Дуня услышала:
- Моя дочь дружила с твоей Дунечкой, твой сын Сашка любил мою Маришу. Она не чужая тебе, Петрович. Ты можешь ее спасти. Христом Богом прошу: помоги, не дай ее угнать в Германию…
- Как я ее спасу, Марфа? Ты в своем уме? Она уже давно в списках... Повестку получили?
- Больная у меня Маришка, сердце у нее слабое, - будто не слыша Самохватова, говорила Марфа. - Помнишь, мы с ней обращались в амбулаторию когда-то… с сердцем? Может, справку ей выправишь, Петрович? А я в долгу не останусь… Все сделаю!
- Вот дурная баба! – разозлился Самохватов. - Какая тебе справка нужна? Кто тебе ее выдаст сейчас? Где я ее возьму? Знаешь что? Иди вон, послужи фюреру, как я служу, и будет тебе справка, – он шумно сплюнул себе под ноги и повернулся к выходу. – И не ходи за мной. И сына моего не вспоминай. Нет у меня сына. Давно нет.
Дуня едва успела отскочить от двери, так быстро вышел из сеновала ее отец. Он, злобно пыхтя, схватил ее за воротник, встряхнул, рявкнув прямо в лицо:
- Какого черта ты здесь торчишь? Подслушиваешь? А ну, пошла в избу, и, чтобы я не видел тебя на улице сегодня.
Отшвырнув от себя дочь, Самохватов стремительно направился в дом. За ним, едва переставляя от горя ноги, вышла Марфа Миронова, соседка. Слезы лились по ее худым щекам. До войны Марфа была пухлой щебетуньей, любительницей танцев и частушек, женщиной без возраста. Было у нее два мужа, оба похоронены на деревенском кладбище. От последнего, любимого мужа, растила дочь Маришу, родив ее поздно, когда ей было уже за тридцать. Дуняша с Маришей, хохотушки-одноклассницы, крепко дружили, а старший брат Дуни Саша, на которого пришла похоронка на третий месяц войны, ухаживал за соседской девочкой. Иногда он посвящал ей стихи, с воодушевлением описывая бездну синих глаз и лунный блеск белокурых волос. Сестре он тоже написал стих - озорной стишок-дразнилку, в котором подшутил над ее любопытным курносым носом и русыми кудряшками, заплетенными в косички. Дуне очень не хватало брата, такого близкого ей человека: они никогда не ссорились, не выясняли отношения, всегда поддерживали и понимали друг друга.
Марфа устало глянула на Дуню, подошла и крепко обняла девушку, разрыдавшись ей в плечо.
- Что же мне делать, Дунечка? Как же мне спасти мою девочку? Нет жизни мне без нее, погубят ее ироды фашистские...
Дуня неловко стала успокаивать соседку, гладя по голове и приговаривая:
- Что-нибудь придумаем, тетя Марфа… Тише, тише… Что-нибудь придумаем.
Марфа подняла заплаканное лицо и, словно впервые увидев, оглядела Дуню.
- Пришлю я к тебе свою Маришку. Она давно к тебе рвалась. Попрощайтесь, деточки. Я ведь запрещала ей к тебе ходить. Был грех. Не хотела лишних разговоров о дружбе с дочерью полицая. Теперь уж все равно… Ты хорошая девочка. Это батя у тебя сволочь. Предатель. Ну, так ты за него не должна отвечать. Вижу, тяжело тебе, девонька. Я вот пришла на поклон к нему, думала, человеческое в нем осталась, да зря надеялась. Чтобы он сдох, прости, Господи, - перекрестилась Марфа, и, обращаясь к Дуняше, попросила: - Не обижайся на меня, милая.
Вытерев глаза уголком платка, соседка поплелась к выходу со двора. Дуня не остановила ее: в это время из дома вышел отец, доедая на ходу холодную картофелину и соленый огурец.
- Пошла вон!- подогнал он Марфу, и без того ускорившую шаг.
Посмотрел на дочь:
- Что ты там трешься возле дров? Иди, работай или тебе делать нечего? Так, я найду сейчас тебе работу. Пойдешь помогать народ к клубу собирать!
Дуня кинулась в дровник.
В печи разгорался огонь, когда к ней в дом наведалась Маришка.
- Здравствуй, подружка, - сказала она. - Пришла попрощаться. Хотела раньше зайти, да мать не позволяла.
Дуня бросилась к Маришке на шею. Едва сдерживаясь, чтобы не разреветься, она рассказала, как скучала без подруги, как хотелось ей быть вместе с ней, пусть даже в Германии, как устала она жить с отцом, как стыдно ей так жить, как приходится.
- Ну, ты и придумала, - доброжелательно усмехнулась Мариша в ответ на ее спонтанную и скомканную исповедь. – Кто же тебя возьмет в Германию, с таким–то отцом? Когда наши вернутся, тогда и сможешь ты стать самостоятельной, а пока, живи, как получается, ни о чем не думай. Дети за родителей ни в ответе. Что ты можешь сделать, подружка? Лично я тебя не осуждаю, а жалею, поверь.
Она достала из холщовой сумки, которую принесла с собой, книжку. Это были стихи поэтов пушкинской эпохи.
- Тебе на память… Эту книгу мне подарил твой брат. Красивые стихи. Будешь читать, и вспоминать Сашку и меня.
Немного помолчав, Маришка добавила:
- Я часто вспоминаю Сашу. Недавно он мне приснился. Спокойный такой, чистый. Никогда не снился, и вдруг приснился. Вроде как, на «небесах» он. Дом у него там есть. Он мне его показал. В гости к себе звал. Представляешь? К чему этот сон, как думаешь? Может, к смерти моей?
- Ты что, Мариша? К какой еще смерти? – испугалась Дуня. - Работа в Германии – это ни расстрел. Страшно, но ведь не смерть. – Она на секунду задумалась и сказала решительно: - И никакой Германии в твоей жизни не будет. Обойдутся. Я спрячу тебя, Маришка. Я тут собрала тебе харчи на дорогу, и платок пуховый, он хороший, мамин. А теперь понимаю, что не в Германию тебя надо собирать, а спрятать!
- Да ты, видно, с ума сошла, раз такое говоришь. Ты же дочь полицая, куда ты меня можешь спрятать? В подвал? На чердак? Нет места ни здесь, ни на чужих подворьях: куда ни повернешься, везде отец твой и его подручные.
- Согласна, - задумчиво произнесла Дуняша. - В нашей деревне нет места, где можно спрятаться от отца и его дружков. А вот в соседней деревне, в Прилесье, я слышала, пока нет набора в Германию. Тихо у них. Туда тебе нужно, к тетке моей, сестре маминой. Потом в другую деревню уйдешь, она подскажет куда. Так и спасешься!
- У тебя есть тетка в Прилесье? Впервые слышу… А она примет меня?
- Примет. Я ей записочку напишу. Тетка любит меня, и мать мою любила очень. Честная она, смелая. С отцом у нее не складывались отношения. Теперь понимаю, что она прежде других разобралась, что с гнильцой он человек, не стоит дружбы.
Дуня, отыскав в старом буфете карандаш, села к столу у окна и стала быстро писать текст, начинавшийся словами: «Дорогая моя тетушка Нюра!»…
Мариша задумалась о возможности осуществления предложенного подругой плана. Прилесье расположено неподалеку, да немцы туда заглядывали неохотно, поскольку совсем рядом находился лес, и они опасались партизанских налетов. Были попытки оккупантов сжечь деревню, да отбивали ее партизаны, своевременно узнавая фашистские намерения. Имелись в деревне староста и полицаи, но, несмотря на оккупационный порядок, свободы у местных жителей было больше, чем у соседей.
- Ну, вот и готово, подружка, - сказала Дуня, передавая Марише записку, торбочку с провизией и обещанным теплым платком. – Тебе пора, родная. Скоро соберут всех у клуба. Тебя не будет, придут к вам, к матери твоей. Так что, торопиться тебе надо.
- Что же будет с моей мамой, если я не приду к месту сбора? Могу ли я ее оставить? – спросила с сомнением Мариша.
- Не знаю,- тоже засомневалась Дуняша. - Думаю, ничего с ней страшного не случится. Какой с нее спрос? Разве кто докажет, что она знает, где ты?
Мариша сумрачно вздохнула:
- Разве кто-то будет что-либо доказывать? Ладно. Пойду, поговорю с матерью. Попрощаюсь. Там и решим, что делать. Спасибо, подружка.
Они расцеловались, расставаясь, и Мариша ушла со двора незамеченной, а Дуня, расстроенная и взволнованная, продолжила заниматься домашними делами. Временами с улицы до нее доносились встревоженные людские голоса, крики, ругань, плач. Однажды Дуняша услышала треск, напомнивший ей звуки выстрелов, но она подумала, что это может быть звук ломаемых веток.
Управившись по хозяйству, Дуня уселась у печи, открыла принесенную Маришей книгу. В этот момент в избу вернулся отец.
Подойдя к дочери, грузно бухнулся рядом на лавку, и, указав рукой на книгу, спросил:
- Кто принес? Маришка?
После того, как Дуня с замиранием сердца кивнула, продолжил:
- Ладно. Будет тебе память.
Затем достал из кармана смятую бумажку, записку Дуняши, потряс ею перед лицом девушки, швырнул на пол.
- Дура ты, дочка. Хорошо, что я первый подошел к ней. А, если бы нет? Погубить нас хочешь? И тетку свою погубить? Эх, дурехи… - увидев, как расширяются у Дуни от ужасной догадки глаза , сказал громко, сердито: - Да! Нет теперь твоей Мариши! Убили ее! Из деревни не успела выйти, как убили! - Отец закрыл лицо руками, пытаясь совладать с эмоциями, после чего пояснил спокойнее: - Испугалась она. Пошла к мосту через речку, а навстречу - фриц. Ей бы пройти, как ни в чем не бывало, а она побежала от него: через огороды в лес хотела уйти. Вот он ее и уложил выстрелами, недолго думая. Я со своими ребятами неподалеку был. Подбежали - а она уже мертвая. Так- то…
Отец отыскал припрятанную бутылку с самогоном, налил себе, а Дуня, не помня себя от отчаяния, выскочила из хаты. Ноги несли ее во двор к Марфе. Там было полно односельчан. Когда она открыла калитку дома соседки, люди, тихо беседующие между собой, приумолкли, стали подтягиваться друг к другу, преграждая ей путь. У Дуни от возмущения и страха перехватило дыхание, но она упрямо направилась в толпу. Неожиданно люди расступились. Оглянувшись, она увидела за своими плечами отца.
- Пусть попрощается, они дружили, - с мрачной твердостью произнес Самохватов, положив руку на плечо дочери.
В этот момент Дуню охватило такое отвращение к отцу за поддержку, о которой она не просила, к людям, ненавидящим ее за родство с этим человеком, но боящимся его, что она не смогла больше сделать ни шага вперед.
-Я тебя ненавижу!– закричала она в лицо Самохватову.
Повернулась к сельчанам:
- И вас ненавижу!
Подняла голову, крикнув со звенящей тоской ввысь:
- Мариша!!! Прости!!!
Она вырвалась из рук ошеломленного отца, который пытался прижать ее к себе, уберегая от истерики, и побежала в лес, желая умереть.
Самохватов напрасно ждал возвращения дочери. Довольно быстро он организовал ее поиски в лесу, сходил в Прилесье, навестив сестру своей жены Нюру. Та лишь недоуменно развела руками.
Когда началось немецкое отступление, Самохватов направился вслед за фашистами, и в свою деревню больше не вернулся. Дальнейшая судьба его сельчанам осталась неизвестной, а вот Дуняша нашлась: она жила сначала у тетки в Прилесье, благодаря родственнице надежно спрятанная от отца, а позже перебралась к Марфе, с которой случайно встретилась на могиле у Мариши. Так они и жили вместе, в дружбе и согласии.