глава из неоконченного романа "Последний лепесток ромашки"
В городе Херсоне на улице Суворова (ранее – Богородская) можно легко найти и синагогу, и католический костел, и даже свободную лавочку, но практически несбыточно отыскать ответы на извечные вопросы. Именно здесь тихим осенним вечером одиноко брела заплаканная девушка лет тридцати. Да-да, именно так. Она не смотрела под ноги в ржавчину палых листьев, не смотрела вперед, где двухэтажные здания по-прежнему рисовали размытую перспективу старого города, да и на небо она тоже не смотрела. Так бывает, когда глаза открыты, но слепы от непонимания, обиды, тоски и ещё какой-то четвертой составляющей, название которой люди ещё не научились облекать в слово. Звали девушку красиво и возвышенно – Ангелиной, что, пожалуй, только мешало ей в жизни. Впрочем, разговор о четвертой составляющей лучше начать иначе…
Люди любят придумывать себе классификации, пытаясь систематизировать свою природу, а, значит, предугадать судьбу и поступки. В мире различных гороскопов помимо следования зодиакальным созвездиям или банальным животным какой ещё градации только не встретишь: от ирландской нечисти до драгоценных камней. При желании из наших героинь тоже можно было бы составить некий эзотерический квадрат - и по частям света, и по стихиям, но правильней, пожалуй, взять мягкое очарование их родного южного украинского города, щедро усыпающего дорожки дикой шелковицей, и сообщить, что черный спелый цвет этих плодов бесспорно доставался яркой и своенравной Загире Гилеевой, розово-красный – воздушной и дразнящей Олесе Балакун, спокойный желтый – уверенной и последовательной Людмиле Крестиненко, ну а немного пресный, начинающий, белый – молчаливой и застенчивой Ангелине. Ангелине Солоницыной. История этой местности со времен потемкинского основания знавала разных властителей и, скажем, если Людмила идеально вписывалась по своем плановому характеру бытия в Советы, то Балакун манила многоликая чужеродная Антанта, ну, а горемыкой и неустроенной от своего идеализма белой гвардии Солоницыной противостояла сколь задорная, столь и спонтанная гетманская Загира. Представление характеров будет не полным, если не заметить, что начало детства у четверых девчушек действительно было ещё ягодным и даже большей частью сладким, а вот время средней школы и последующей юности попало в самый круговорот пост-перестроечных и обезличенных властью девяностых, когда на херсонских улочках, кроме, пожалуй, пешеходной Суворова (ранее – Богородской), вместо отживающих свой век троллейбусов появились шустрые и нагловатые маршрутки, а по теплым ночам засверкали фары первых иномарок со спортивными хлопцами за рулем.
После остановки у стадиона «Кристалл» мужики заговорили о Гайдаржи, местном любимце, вернувшемся после странствий в командах покрепче. Девчонки-шестиклассницы сидели в самом конце и к мужским словесным баталиям не прислушивались – центром их эмоционального, и потому слегка галдящего обсуждения была тема купальников, ввиду близкого лета и переходного возраста, заставляющего делать сложный выбор: и не просто «прикрывать ли верх?», но ещё и «слитным или раздельным?». Гилеева, у которой дилемма проглядывала сквозь блузку наиболее отчетливо, этим фактом слегка гордилась и потому отстаивала максимум естества. Этот подход находил живой отклик также и у стройной Олеси, правда в несколько ином ракурсе, она шла дальше и искала не просто «открытый вариант», но и на «тоненьких веревочках сбоку». Людмила с её плотным, крестьянским сложением в спокойной манере, даже как-то лениво язвила насчет непрочности подобных конструкций. Солоницына же молчала, рдела и лишь при крестиненковском опасении «осрамиться» еле заметно кивала головой. Загира в ответ фыркала, Олеся улыбалась и намеренно качала белоснежными ножками, даже слегка вытягивая их из-под и так не особо длинного сарафана, словно прикидывая будущий загар. И так по кругу. Как часто бывает в девичьих обсуждениях, каждая оставалась при своём мнении. Впрочем, любой случайный, но наблюдательный попутчик наверняка обратил бы внимание на очевидную невозможность итогового согласия – слишком уж непохожими выглядели юные барышни, сидящие парами друг против друга. Что уж там говорить о внутренних мирах.
Самая светленькая, если не сказать даже белёсая, Ангелина имела длиннющую гриву, правда, несколько жиденьких волос, неизменно заплетаемую в косу, и большие голубые глаза, смотрящие на мир настороженно. В минуты особого несогласия или кажущейся опасности перехода какой-то внутренне недопустимой черты (как при обсуждении тоненьких веревочек) эти глаза ещё больше раскрывались и застывали на несколько долгих секунд в одной точке. Окружающие в лучшем случае в такие моменты смущались, в худшем – сами ощущали возникший «стопор». Несмотря на угловатую и худую физиологию она была довольно пластична, передвигалась бесшумно, с грацией молодой лани и по балетному - немного развернув носки в сторону. Когда она начинала сомневаться, бояться, переживать – короче, нервничать это было отчетливо заметно по уже упомянутому предательскому румянцу. Голосок у неё был тоненький, чрезвычайно высокий, детский, да и называла она всех непременно по имени и с использованием уменьшительно-ласкательных. При этом у неё практически отсутствовала жестикуляция, взмахи рук и крики, всё было сказано опущенными ресницами. В её платяном шкафу висели сплошные платьишки и пальтишки, в сумочке вечными завсегдатаями кувыркались очешничек и капелечки для носика, а среди книг обнаруживались непреложные «Наставления матушки-игуменьи» с закладками, подчеркиваниями и ромбами на полях. И ещё головные уборы у Ангелины были все какие-то сплошь забубенные.
Людмила Крестиненко глядела на мир строго, но справедливо. И главное – прямо и без особых премудростей. Весь её облик говорил о надежности. Ещё до достижения ею зрелого возраста, художник соцарта наверняка не стал бы ничего изменять во внешности готовой плакатной Людочки, а за пару секунд пририсовал бы к её правильным славянским чертам косынку или фартук, ведрышко или серп. Не удивительно, что ей одинаково шли и спортивный костюм-олимпийка, и комбинезон. Она чаще улыбалась, чем смеялась – зато широко, демонстрируя счастливую щербинку передних зубов, щурясь каким-то особым волшебным образом. Будучи классной старостой, говорила, как правило, неторопливо, но веско, именуя окружающих строго пофамильно. Но при этом не была такой уж букой, нет… Носила излюбленное классическое карэ, накручивая нижние локоны на мамины бигуди, чтобы усилить виток каштановых волос внутрь. А главное, было у двенадцатилетней Людмилы и ещё одно чувствительное обстоятельство, которое принципиально отличало её от подруг – а именно «тили-тили тесто» в виде немного неряшливого, но такого же основательного, широкоплечего Сергея Рюмина, жившего в соседнем подъезде и носившего её портфели, хозяйственные сумки, мечты и планы. Когда надо, он помогал ей в выполнении домашних поручений, а она ему – в выполнении домашних заданий. Была хорошая погода – он убегал играть с пацанами во двор, было хорошее настроение – звал в кино, как правило, индийское. Оба были позитивны и уверены в совместном счастливом будущем в виде общего креста, о котором так твердо знали, что не любили лишний раз и говорить. Лучшим чертами «своего Серого» Людмила считала именно это бессловесное понимание, готовность подставить плечо и при этом абсолютную ненавязчивость.
С первых рядов кто-то громко врубил свой кассетник, гордо лежащий на локтевом суставе. Затрубил «Бошетунмай», доморощенное регги… «Тот кто в пятнадцать лет убежал из дома, вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе…». Хотя учились они вместе, но немногие знают каком, да это и не столь важно для повествования. Интереснее было наблюдать одновременное явление двух других дам, как правило украшающих колоду любого каталы, заигрывающего с судьбой – чревоточащей сердцеедки Олеси и тёмноволосой пиковой Загиры. Обе тайно уважали друг друга, в случае необходимости совмещали позиции и, наверное, были даже башнями-близнецами в том, что субъективно ставили себя выше двух других «клуш». Но и противостояние, чувство соперничества, даже не в плане лидерства, а в отстаивании своей индивидуальности как предмета всеобщей зависти и будущего поклонения тоже присутствовало.
Загира была актрисой. Нет, актрисами с рождения были все четверо, это не обсуждается - но Гилеева имела те врожденные, хорошо проработанные природой рубцы красоты и таланта, что оставалось только навести небольшой шарм, который, естественно, тоже шел в небесном комплекте в конвертике приложением. Её смугловатая кожа натягивалась на прекрасный женский каркас из самых чувственных пропорций всех положенных хрящиков и косточек, а заданный программным обеспечением набор женственных движений ронял на блаженных ротозеев разом очарование и недоступность, улыбку и скепсис. Её образ проявлялся в настоящем медленно и изначально тенями, словно иероглиф вместо обычной литеры на фотобумаге, а, появившись, тут же наполнял пространство ощущением загадки и запахом стылого весеннего леса. Но не успевал зритель сделать полный вздох, как образ в буквальном смысле улетучивался смоляным вихрем её густых черных волос, оставляя иероглиф стертым. И в тот же миг зал начинал мучительно вспоминать, какой же там феноменальный прогиб в поясе или нестандартный разрез глаз, но ни в чём уже не мог быть уверенным. И только где-то вдалеке, за кулисами, татарское эхо отдавалось всласть остаткам её низкого грудного голоса, которые задние ряды принимали за горький смех. Естественно, она писала вселенские стихи и играла на всевозможных струнных. Ещё более естественно, что стихи были многослойными и непонятными, а струнные пощипывания завершились итоговым выбором в пользу арфы. Ах, да, вы вроде спросили – зачем эти странные, неуместные рубцы и жесткие каркасы в девичьем описании, с которыми даже шарм откликается шрамом? Да просто. Все высокие дары уравновешивались у Гилеевой одним из видов страдания или, скорее, наказания, который она если и начинала ощущать, то пока весьма смутно. Её внешний облик богини был полон неземного холода отчуждения от живительного, понятного, мирского. Ведь и сама любовь была для Загиры так… нет, не чувством рук… да и не ремеслом ног… но и не смыслом… и не светом. Любовь была для неё лишь отдельным, немного своеобразным, но в принципе вполне себе понятным видом искусства: набором красивых слов с отголоском нот, сильных поступков со слабой прорисовкой фона, сюжетных линий, непременно сводящихся к её ногам (а если не сводящихся, то лишних и неуместных). Наверное, всё дело обстояло так из-за того, что Гилеева так хотела успеха примы, настолько была в этом славном образе покорительницы толпы, что уже не могла позволить себе никаких отклонений по высокопарным пустякам. Не исключено, что эта целеустремленность была действительно правильным жизненным, хоть и циничным выбором, полностью соответствующим щедро полученным дарам. Впрочем, может статься, она и хотела бы быть иной, но не была способна - кто знает?
В свою очередь Олеся Балакун состояла из сплошных противоречий и, возможно, именно потому не видела никакого четкого силуэта в виде жизненной мишени и, более того, не видела смысла этим задаваться. Ну, ещё бы – в ней не без проблем, но уживались, надменность и отзывчивость, центробежность желания и центростремительность долга, напускная пустышность и понимание сути, наивная детскость и мстительная стервозность. Настроения и выражения менялись в ней, если не с калейдоскопической частотой, но довольно заметно, прямо на глазах, что зачастую выглядело непонятным. В том возрасте она была скорее всё же ещё восторженной и энергичной, резкой в суждениях, быстрой в речах. Губы Олеси казались не только подвижными, но и нежными, потому некоторые её слова не долетали ни до ушей, ни до сознания - мальчишеские грезы завороженно рисовали только поцелуй. Кстати, над верхней губой справа у неё была милая родинка, а глаза чаще всего бегло смотрели по сторонам и более долго - мечтательно вверх. В омуте её серых глаз уже плавали, но пока ещё не развились первые бесовские хитринки. Удивительно, но маленькая Балакун довольно презрительно относилась к проявлениям внимания. Она часто нейтрально пожимала плечами и молча отворачивалась от предложений о совместных прогулках. А если замечала излишнюю настойчивость и повышенную степень интереса, то даже раздраженно позволяла себе запустить в воздыхателей несколькими жеманными «неа» и нарочито громким «не мечтай!». Однажды подруги, преодолев внутренние комплексы, всё-таки решили показать ей свои девичьи доморощенные анкеты из открыточек, секретиков и вопросиков с подвохом, где довольно многие местные пацаны отмечали Олесю гением школьной красоты или вовсе – предметом своей рыцарской любви. Олеся не проронила ни слова, лишь родинка чуть подрожала над губой в усмешке. Впрочем, её стремление к дистанции, в отличие от Загиры, было совершенно иного толка. Природа уже бурлила в ней, но сердце, казалось, ждало чего-то совсем уж невозможного и совершенного. Достойного и тогда уххх…
Подъехав к конечной, девчонки высыпали в припортовой район, где лотошницы торговали горячими пирожками и холодным квасом. Прошлись вдоль аллеи, разбились на пары (Загира с Олесей двигались небольшими рывками, иногда пускались вприпрыжку, Ангелина с Людой – медленно, размеренно, чуть сзади). И тут они услышали короткий как выстрел и такой же точный по попаданию клич «мяу». Заглянув под ветку в кустах они увидели полуторамесячного котенка, тот в ответ стремительно присел на задние лапки, быстренько пробежал взглядом по их лицам и, застыв на Загире, почему-то отскочил на два прыжка в сторону. Люда по-хозяйски стала искать у себя в сумке что-нибудь съестное, Ангелина - судорожно вспоминать, что ей известно о вшах и вирусах, а Олеся протянула руку, взяла по-прежнему робко голосящий комок и прижала к груди, запачкав травой краешек сарафана. Вскоре, умилялись все, но каждая по-своему: Солоницына дотронулась указательным пальчиком до сухого носика и отошла чуть в сторону, Загира погладила словно благословляя, Крестиненко забрала на время к себе и держа подмышками, пару раз подкинула немного ошалевшего от нахлынувших эмоций котенка вверх. В итоге Олеся взяла затисканного домой и нарекла Митрофаном.
Дома, кстати, у всех четверых тоже были разные. Проще и понятнее всего - у Крестиненко. Папа-мама, деда-баба (по материнской линии), сестры-братья (братьев даже два и оба старшие). От зарплаты до победы. Маленькая, грудастая, с большими сильными руками, волевая повариха и высокий, здоровый, но мягкий по натуре как все такие увальни и попавший под полную власть супруги, портовый ремонтник. Во дворе их давно звали Тарапунька и Штепсель. Соответственно и Люда была не особо требовательной к быту, росла во взаимовыручке, без особых ожиданий и резких поворотов. Да и примат женского авторитарного начала был заложен самым фундаментальным образом. Единственное, иногда Люде страстно хотелось иметь собственное, пусть не родовое, но гнездо. Пусть не сейчас, но в будущем.
Ангелина Солоницына росла единственной дочкой в неполной семье, зато со своей личной комнаткой. Прошлое отца было неизвестным. Кто-то был уверен в случайной праздничной интрижке, вот так неожиданно закончившейся чудной бэмби с человеческим лицом. Кто-то уважительно шептался про героев Афгана. И лишь Ангелина смущалась хотя бы в контурах уточнить у матери историю своего появления, не то чтоб выйти на откровенный разговор. Раннее детство она вообще провела не на Украине, а где-то ближе к Уралу, у родителей матери (которые её, естественно, баловали вдвойне), чем лепили формировавшуюся личность с одной стороны деспотичной, с другой – избегающей заведомо более враждебного внешнего мира. Вместе с тем, она была, пожалуй, самой искренней и верной идеалам, но в каком-то болезненном варианте, где низменная пыль веков не могла лечь на подол платья принцессы, а православные клятвы в храме несли удовольствие самоистязания и самооправдания – есть на кого сослаться, за какой могущественной спиной спрятаться от жизни, памятуя о пелене собственных страхов, среди которых далеко не последним был страх о небритом, лохматом, гориллообразном, приносящем проблемы, насилие и … таких вот неустроенных детей. Предание умалчивает из каких именно источников помимо романов пила Ангелина свои немногочисленные знания о мире отношений мужчины и женщины, ясно только, что рождающаяся в хрупком теле тонкая душа была напугана этим будущем конкретно и навсегда.
Семья Балакун считалось образцово-крепкой: трехкомнатка с балконом, да ещё и дедовская дом-дача под Белозеркой. Старший сын – умница и гордость мехмата, младшая дочь – огонь-девка, красавица в мать. Стандартное расписание будней, все обязанности распределены и состыкованы. Очередь-готовка, уборка-душ на ночь. По выходным отец уходил к мужикам рубиться в шахматы, мать шла рубить капусту на кухню, брат фотографировал или форсировал Днепр, Олеся крутилась у зеркала и крутила колесо в местной школе художественной гимнастики. Ну, а если вдруг у деда, бывшего партизана, ныне безвылазно сидевшего в деревне, нагрянет сбор абрикосов (дававший серьезную дополнительную дельту в семейный бюджет), то и тут всё распределено и состыковано. Олеся от домашних брала понемногу и только то, что нравилось: от матери – внутреннюю умиротворенность природной красоты, от отца – многообразие ходов шахматной королевы, от брата – глубину мечтаний, от совсем старших – умение не пасовать перед трудностями.
У Гилеевых, как ни странно, говорили на суржике с небольшим вкрапалением татарских слов (как правило, грешила этим родительница), но ели со столовыми ножами. Мать Загиры вообще особо заботилась о чистоте и порядке в доме, а также воспитании двух дочерей в неповторимом духе советской и особенно пост-советской псевдо-интеллигенции, когда наличие гуманитарного диплома, знание нот и языков считалось неотъемлемой частью и свидетельством художественного вкуса и начитанности, а вовсе не наоборот. Причем её жизненные уроки начинались с этикета и гигиенических процедур, а заканчивались более сложным - умением управлять людьми, умением держать себя в обществе, умением демонстрировать себя в правильном ракурсе, сдержанно, но с нужным акцентом. Неудивительно, что загирино заигрывание льющимися через край стихами мать считала легкомысленным, а вот склонность к самоанализу поощряла. Иногда казалось, что именно поэтому Загира ушла в эту свою ролевую игру, на этот самодельный пьедестал. Причем примером неудачной судьбы мать выставляла свою уже изрядно угасшую любовь к супругу, который как однажды отыскался в 1975ом никому неизвестным бардом в брезентовой палатке на Грушевском фестивале (который к тому времени ещё не раздвоили рейдеры от души), так и не смог устроить ей достойный княгини быт. А ведь если не гены, то манеры действительно были у дочерей царские. Старшая Ниса (выбор имен всегда оставался за отцом как за последним романтиком) уже покинула отчий дом, успешно пройдя отбор по классу виолончели в Одесскую филармонию и там же стремглав выйдя замуж за известного дирижера с труднопроизносимой фамилией. Их совместная фотография в серебряном окладе украшала край чешского серванта как бы невзначай, но взгляд нужных гостей непременно на неё попадал, задавая возможность обсудить удачную карьеру и замужество Нисы. Этой же дорогой планировался и взлет младшей Загиры - второй жемчужины домашней коллекции Гилеевых.
Прошло четыре года - удивительно долгих и полных забот. Митрофан уже давно стал авторитетом во всей округе, особенно в немытом виде, а барышни, уже не споря о размерах и формах корсетов, затягивающих рвущуюся наружу плоть, готовились к выпускному. Балакун её легкое розовое шифоновое платье достали откуда-то издалека: то ли из Румынии, то ли из Венгрии, скорее – из Италии, а перламутр жемчуга и немного вызывающий для выпускницы макияж ставили искусную точку в задумке природы. У Гилеевой платье было тоже привозное (с гастролей сестры), но фишка состояла в поясе и ярких туфлях, а также особой прическе густых темных волос. В наряде Ангелины доминировал белый, но с каким-то бледно-желтым оттенком, словно наволочка у подушки старой девы. А Люда Крестиненко, недолго думая, взяла в прокате севший как влитой на плотное тело красный бархатный комплект неизвестного закройщика - а что, удобно и бюджетно.
Тут необходимо сказать, что и сам выпускной, неизменно навевающий грусть скорого расставания и сопровождающийся самыми разнообразными страстными признаниями и призывами, у наших героинь тоже получался довольно своеобразным. В то время как добрая женская половина класса писала или читала любовные письма с сердечной недогадливостью и заломами рук, у четверки всё было окружено тишиной, размеренностью и спокойствием, словно выпускные классы соревновались в рафтинге, а барышни сидели в лодке на ровной глади альпийского озера, где если и бывают круги, то только от хвоста радужной форели. Ангелине вполне хватало крепких объятий литературного образа Артура Грея, Загира же склонялась к его однофамильцу Дориану (книгу подсунула вместе с платьем сестра).
Более того, у семнадцатилетней Гилеевой форель нет-нет да и плескалась небольшим кругом возлюбленных из естественного круга служителей муз. Там были молодые музыканты, один довольно прозаичного вида поэт и, что особенно щекотало её тщеславие, длинноволосый тридцатитрехлетний дурень, который, увидев её однажды на пристани возле уходящего на Цюрупинск теплохода, тихонько тронул за локоть, развернул под нужное освещение и тут же взялся рисовать с неё картину. Причем, будучи по никому не нужному уже образованию физиком-теоретиком, а по занятию и вовсе – гулякой, умудрился мигом поймать в карандаше: и блеск её неповторимых глаз, и плеск невидимого баркаса из далекого прошлого, и шлейф взаимного интереса из настоящего. Словом, с валетами и королями был даже некий перебор, но при этом всю свою свиту Загира держала на расстоянии, умело дирижируя горячими взглядами, но робкими поцелуями, нелепыми словами «понимаешь, с тобой…», но отнюдь не нелепой немой паузой после. Олеся же и вовсе два выпускных года прилежно ходила в школу юных манекенщиц при бывшем Доме пионеров, где её научили не только подбирать себе правильные фасоны и различать ткани, но и тонким похотливым манерам и привычке быстро переодеваться на ходу, оставаясь порой в одних нейлоновых чулках, беспечно отмываясь от всё более и более масляных взглядов всё более и более взрослых парней. Так что, пусть и по разным причинам, но у всех троих кроме Крестиненко никаких конкретных Ромео не было, а отношения Люды и Сергея, вряд ли бы заинтересовали коллектив авторов, работающих под именем Шекспира.
Впрочем, на самом выпуском балу неприятная и где-то даже романтическая (и оттого вдвойне неприятная) история таки произошла. Одноклассник Миша Кордис тайно влюбленный в Олесю с первой встречи с короткого взгляда с неповторимого вздоха (где-то рядом с таррутинской песочницей) решился, наконец, на прорыв и, подловив её у кипарисов по дороге в школу, торжественно вручил ей своими пылающими ладонями не менее горячее послание и убежал - свою любовь он изложил в стихах, причем начал уж совсем издалека: «И двойники - небесный и земной - соприкоснулись влажными ступнями - Господь дохнул на преисподний лик - и нижний оборотень стал Адамом». Что-то около олесиной родинки от такого захода, безусловно, дрогнуло, но… не состоялось. Если только улыбка… Такое ощущение она переживет ещё не раз и будет хранить их в небольшом ящичке дамского подсознания в конвертике с изящной, витиеватой, но, если приглядеться, трафаретной надписью «любви не случилось». Дальше Кордис продолжал за коктебельского затворника и звал свою Олесю к звездам «в далекий бесконечный путь» куда-то «в туманность милой Андромеды» и даже дальше… Их было целых семь листков, испещренных мелким мишкиным почерком. На пятом, судя по разводам, что-то капнуло (слеза или слюни?), к седьмому почерк стал совсем неразборчивым. Впрочем, Олеся прочитала только два. Когда награждали медалистов, пели хором и делали «па» из юных тел, она чувствовала настойчивый взгляд Кордиса, откуда-то с северо-запада, но не отвечала. Миша страдал, кусал губы, ждал когда же, наконец, приглушат свет, разгонят родственников и включат вальс. А когда дождался, то из-под розового шифонового платья предупредительно выскользнула её нежная ладонь и не менее торжественно вручила его послание обратно. Сложенное в виде самолетика. Танцевать с новоявленным поэтом Олеся отказалась, более того – спустя десять секунд уже кружилась с другим, первым попавшимся. На последней странице Балакун не удержалась и вывела снисходительно: «Стихи – ничего, но с этим лучше к Гилеевой. Или запусти в Днепр на рассвете». Всё бы было действительно ничего… ну как… страдательно, конечно… но терпимо, если б наш Адам в поисках утешения не набрёл на агдам, который двумя этажами ниже распивали однокашники, судорожно, от боязни быть уличенными, делая большие глотки холодного напитка портвейного типа (холодного – т.к. семь, по каждую на страницу лирического письма, бутылок этого пойла было припрятано ещё за несколько дней до события в сливательных бачках школьных мужских туалетов). Дальше была теплая водка в полуподвале физрука из бумажных стаканчиков, затем горькие ручьи стрелецкой прям из горла у кипарисов на лавочке… Потом там же кто-то присел Мишке на колени. «Олеся» - прошептал он и вцепился в губы. Ну, кто ж знал, что эта страшненькая и уже доступная многим давалка из «В» в ту ночь от него забеременеет и с сонмом обличительных родственников заставит жениться на себе? А ведь Михаил Кордис подавал большие надежды. Вплоть до Андромеды. И даже дальше.
Уже тем же выпускным летом девичьи мечты стали не то, чтобы раскалываться, но, так сказать, обтесываться. Ангелина выбрала нейтральную область права. Правда, несмотря на сплошные «отлы» вместо желанной международной тематики, её почему-то зачислили в пугающую названием специализацию «корпоративного юриста». Крестиненко пошла по маминым стопам – на курсы кулинаров. Ну что с того, что заведение готовило не шеф-поваров валютных ресторанов, а всего лишь кондитеров? Зато навык, помноженный на гены, в любом случае пригодился бы в ожидаемой молодой семье (тем более, Сереге светила молодая самостийная армия с трезубцами наперевес и он, судя по всему, был не против ускорить события с львиным прыжком в горящее кольцо). Олеся неожиданно для всех, включая семью и даже деда-партизана, взяла аттестат и умотала в Киев, где у неё обнаружились дальние родственники и талант писать не только язвительные ответы на любовных письмах. Именно поэтому неожиданно уже для себя самой она поступила вовсе не в театральный, а на вновь становившуюся модной журналистику. А вот Загира, увы, отчего-то разнервничалась и провалила одесские слушания несмотря на все внешние и внутренние усилия и в итоге, вернувшись, оказалась в несколько необычной для себя чисто женской среде - в группе будущих филологов из университета родного города. В том, что уже на первых же скачках по открытой местности миловидная коляска Гилеевой пришла вовсе не первой, больно укололо её, но виду, как учила мать, она не подала. Лишь завершила отношения с многочисленными музыкантами, оставив приглянувшегося видом «под Курта Кобейна» басиста из местной группы, из которого потихоньку стала пить в зависимости от настроения: сладкие вишневые, кислые гранатовые и соленые томатные соки. Что касается физика-теоретика (художника-практика), то она, не желая терять его (а, скорее всего, его наброски её очарования) попыталась плавно перевести их отношения в формат художественного наставничества, но… Однажды в конце того удушливого до слез лета подобно героине «Больших надежд» неожиданно пришла в его заброшенную квартиру, которую он гордо и иронично нарек своей «творческой масс-тоской», и позволила снять с себя всё. Не для удовольствия - для прощального полотна. Классика сильна точностью.
Вскоре заморосил днями дождик и начался их первый непростой год в новом статусе. Нельзя прям вот так сразу заявить, что наших героинь разбросало, нет, трое оставались жить рядом, четвертая наезжала в каникулы к семье. Однако, их невидимые дороги, те самые «Пути небесные» (книгу с таким названием как раз зачитывала в то время до дыр Ангелина) действительно без специальных усилий или причин, чисто по-житейски равноудалялись друг от друга.
Надо сказать, Солоницына практически не менялась - формально посещая институт, она продолжала намеренно оставаться за закрытыми домашними дверьми, в той самой точке начала. По-прежнему строгим гребешком расчесывала у окна свои длиннющие волосы, ставшие основной гордостью и тайной (на улице они в обязательном порядке собирались и закалывались). На встречи под луной или кино-концерты не ходила, не говоря уж про постепенно появившиеся многочисленные бары (запрет на алко был тотальным и вторым после мужчин), и вообще далеко из района не отлучалась, разве что на всенощную по большим праздникам. При этом, что выглядело немного странным, но, если прикинуть, вполне себе понятным - место алых парусов на горизонтах будущего буквально с первого семестра занял фирменный эстамп какой-нибудь крупной международной корпорации. А что муж… Муж приложиться: порядочный, такой же чистый, грамотный и серьезный. Там же, в хрустальном небоскребе-офисе, при обсуждении важных положений и резолюций, в соседнем кресле.
Загира, быстро забыв летние расставания и слегка отдалившись от материнских заветов, с интересом начала поглощать новые знания о западной культуре и латинские языки, смотрела в гостевых видеотеках альтернативу и слушала джаз на раритетном виниле, красиво кутила и экспериментировала с нервными гранями всегда окружавших мужиков (например, могла, невинно моргая, бросить шапочному знакомому, что «бюст снова вырос на размер, к чему бы это…»). Но больше всех заставляла ревновать того самого басиста (город то ведь был совсем небольшой, а тусовка высокой культуро-подачи и того меньше), который в свою очередь уже начал ощущать, что её единственный сок – горький абсент.
Крестиненко взрослела медленнее других и немного иначе, по-простецки что ли, без перегибов, пустых мечтаний или рискованных тестов. Поварихи лишь посмеивались, добродушно тряся своими округлостями, когда видели на проходной «людкиного хахаля» с букетом, а Люда вот в нерешительности застывала, т.к. враз срабатывали все женские рефлексы от осмелевших ещё летом рук Сергея. Она не заморачивалась как расценивать происходящее (грех или негу), но книги незаметно от матери стала почитывать не только о здоровой пище, но и об иных женских пристрастиях. И даже о воспитании детей.
Но самые сильные перемены произошли, пожалуй, с Олесей Балакун. И слышался в этих переменах отголосок мишкиной беды, своеобразный жизненный бумеранг. Впрочем, начиналось всё заманчиво и безобидно. Уже ближе к зиме в слякотном Киеве заметную грациозную Олесю пригласили в одно из модельных агентств со звучным названием, которые на благодатной славянской почве в то время размножались быстрее мышей, да ещё и сразу на две должности: собственно модели и инструктора, т.к. базовыми навыками она уже владела и могла передавать этот опыт ещё более молодым дивчинам. Приглашение явилось серьезной дополнительной дельтой к стипендии (примерно как за дедовские поспевшие абрикосы). Мать Олеси, не очень задумываясь над происходящим вокруг, не ощущая какой-то безбожной пропасти, насмотревших качественных постановочных дочкиных карточек с красивым словом портфолио, заочно в письме поддержала её выбор, по сути - благословила. Можно даже позволить себе грустно скаламбурить, мол: высокое разрешение обеспечило высокое разрешение. И понеслось: фэшн-шоу, выставки, рекламные пробы… Единственное, что пока Олеся не могла преодолеть – так это съемки неглиже. И даже проявлявшиеся упреки в непрофессионализме не могли сломить какого-то внутреннего олесиного барьера, связанного с вдруг потяжелевшими тоненькими веревочками сбоку.
В феврале Балакун работала очередной показ – длинные итальянские плащи бежевых оттенков волочились по самой дорожке подиума. Ровная восьмерочка, прогиб, заброс головы, плащик расстегивался, профиль вздернутых девичьих сосков скользил сквозь предательскую блузу… В пустом просторном зале на первом ряду предварительный прокат оценивающе изучали двое молодых мужчин: Вадим был местным представителем итальянского дома, Евгений – раскрученным глянцевым фотографом с манерами антониониевского преувеличения. Оба уже освоились в этом бизнесе с налетом бомонда до той степени, когда позволяли себе выбирать к какой из приглашающих тусовок присоединиться вечером, пили только качественный алкоголь и только из подходящей посуды, а, лучше всего в компании новеньких длинноногих и юных див, среди которых им ещё на удивление часто попадались девы. Самое интересное, что в этой их дружбе не было соревнования ловеласов, этакого конкура, нет. В части обольщения мужская дружба была крепкой, двусторонней и взаимовыгодной, более того - в иных случаях позволяла выстраивать необходимое прикрытие криминальных авторитетов, которым тоже были нужны отборные спутницы. Через это сито высокомерной и привыкшей к знакам внимания, но в глубине души ещё живущей среди кошачьих, безобидных, митрофановских ласк и абсолютно неготовой к настоящей мужской брутальной атаке Олесе без потерь пройти было невозможно.
Тем же вечером новое знакомство было скреплено за щедрый мужской счет в одном из самых известных ресторанов Киева. Немного стушевавшись от неизвестных названий большого белоснежного меню, Олеся впервые попробовала моллюсков под бликующее асти («нет, так полагается, крещение всегда с игристым» - настоял Вадим, «вот ведь привкус, сразу ощущаешь себя опять в Милане» - заметил Женя) и смешно вытерла краем салфетки свои нежные, но застывшие губы. Голова реально закружилась. Потом они втроем съездили на горку посмотреть на сурового с горящим крестом Владимира, потом прокатились, победоносно какафоня, по ночным столичным проспектам, а уже на ступеньках враз показавшимся серым и неуютным общежития Вадим достал невесть откуда взявшийся огромный букет свежих роз (водила на фирменном «мерсе» давно знал расписание стандартных представительских маршрутов и закупил «во время Владимира» очередной букет в знакомой цветочной лавке недалеко от Майдана Незалежности). Последнее, что сделала той ночью Олеся, отмахнувшись от назойливых расспросов соседок, это перед сном с интересом перечитала врученные визитки с загадочными названиями должностей на английском и бросила два кусочка сахара в трехлитровую банку (счастливо переживавшую свою редкую прозрачную судьбу быть полезной не для окурков или огурцов, а именно для роз), проговорив зачем-то мысленно: «Ва-дим», бульк, шшш, и «Ев-ге-ний», бульк, шшш…
Дальше все у Олеси пошло неизбежной воронкой: с медленным началом, с постепенным сокращением радиуса … Она прекрасно помнила, когда первый раз Вадим приобнял её за талию и представил «своей». Тем же вечером он властно обнажил ей плечо в узком коридоре от танцпола к стоянке и, не стесняясь Евгения, идущего в двух шагах следом, обжигающе поцеловал в область соития шеи и ушка. Правда, уже у машины вдруг извинился за опрометчивую несдержанность. Помнила как сгорало бенгальской бумажкой её девичье нутро, когда Евгений, прикрывшись рассуждениями о поп-арте и Энди Уорхоле, как бы невзначай вставил совершенные непристойности и неожиданно прямо, если не сказать обыденно посмотрел на неё, не скрывая желаний, а напротив - мысленно раздевая. Помнила республиканский ревущий стотысячник, когда в толпе оба стали её бодигардами, а после каждого киевского гола позволяли себе весьма откровенные проявления радости с её хрупким телом в короткой дубленке. Помнила концерт The Prodigy… Именно там, она в смущении наблюдала вереницу приветствий «Вадичке и Женечке» от разновозрастных баб, которые отчего-то с непременной усмешкой переводили взгляд на неё. И ещё совершенно отчетливо помнилось Олесе то сомнение перед неминуемым выбором, т.к. оба казались тогда по-своему привлекательными, хотя Вадим, чуть активнее и ближе к телу и богатству, а Евгений - к художествам и пониманию.
Особенно разогналась воронка одним тихим утром, когда они строго на троих, освободив на выходные вадикиного водилу, махнули на природу, в область, к просыпающимся полям, к водной глади. Она опомниться не успела как, лихо завернув «мерс» на пригорок, оба её спутника-рыцаря сбросили стильную дорогую джинсу доспехов и, оставшись только в изящных голдовых цепях и играя молодыми мышцами бицепсов и ягодиц, синхронно нырнули в одно из заброшенных Богом озер. Громкий плеск, крепкие руки, игривые, дурашливые крики, желание свежести, зазывающие взгляды – Олеся не устояла и вошла в воду следом… Но близость произошла не тогда, чуть позже. Тогда было лишь одобрение смелости и первозданности. На берегу Вадим растирал её махровым полотенцем, по-хозяйски оглядывая розовую окантовку и голубые прожилки приданного, Евгений, уже осознав свой номер два в этой новелле, читал очередную лекцию о прелестях нудизма.
Потом была ещё пара вечерних прогулок, даже к Лавре как-то занесло… А однажды они арендовали, опять же строго на троих, небольшой планер, и пилот красиво покатал их вдоль днепровских красот (Олеси и в голову не пришло припомнить прошлогодний бумажный рифмованный самолетик имени Кордиса), но… падение было быстрым и безвозвратным.
Не успев сказать «люблю», только затаив это признание где-то под левой грудью (этаким только сформировавшимся фруктовым плодом с податливой мякотью), не успев даже расчертить своим светом памятный момент или хотя бы подобрать особое бельё, она отдалась. Вернее, он и не спросил, а просто взял. На какой-то совершенно чужой квартире с неразобранной двуспальной кроватью и тяжелыми гардинами, с потрескавшимся, скрипящим паркетом, с запахом миндаля. Вадим был жесток и тороплив, порвал платье, не справившись с молнией… Лишь громко дышал, да давил всем телом. То ли в запале лень было ему что-то шептать, то ли весь ушел в долгожданный момент первопроходства… А закончив, пошел за сигаретами к встроенной кухне и бросил крайне обидное «неумеха… да и вообще жестковата…», что вмиг разрезало ещё не созревший фруктовый плод с подталивой мякотью напополам. С тех пор Олеся возненавидела паркет и миндаль.
Следующие две недели она прорыдала, но сессию всё-таки не завалила. Вадим распробовав, раскрыв её, тут же охладел. Она, превозмогая враз сломанную гордыню, пробовала звонить, но услышав её молящий голос, он сразу бросил телефонную трубку и вскоре через Евгения сообщил, что скоро жениться на богатой вдове – владелице модной линии, так что «сама должна понять». Зато Женя стал в этой ситуации настоящим другом, можно даже сказать точнее – покровителем. Пригрел, увез на время к себе, в небольшую комнату рядом со студией, снял сразу и тоску, и вручную расшитую блузку, уложил рядом, стал учить премудростям минета, «неумеха» старалась…
Подруги встретились в родном Херсоне в раздающем всем по совести арбузы знойном августе. Встреча была пусть и запланированной в части общих намерений в обычном варианте «надо бы посидеть-погутарить», но немного спонтанной, т.к. в отличие от оседлых Ангелины и Люды, Балакун заехала домой буквально на несколько дней, а Загира, напротив, собиралась с сестрой улетать куда-то на Пиренеи, поближе к «бессовестно лапающим мачо».
Несмотря на то, что встретились они в небольшом уютном кафе, сходство с троллейбусом из уже далекого детства было поразительным. Ангелина вновь молчала да кивала. Единственное, что в ней вдруг появилось – это какая-то непонятная до конца нежность ко всем: и к Людочке, и к Загирочке, и к Олесюшке. Видимо она им просто доверяла чуть больше других, т.к. знала давно, и они её никогда, по большому счету, не замеч… не обижали. К этому же примешивалось впервые зазвучавшая в ней боязнь окружающей пустоты и, соответственно, захотелось привязать к себе, если не собственно условных подруг, то хотя бы, пусть и серьезно преувеличенное и искусственное, ощущение былого крепкого товарищества. Хотя родственных душ за столиком особо и не было, да и необходимости в них тоже. Несмотря на то, что Балакун с Гилеевой довольно пёстро шутили, да и Крестиненко подначивала этих «гулён» меткими фразами и эпитетами, Солоницына радостно улыбнулась лишь однажды, когда Загира, объявившая о скором выходе первого сборника её стишков, величественно прогибая указательный палец до отрицательного угла, поручила ей «как будущему юристу» то ли в шутку, то ли всерьез изучить вопросы авторского права. Загира вообще брала уверенный реванш за неудавшуюся Одиссею: она не стесняясь, рассказывала о своих романах, особенно изящно проводя параллели между живыми поклонниками и героями современного кинематографа; помимо дебютной книжки зазывала на скорый собственный концерт в одном из культурных шалманов; курила тонкие сигаретки с изысканным мундштуком, умело располагая его у края рта в помаде зелено-бежевого оттенка. В этот раз ей и не надо было сильно играть – она действительно была довольна жизнью и, особенно, ждущем на выходе из кафе красавцем-басиситом, которого уже начинала даже уважать за преданность короне в такие редкие, но крайне необходимые ей минуты всеобщего внимания и легкой зависти.
Как всегда отталкиваясь от Загиры, Балакун вела себя в этот вечер на контрасте. Шутить то она шутила, но… Было понятно, что про своих мужиков она не скажет ни слова, как ровно и то, что они, безусловно, есть и они не чета всем другим. Также остальных за столом поразило нечто новое в лице Олеси, где наряду с известными милыми чертами, так мучавшими школьную братию, появились и совсем взрослые, если не сказать распутные: складки губ стали откровенно надменными, движения тела раскрепощенными, во взгляде обосновалась достойная самооценка и столь заметное, увы, в таком ещё юном возрасте знание о мужской похоти. Впрочем, иногда взгляд этот туманился, уходил не в даль небес как раньше, а куда-то обратно, внутрь, к какому-то спрятанному источнику чистой грусти. Именно это послевкусие, непонятность, если хотите, новопреставленность, наверное, и создавало Олесе очередной ореол загадки. Кстати, первой заметила мама, которая как увидела на перроне дочку, так и ходила эти дни с недоумением «что-то с ней случилось, но что?». И только случайно обнаружив среди дочкиных расчесок и парфюмов на прикроватном столике небрежно брошенные противозачаточные таблетки, несдержанно охнула и присела на край кровати. Ну, а подруги, конечно, списали эту зримую перемену на год жизни в Киеве, на суету общаги, на необычные знакомства, на классные наряды и детальки туалета и даже на новую, чуть более короткую олесину прическу. Или делали вид, что списали. В конце встречи Люда Крестиненко объявила долгожданный сюрприз – она уже в сентябре выходит за Рюмина замуж и зовёт всех к себе на свадьбу. Но получилось как-то не особо весело. И уж точно без неожиданности.
Следующим годом колеса нашей непонятно куда мчавшейся по украинской женской степи тачанки развернулись ещё шире, извилистее и завалистее.
Крестиненко не только вышла замуж, но и быстренько обрюхатилась - а что, два молодых здоровых тела, чего уж ждать то. Кстати, на свадьбе была только Ангелина (Загира отмазалась важным сборным концертом, Олеся прислала крутую открытку с итальянской гравюрой с изображением страстных любовников). Солоницына по случаю чудесной свадьбы подруги впервые позволила себе одеть платье в обтяг, которое на её, привыкшем к монашескому одеянию теле выглядело несколько своеобразно, если не сказать – вульгарно, хватанула шампанского и до того старалась поймать букет невесты, что подвернула свою балетную ножку, разбила до ссадин коленки и тут же, сидя на плиточном полу, расплакалась в три ручья (снимавший видео нанятый оператор цинично отослал потом эти редкие кадры в телепередачу «Сам себе режиссер»). В итоге Солоницына не то, что не пришла на второй день, она неделю вообще не выходила из своей комнаты, ссылаясь на повреждение, но на самом деле убеждая себя, что большего позора мир не видел и никогда не увидит. Ангелина даже серьезно думала о суициде, но вместо этого, как только поправилась и пришла в себя (если так вообще можно выразиться в её отношении), умотала в ближайшие выходные по святым местам, как она вслух объяснила иконке Казанской Божьей Матери в углу –«отмаливать».
Загира, время от времени забывая про легко дающуюся учебу, этой же осенью вовсю слонялась по ближайшим городам и весям с первыми наметками концертной программы. Книжку она действительно издала, правда небольшим тиражом и исключительно для своих. С басистом – даже обручилась, сверкая пусть простеньким, зато вроде как знаменательным колечиком. Помимо «Кубэйна» флиртовала, понятное дело, напропалую, тем более, что это не требовало от неё ровно никакого напряжения. А вот к постели склонялась редко, только если экземпляр попадался какой-нибудь необычный, тут напряжение всегда возникало. Да и, честно признаться, её петушиную натуру не тянуло особо к плотским утехам, не хватало королеве земного запала. С годами рос не только бюст, но и понимание, что в этой сфере у неё как-то всё иначе. А на одной театральности далеко не уедешь, тело то не умеет врать.
Зато под очередной Новый Год она умудрилась талантливо разыграть из себя всеми брошенную и несчастную страдалицу, этакую оставленную тарталетку на пустом блюде, которая непременно сопьётся в баре и упадет в чужие жадные объятия. Басист, обеспокоенный такой перспективой, быстренько свалил вопреки мужской установке с праздничных, самых сочных гастролей своей группы и отдал за срочный билет домой весь свой двухнедельный гонорар. Уже в районе 11 в назначенный сразу нескольким потенциальным ухажерам местом встречи ирландский паб он завалился, на ходу стряхивая снег и шапку. За её столом уже кто-то сидел. В районе часа появился из другого города ещё один заядлый поклонник, лицо которого тут же стянулось какой-то резиновой улыбкой. Около двух «случайно» забрел на огонек паба тридцатитрехлетний физик-теоретик и уже в качестве художника, даже не поведя бровью, произнес сакраментальное: «Ну что, Загира, надо признать, вкус у тебя хороший». К огорчению Гилеевой, мужики вовсе не подрались, а, напротив, напились виски.
Балакун впервые встречала свой Новый год заграницей, где-то на горнолыжном курорте в Альпах. Любовник был ровно вдвое старше неё, но в нужном статусе, чтобы она уже могла спокойно, без претензий и притязаний планировать свою дальнейшую фэшн-карьеру. Такая опека или размен скоро войдет в её обиход как данность, как одновременный налог на роскошь и движимое имущество, ведь в постели она уже стала роскошной и научилась двигаться крайне изобретательно.
Солоницына на каникулах решила сделать вылазку из своей норы и оказалась в каком-то феноменально далеком монастыре. Куталась в платки, покупала колокольчики, по четкам считала молитвы, кружилась в метели. А потом зачем-то окунулась в крещенскую прорубь и целую неделю в ожидании обратного поезда по семь раз в день рвала на себе пряди, звонила домой маме и рыдала, что всё себе застудила и детишек у неё теперь никак. Перед отъездом окунулась ещё раз.
Всю зиму семья Люды ела её дебютные соленья в закрученных банках и нахваливала. Серега на Новый год впервые нажрался от всей души.
Очередная весна опять прошла тяжелой лапой сквозь валежник. Загира послала басисита на долгую ноту «до» (басист отозвался «ми?!»). Олеся вспомнила, что она учится на древнейшую профессию, и уже технично освоенным методом «получила» весьма сложное журналистское задание в качестве курсовой – прокатиться лихим курсом в каюте первого класса по Средиземноморью и поведать оставшемуся дома миру Запорожья и Харьковщины, что Валенсия и Палермо не самые засранные точки планеты, а круизные лайнеры - не самое плохое средство передвижения в мире. Самым запоминающимся из круиза был факт бурного ночного чпокания со спонсором в детской игровой комнате: вначале на столике для пеленания, потом среди крошечных никелированных кофейников для малышей, затем на поле для мини-гольфа, в общем - до тех пор пока официант-мальтиец случайно не услышал странные для детской крики и не включил в хрустальных люстрах свет сразу в 400 лампочек (к сожалению, этот факт мягко вошел в статью строго между строк, т.к. спонсора дома ждала молодая супруга, а характер журнала хоть и был познавательным, но не настолько).
Летом Люда как на заказ родила двойню, Серега устроился на вторую работу.
А осенью вдруг влюбилась Солоницына.
Прям физически чувствую как застыли с заметным интересом на этих словах читательницы. Ну, кого же, кого выбрала эта святая недотрога с правильными пуританскими устоями, но и с завихрениями пуще рождественской метели и ниагарского водопада? Давайте подумаем вместе. Вряд ли, какого-то строгого отличника с параллельного потока. Банально. Так долго ждать. Да и причину не подберешь вот так сразу. Что ж, пойдем от противного – судьба стандартно пошутила и заставила нашу Ангелку втюриться в свою полную противоположность, этакого безработного, разбитного прощелыгу, «перекати-поле» (типа того физика-теоретика)? Не соглашусь. Не такая она была простая, наивная и пречистая, как на первый взгляд. И совершенно точно разум и расчет в этой светлой головушке всегда брали верх. Может тогда деловой какой? Комфорт, спокойствие, коттеджик с комнатками под будущих Люсю и Пусю? Возможно это ей бы подошло, она бы даже, пожалуй, согласилась, да ещё и Мусю с Кукусей нарожала, только вот какое дело – не нужна была деловым такая вот, мягко говоря, странноватая Ангелина… Которую в свет вывести - глаза будет пучеглазить от скромности и непривычки, а в ночи то, того гляди, и по рукам начнет бить пока брачный контракт под подушку не положишь. Во, а, может, нашла себе успешного священнослужителя? Вроде и рядом с духом, и по чину, и по обету, а вроде и расчет ожидания оправдан. Что? Неужели?!
А я вам так скажу – главной чертой Ангелины была скрытность. Как вы поняли по тому смешному случайному видео, любое общественное мнение, неважно даже какое, было для неё самой страшной карой. Поэтому и из этого рассказа все приметы, род занятий, черты характера и даже семейное положение своего избранника Ангелина аккуратно по линейке (знаете, такая пунктирчиком с рисунком?) из рукописи вырезала. Да и вырезать то было нечего уже, от него, избранника, после её метаний, сомнений, обвинений и прочего только живой контур и остался. Она бы вырезала бы и себя – да тут уж автор случился начеку и не стал линейку с пунктиром вспомогательную рисовать. Госпожа Солоницына, надо отдать должное её тотальному послушанию, не смогла недозволенное совершить, закон преступить, неверно это с юридической точки зрения, опасно и недопустимо - с практической. Скажу только со вздохом и по секрету, что любовь у Ангелины случилась несчастной и безответной.
И даже не так… начало то у них было вполне себе чистым и перспективным. А вот кто и зачем сделал несчастной и безответной эту любовь, которую автор с удовольствием расписал бы самыми лучшими красками, самыми нежными словами и подвесил бы на самой недосягаемой для обывателей части небосклона, сам автор долго не понимал. Смотрел в окно, спрашивал у облаков. Не было решения, молчали ставни. И вот чтоб получше разобраться, избранника её в мусорной корзине предыдущих версий автор как-то отыскал, сложил из обрезков и уже готовился было обвинить в жестокосердии или там нетерпеливости (в зависимости от вскрывшихся обстоятельств), но он, этот спрятанный герой, к вящему удивлению, услышав знакомое имя, вначале втянул шею, оглянулся по сторонам, а потом, замахав только что приклеенными руками, попытался было сбежать в томик научной фантастики и лишь под густую словацкую сливовицу успокоился (но не до конца) и поведал как на духу несколько историй об этом весьма своеобразном «солоницынском характере» (выдуманном, конечно, как и практически всё в этой новелле). И надо сказать, истории эти заставили автора даже немного осечься в его хоть и часто назидательной, но всё-таки любви ко всем своим героиням. Автор даже стал забывать закусывать.
Как оказалось, всё началось со знаков. Знаки: альтерации, безопасности, водяные, которые есть в голове, умножения, памятные, таинственные, отличия, различия, дорожного движения, которых нет на клавиатуре, качества, внимания, качества внимания, регулировщика, судьбы, тамплиеров, судьбы регулировщика из тамплиеров… Ангелина Солоницына очень любила знаки. И верила им. Неудивительно, что когда они с незнакомцем с двух сторон стали вытягивать из вороха довольно пустых «монополий» и «настольных хоккеев» детскую игру со знаковым названием «Белая ворона» и чуть не ударились лбами Солоницына не просто потеряла дыхание, но и выдавила неуместные извинения и глупую улыбку в ответ. Эта улыбка оказалась до того искренней и смущенной, что незнакомец сразу заметил свет её скрытого внутреннего лучика и уступил. Тем более, игра предназначалась отправке в детдом.
Кстати, тут надо сделать очередное отступление и сказать несколько слов насчет этого привитого своеобразного милосердия немного на западный манер. Ангелина в силу не очень богатого детства в усеченной семье выросла крайне прагматичной, если не сказать – зажимистой. Было в этой копеешной расчетливости что-то и от староверов. Но при этом она как-то легко переборола своё врожденное скупердяйство и с первых же денег за юридические консультации стала регулярно ходить по магазинам игрушек и отправлять их в различные учреждения социальной опеки малолетних, а иногда и лично утешать больных и брошенных детей. Она признавалась случайным собеседникам в таких поездках, что не может пройти мимо протянутых рук, тем более младенческих. Доброта, карма, участие – какими только праведными словами не наполнялся в эти минуты её ход мыслей и лексикон. Она даже взяла условное шефство над несколькими ребятами, которых знала лишь по фотокарточке. Но уходила от прямого вопроса, а не правильнее ли бороться с источником, с прогнившим обществом, да чего там - с самим порядком вещей, при котором повсеместно на Украине возникали подобные детские дома, больные и брошенные дети, а не растрачивать свои силы и деньги за, в общем то, тоже весьма далекие от праведности юридические консультации на борьбу не с причиной, а со следствием. Эти вопросы были для неё излишни и даже неприятны. Её устраивал избранный самодостаточный образ благодетельницы (устраивала ли подшефных малышей такая неизвестная благодетельница в череде многих близких и далеких на расстоянии ладони или сотен верст, но неизменно временных и чужих, никто не знает). В конце концов, всё это было со стороны выше и, главное, гораздо проще, чем рискнуть воспитывать своих.
Так что игру Антон (да, из обрезок стало понятно, что его звали Антоном!), естественно, уступил - детский дом казался (и, наверное, был) более важным адресатом для единственного экземпляра картонной коробки, чем его племянница. Зато получил номер домашнего телефона (запиши кто в эту минуту высокий и дрожащий ангелкин голосок - получился бы сверхуспешный дебютный сингл украинской Ванессы Паради) и позвонил на следующий же день, интуитивно ощутив, что если выжидать установленную опытными сводниками тройку дней, то эта девушка точно накрутит себя до сумеречного полуобморочного состояния.
А Ангелина действительно была недалеко от этого. Мало того, что само имя Антон вдруг начало ей казаться удивительно подходящим, так ещё и родились они оба в мае, что означало примат её любимой цифры «5». Домашний телефон Антона, как выяснилось чуть позже, также заканчивался на «5». А когда при упаковке бандероли Ангелина заметила на готовой к отправке той самой знаменательной коробке номер партии «55», то она твёрдо решила, что настал её черёд сплясать в новых черевичках (к слову Ангелине очень нравился момент в старом фильме «Вечера на хуторе близ Диканьки», когда Оксана заявляла кузнецу: «достанешь королевские черевички - стану твоей»). Правда, вывод то она сделала, но торопиться действовать вовсе не собиралась. В то время как Олеся уже вовсю исполняла роль «морского кокоса» на Сейшелах, Ангелина тоже выбрала себе роль Сейшеловой – самой медленной из черепах.
Антон разобрался далеко не сразу. Вначале ему даже нравилось вся эта дистанция. Узнав про её милосердные дела и чистоту помыслов он даже стал её боготворить. Ангелина же наслаждалась кафешками и киношками, которых так не доставало её юности.
Первый сбой произошел, когда она заметила, что он часто подкашливает и стала заметно отворачиваться не только от поцелуев в губы, но уже и от близости его лица, потом погнала на анализы, потом подарила ему зачем-то медицинскую энциклопедию (и втихаря пошла проверятся сама, причем сразу в туберкулезный диспансер).
Спустя месяц такого режима, она решила на выходные уехать «по своим святым делам» в Скадовск и мимоходом сообщила, что вдали от родного города она чувствует себя более раскрепощенной, хотя вечерами там скука, вот если бы…. Антон, понятное дело, поехал следом. Она удивилась и… попросила его сменить отель, «чтоб не смущать». Дальше больше – возмущение «ах, вот как ты обо мне думаешь!» и предложение «оставить её в покое». Антон, понятное дело, уехал первым поездом. По возвращению начались звонки, скрытые извинения, оправдания неопытностью… Кафешки… Киношки… За ручку… Нет, Антон хоть и был выдуманным и даже вырезанным уже героем, но всё-таки взрослым мужчиной со всеми потребностями, да вот обидеть её казалось - обидеть ребенка. Из Мелитополя, куда её пригласили поучаствовать в конференции в компании таких же молодых юристов, она звонила и уверяла «как дико скучает по своему Антошечке», «как на солнышко не может взглянуть без воспоминаний о нём». При этом Антон, как последний мудак, снова поехал, но не успел он толком войти в номер, разместиться и открыть десертное вино, как она с порога, заметив его присутствие, вызвала говорливых бабушек-дежурных и выставила его вместе с букетом. Было в этих сценах, крикливых, с размахом, да практически с гапаком что-то от «Свадьбы в Малиновке» или из «Максима Перепелицы»… Бабушкам-дежурным то какая радость, они прям светились и гордились за Ангелину. В Вознесенск Антон уже не поехал. Хотя Ангелина писала большими красными буквами и хохломской росписью «на этот раз я жду по-настоящему, я поняла, что должна дарить, а не только брать». Впрочем, деспотичная, осваивающаяся в новой роли Ангелка нисколько не смутилась, что в этот раз постановка сорвалась, главное - Антон «по любому» был её «суженым». Действительно, она ведь пять раз переспрашивала у пяти бабок в пяти монастырях и те за пять гривен («5, представляете, именно 5!»), услышав имя суженого, согласно кивали. На Новый Год она самостоятельно завалилась к нему в квартиру, уповая, что «ей больше некуда податься» и «на улицах сугробы с неё ростом». Заодно познакомилась с гостившими родителями. Антон запил не в силах противостоять такому напору. Как он мне сказал: « просто оторопел от такой наглости и перешёл в режим ожидания, как видеомагнитофон переходит в стэнд-бай». Время от времени он ещё пытался сказать «бай», но это уже не срабатывало.
Дальше – больше. На Масленицу она закатила новый скандал. Причём прям по нотам украинских народных песен. Его лучше передать в форме как раз пунктирной линии разреза. Этакий херсонский гимн, исполняемый на пяти телефонных звонках плюс нескольких финальных: с порога и за дверью…
«что ты лежишь в субботу – ой, спинка болит - хочешь приеду – нет, я сама хочу – помогу тебе, миленький – ой, только вот снег – ну, я не могу вот так без тебя – я соскучилась – ну, пусти – я на часок – пройдет - что, прям сейчас? – я сейчас, не могу – голову надо помыть – хочу быть красивой – да, для тебя – для тебя, да - а то вечером день рождения у одногруппницы – мы идем в клуб – сейчас не приеду – до клуба вот загляну – после, это уже ночь будет – ты сам понимаешь, у меня принципы – и в клуб только на минутку – это тоже принцип – да и зачем ночью к тебе? - тем более, у тебя спина – нет-нет, только до – нет, я должна приехать - а ты там один? – шучу – конечно, знаю – что значит, выбор есть? - ах, вот как?!
пип
как ты там? – не проходит – солнышко мой – миленький мой – волосики уже почти высохли – два часа сушила – ну вот такие они у меня – могу и не успеть до – транспорт плохо ходит – холодно – нет, я должна приехать – нет, я сама хочу – хотя после уже ночь будет – а сейчас холодно - то есть ты хочешь, чтоб я на мороз с мокрой головой?!
пип
представляешь, тут в клубе тоже масленицу празднуют – красиво – только шумно – я не пила – я в сторонке – ну не могу я вот сразу уйти – про минутку я не говорила – музыка такая противная - спать ложишься? – нет уж, дождись – я прям вот сейчас тогда поеду – ой, тут так страшно – темно – ночь – холодно – домой лучше? – и вправду лучше – вот домой и поеду – а зачем я тогда наряжалась? – причем тут одногруппницы? - и что это ты там разлегся?! – спина у него видите ли болит! – другие вот заботливые, приезжают и встречают! – а, причем здесь Мелитополь?!!
пип
зачем ты трубку бросаешь – солнышко мой – миленький мой – я же не виновата, что мне страшно – не хочу домой, хочу к тебе – нет, я сама хочу – подумаешь, час ночи – а что тебе ещё надо – хитрый какой - не болит у тебя никакая спина, ленивый ты просто – куда? – что ты сказал – чтоо?!
пип
не спишь ещё? - еду вот в такси – к тебе, куда же ещё – только я пальто снимать не буду – я только на минутку – чайку с ромашкой попью и поеду домой, да? – не надо засыпать! – какой ты грубый, невежливый, с девочками нельзя так разговаривать…- грубиян – миленький такой грубиян – вот водитель говорит, почему такая красивая и одна – а потому что-то кое-кто кое-где симулянт – как это не просил приезжать? – я не напрашиваюсь! – ну и не надо! – ну и спи!!
пип
открой уж – холодно – я к тебе не пойду – я вот на пороге прям спать лягу – знаем вас, мужчин! – только и ждете! – а что ты так ходишь? – болит? – ну и зачем тогда я приехала? – пальто ему – подумаешь, грязь – чистюля какой – это снег – ну от машины – водитель такой миленький, хвалил меня, на волосики смотрел – а ты – а ты! - атыыы!! – НЕ ЦЕНИШЬ!!! – чай что-то остыл уже – откуда я знала, сколько ехать – смотрите ка, опять лег – зачем же так грубо – я же девочка! - очень надо – ага – надо очень – ага – очень надо – ага – надо очень – ага – ну и пойду тогда! – и буду хлопать! – и буду будить!! – пусть все знают какой ты!!
пип
Антошечка – миленький мой – не уехала – от тебя уедешь – открой, а – дворничиха на меня накричала – я по ночам не шляюсь - я хорошая – я такая, какой вообще нет – это олеськи всякие и загирки - а я чистая! – я правильная! – меня все любить должны! – и ты первый!! – и почему я всё это говорить должна? – ну, не слушай – ну, заткни уши – ну ка, руки сейчас оторву – не стыдно тебе так себя с девочкой вести?! – ещё дверь закрыл! – такси не пришло, вот и вернулась!
пип
Антошечка, давай спокойно – Антошечка, солнышко, давай просто будем дружить – чай пить давай – про метель говорить – больно, да? – пройдет! - ой, звонят! – приехали – так, где моё пальто… - всё с тобой понятно! – ой, вой, вой… - радикулит у него… – а меня пожалеть и не думал! - а у меня теперь менингит будет! – будет!! – да, будет!!! – что значит уже?! – ну и не надо! – и знать тебя не желаю! – и не надо меня больше звать! – и приставать! - из клуба сорвал! – очень надо было! - такую как я! – НЕ ЦЕНИИИИШЬ!!!
пип»
Таких историй у Антона оказался целый десяток, автор предложил Антону сменить посуду на большую и выпить не чокаясь. Всё вам смешно. А у выдуманного героя вот руки тряслись, когда он пересказывал.
Кстати, да… Продолженице. Не успел Антон потянуться с облегчением в постели, опрокинуть стопку перцовки «за избавление» и выписаться с бюллетеня на работу, даже еще толком выругаться от прошедшего не успел, как с немым удивлением обнаружил в своём почтовом ящике следующие анналы периодики:
Газета «Добрий господар»
Газета «Каховська зоря»
Журнал «Повний БАК» (Борисполь) – Антон любил копаться в гараже
Газета «За решеткой» – Антон любил шансон
Журнал «Предупреждение» - Антону надо было худеть
Журнал «Предупреждение. Плюс» - Антону надо было бросать курить
Журнал «Men`s Health» - тут Ангелина промахнулась чутка, не до конца уяснив тематику…
Ещё было несколько изданий совсем уж неизвестных широкому кругу читателей и даже вызов на почту «получить – расписаться» в каких-то алтайских вытяжках-порошках из рогов морала… Пожалуй, именно рога стали последней каплей в бокале морализаторства. Антон закрылся на все засовы и стал подумывать купить бердянку. Впрочем, это уже стало походить на Марию в концовке «Мазепы». Тут уже и юмор перестал спасать.
Ангелина ждала-ждала, что её позовут (вернее, позовут замуж), но потихоньку стала осознавать, что её опять никто не любит, именно что «не ценит» и даже, похоже, видеть не желает, приняла кардинальное решение – уехать в сказочную, как казалось, Шотландию: к средневековым замкам, в Эдинбург, на год, лучше на два! Надо признать, для Солоницыной это был суровый и бесстрашный шаг. Хотя проще было бы стать нормальной, милой и любимой, но она предпочла умотать от страшной постели подальше. Кроме того, диплом магистра в области права, да ещё и из западного университета – прекрасный шанс на новую, пусть не светлую, но стабильную жизнь. И язык подтянется. В смысле – английский, не ангельский. А Антошечка прискочет, на коленях приползёт…
В Шотландии она каждое доброе утро кормила хлебом огромных лебедей на озере (те уже ждали), в общаге столовалась у китайцев и индусов (фунтов на собственную еду не хватало), подрабатывала с детьми в муниципальном садике (диковатые маленькие шотландцы иногда били её палками и дергали за белесые волосы), мыла втихаря голову в ржавой раковине (хозяйка-ангичанка запрещала ей тратить воду на косу), исправно ходила на лекции (которые не все понимала) и однажды даже заставила себя оттанцевать какой-то местный народный хороводообразный танец. Отношений не искала. Правда, к ней подкатывал с соседнего потока один то ли словак, то ли поляк – но, после пары совместных вечеров, где Ангелина большей частью молчала и водила своими удивительными увеличенными зрачками, решил, что не очень понимает украинского языка и ментальности.
На выпуске через два года её пригласили в киевский филиал крупной адвокатской конторы. Так и не проявившийся Антон к тому времени в Херсоне женился и даже зачал первенца. Она узнала об этом от подруг и плакала несколько дней.
Подводя итоги, как-то так получалось, что сыграла эту партию Ангелина намеренно, чтоб и самой пострадать, и самой же пожалеть себя, ничего по сути не отдав и не потеряв. Зато как у людей, как у подруг в конце концов тоже можно было при желании сказать, что у неё что-то такое БЫЛО.
Надо сказать, что Балакун к этому моменту в Киеве уже не жила. Она обосновалась на съемных квартирах широкого круга знакомых то в центре Женевы, то в районе Ниццы, то на итальянском побережье. Её модельная карьера была вполне себе успешной, а личная жизнь, несмотря на абсолютную, тотальную «свободную любовь» - стала тоже по своему запрограммированной. Завершая один роман, она плавно уходила в другой. И каждый раз тайно надеялась, что уж в этот раз позовут замуж (здесь они с Ангелиной совпадали). Случались довольно живописные моменты. Один немецкий прозаик настолько с ней свыкся, что узнав о её переезде к французскому танцмейстеру, начал было её шантажировать, что пошлет этому Жан-Пьеру её раскрепощенные домашние фото, чтоб он уж налюбовался всласть её неувядающим мастерством. Но на то он и был прозаик, да к тому же немецкий, что вместо фоток отправил танцмейстеру что-то типа рекомендательного письма, где описал в деталях своё преклонение перед «широкой славянской душой, так отчетливо ощущаемой в каждой клеточке великолепного тела». Как и ожидалось таких оборотов француз не выдержал, его узкое французское нутро засвербило и… Правда, Олеся и к прозаику не вернулась. Как раз в это время в одной из мюнхенских клиник у неё обнаружили кое-какие женские проблемы, и она в тот же вечер села на вечерний поезд до Милана, напилась там «асти» и долго кричала что-то с балкона небольшого монастыря, внутри отделанного под модерн.
Загира всё-таки покорила ряд концертных площадок, появились сольные альбомы. Хотя странный, если вдуматься, статус «областной звезды средней руки», конечно, тяготил её. Зато на личном фронте была целая коллекция из предложений. А вот с выбором всё обстояло немного хуже: тело ни к кому толком не влекло, а разум предлагал ещё потянуть. Хотя, возможно, «немного хуже» говорить здесь неправильно. Гилеева хотя уже и отчасти привыкла к мужскому вниманию, но сама встречного интереса этой стороне своей жизни как-то не уделяла, у неё всегда всё было впереди. В этот раз она решила дать себе срок в год, после чего хотела рвануть куда-нибудь в Черногорию или Францию (именно так) «изучать культурологию» (широко), а заодно «преподавать иностранцам русский и украинский языки» (несколько, прямо скажем, идеалистически). Возможно за такой сумбурной формулировкой пряталось обычное желание что-то таки изменить в своей жизни.
Крестиненко научилась варить три варианта ухи и пять – борща (а вот на эклеры вдохновения уже не оставалось). Их крупные близнецы терроризировали детсад, Серега получил бригадирство и пятый разряд.
Прошло ещё несколько лет. Наверное, четверо героинь ближе к своим тридцати вскоре незаметно и обыденно потеряли бы друг друга в этом мире, если б не случился всплеск в интернете социальных сетей.
Балакун отделила себя от всех фейсбуком и присоединяться к другим не была намерена. Когда Крестиненко попробовала написать ей письмо, та в ответ, случайно или специально назвала её «Таней», на том и завершилась переписка. Гилеева, напротив, открыла и личный сайт, и записи на ю-тьюбе, и страничку «вконтакте» и везде были афиши-афиши-афиши-афиши. И капризы-капризы-капризы-капризы. Она тоже не очень то любила кому-то что-то писать или, тем более, заходить на другие страницы. Пусть маленький виртуальный мир, но он был её. Не нравится? Видите во мне нечто большее? Ну и идите следом. А вот для Крестиненко интернет стал домашней отдушиной (её иконкой, а точнее – аватаром, вообще стала, немного ни мало, а Сикстинская Мадонна!). Она засела на семейных сайтах, где нашла себя в образе примерной матери и нравоучительной советчицы как «правильно хранить хлеб в хлебнице» или «для чего могут пригодиться нестандартные банки из-под бобовых». Время с 9 до 11 вечера было её любимым. В своём блоге она перепечатывала не только проверенные рецепты, но и чужие мысли (т.к. сама формулировала «со скрипом»). Педалировала практически всегда одну и ту же тему: она доказывала своей виртуальной пастве, что средняя женщина умнее среднего мужчины, но самая умная из женщин не достигнет первенства никогда – зов разума в ней попросту не даст уйти от очага пещеры. Следуя ребристому плотскому происхождению, она всегда будет хранить этот свой очаг, свой подол и своё дитя больше, чем какие-то идеи общего блага. Такова её доля. Единственно, Крестиненко почему-то не уточняла, хороша эта доля или плоха. Складывалось ощущение, что эта доля висела над ней скорее дамокловым мечом, чем Вифлеемской звездой. Ну, а больше всех развернулась в инете Солоницына. После неуютного года в офисе транснациональной адвокатской конторы в Киеве, где всё было слишком западным и чужим, она запрограммировано вернулась домой, где устроилась в небольшом спокойном юридическом бюро. Но зато она зарегистрировалась абсолютно во всех мало-мальски популярных соцсетях. Правда, имя она себе, естественно, изменила, фотку взяла чужую, а возраст уменьшила на знаковые «5!» лет. Мало кто мог предположить, но она стала этакой «мата хари» нового технологического уклада, без устали бороздящей просторы чужих секретных страниц. Она, как гончая, не стесняясь, откровенно «совала нос» и к немецкому прозаику, и к французскому танцмейстеру. Да что там говорить о любовниках Олеси или скорых концертах Загиры (это было так… семечки) - она могла найти сведения о любом человеке или событии. И даже Люду она подозревала в тайном просмотре эротических фотографий, но сомневалась, т.к. та, несмотря на стереотип простодушия, умело шифровалась.
Как-то Олесю на день занесло в родные края (то ли продажа дедовской дачи под Белозеркой, то ли надо было что-то сделать с паспортом), и она столкнулись в школьном сквере у кипарисов с Солоницыной. Поговорить им оказалось практически не о чем. Но это не страшно. Страшно, что между ними явственно, даже без физических каких-то моментов, но пролегла пропасть лет в десять, если не больше. Олеся была эффектна как дива, Ангелина – живительна как монашка, причем обе – не из этого мира. Уже будучи дома Ангелина всё никак не могла понять, что же её так смутило помимо неожиданной живой встречи с далекой героиней своих сплетен. И только под вечер поняла – Олеся свела с лица свою знаменитую родинку.
Спустя ещё полгода в районной поликлинике Солоницына также случайно повстречалась с Людой Крестиненко (вернее – давным-давно уже Рюминой). Вот здесь разговор двух «не-моделей» довольно быстро склеился как кусочки пластикового броненосца под модельным клеем. Они обсудили сперва людкиных детей, потом ангелкины успехи по работе, всё шло обычным чередом, очередь к терапевту была длинной и тут вдруг Люда решилась зачем-то сказать «про командировку». Стройный мозг юриста сразу уловил некое противоречие кулинарного статуса подруги и каких-то командировок. Та отмахнулась «закупкой качественных продуктов» и важностью «приёмки на месте, в Николаеве». Тут уж Ангелина выразила недоумение в полный рост, благо нюх на двойную жизнь у неё выработался стопроцентным. Понятно дело, что Люда бы не раскололась, если б не захотела. С другой стороны, Крестиненко (вернее – давным-давно уже Рюмину) уже несколько лет мучила раздербанненая киношными образами, журнальными рассуждениями и хихиканиями-разговорами при заваривании общественного киселя, какая-то низменная черта. Она нет-нет, да и начинала ни с того, ни сего серчать над известиями о колесящих по европам и сексодромам подругам, незаметно вздыхать при подтрунивании поклонников новых, молодых поварих. Сергей как по цеховому плану отрабатывал в неделю три стандартных варианта, а по-быстрому «сделав дело», отворачивался и начинал отчетливо храпеть. Она поняла, что её жизнь банальна, что её собственный огонёк потух, что она чего-то там недодержала, недополучила, что своя жизнь – это не только жертва другим… А жизнь ведь всё чаще становилась насаждаемым синонимом удовольствия! Материнское счастье – это прекрасно, но захотелось и чисто бабского… Под горячим душем на неё и вовсе находило незнакомое по юности томление. Всё было сведено к одному – только бы не сделать этот шаг самой, только бы, чтоб этот загадочный «Он» сам соблазнил, совратил, заглотил одним поцелуем всё её тосковавшеё нутро, да и накрыл собой, не спрашивая… Тогда оставалась бы хоть какая-то дорожка для самооправдания на известную тему «все случилось так неожиданно», «у меня и в мыслях не было», «наваждение!» и даже старорежимное «лукавый попутал». Но наваждение приходило всё чаще, а в мыслях «было» и было довольно отчетливо. И, конечно, ловец не заставил себя ждать. Так счастливая щербинка перешла в разряд сексуальной.
Самое смешное, что она действительно выписывала у понимающей её завсклада фиктивные командировочные удостоверения, а т.к. ловца звали Николаем, то и место назначения не без озорства писалось соответствующим. Она приезжала с чемоданом и сразу на несколько дней… Раздухарившись, Люда сама для себя неожиданно выложила Ангелине всё: и про «кайф от мужчины в насквозь промокшей майке», и про эксперимент с «ритмичными ударами при связанных руках», когда она впервые от оргазма потеряла на несколько секунд сознание, и даже сакраментальное «так бывает, мозаика складывается, биохимия… похоже, Николай - это мой личный сорт кокаина»… Люду несло. Она упивалась этой случайной возможностью враз показать всю земную подноготную своих похождений. Она словно утверждалась женщиной под тяжелым взглядом Солоницыной, так удачно попавшей ей под руку.
Шокированная Ангелина на следующий день купила себе авангардное смелое пляжное платье (Балакун рекламировала такое где-то на далеких островах), отдала ползарплаты на косметолога (прыщи на лбу она с раннего детства робко прикрывала челкой), даже завела себе котенка по имени Демьян… Но когда она мерила это платье дома у зеркала она всё равно стеснялась даже окружающего воздуха и снова плакала. Маленькая совсем неразвившаяся грудь не держала силуэт, рваные куски ткани открывали её практически до лобка, а человеческий стыд ещё жил в ней. И тогда она убирала так и не выгулянное платье в дальний угол любимого платяного шкафа…
Однажды, уже и лето давно прошло, она забыла это платье, а скорее даже - этот предмет страдательного фетишизма на спинке стула. Естественно, Демьян его в тотчас же обоссал (по другому и не скажешь) до невосстановления.
Физик-теоретик рисовал этюд в лиловых тонах и рассеяно думал, что раньше, практически с самых первых моментов осмысления окружающего мира, его почему-то всегда до слёз удручали несчастные женские судьбы (начиная с самого факта неизбежности постепенного увядания, тленности божественной красоты и заканчивая их горестной участью хоронить любимых, отцов, братьев, сыновей, погибших на всевозможных войнах или банальных пьянках). Он готов был и любить их всех, и защищать, и прощать. Дело было не в дурацком джентльменстве или врожденном воспитании, а в чём то большем, совершенно другого рода… А потом как-то всё стало меняться, источник восторженности и грусти вначале уменьшился до «некоторых», потом стал прерывистым, а потом и вовсе засох… Вроде бы путь от физика к художнику должен был открыть новое восприятие удивительного женского мира, но, напротив, чем больше этот мир открывался ему, тем отношения становились прагматичнее, а вскоре и он сам насквозь пропитался приторно пахнущей циничностью.
Он вспоминал свои увлечения или даже полномасштабные романы с полным набором красок и кистей и пытался понять, например: деление на стерв или простушек, гулящих или примерных жён – это следствие жизненного выбора или изначальной природы? Или окружающего общества? Хотя, что он мог доподлинно знать… Навсегда уходил в небытие тип уже не существующей женщины: всепрощающей, милостивой, терпящей, спокойной, говорящей «это ничего, это пройдет» или вовсе – молчащей, но так пронзительно, что даже стенам становится стыдно. Пусть позволяющей надругательства и зачастую увлекающейся негодяями в уверенности, что сможет исправить их своей нежностью, но и Женщины, умеющий дарить любовь, не ища ничего взамен. Он уже даже стал сомневаться, что такой тип существовал.
Наверное, всё могло бы быть иначе, если б в мире ещё бродила «великая любовь», которая только и может приравнять противоположные устои мужчины и женщины, обогатить их взаимным светом, без пустых разговоров, обязательств и даже усилий оторвать их от эгоцентричных желаний, всегда в конечном счете приводящих в мнимую семью, но с ещё более отчетливым ощущением подлинного одиночества.
Его этюд изначально как раз и был посвящен типа «великой любви», но выходил больно ранящим, вычурным и каким-то не живым… Он отвернулся и посмотрел на песочные часы - единственный хронометр своей домашней «творческой масс-тоской».
Там, на длинной и весьма неоднородной линейке отмерянного времени, где-то в районе очевидной серединки тихим осенним вечером одиноко брела заплаканная девушка лет тридцати. Да-да, именно так. Она не смотрела под ноги в ржавчину палых листьев, не смотрела вперед, где двухэтажные здания по-прежнему рисовали размытую перспективу старого города, да и на небо она тоже не смотрела. Так бывает, когда глаза открыты, но слепы от непонимания, обиды, тоски и ещё какой-то четвертой составляющей, которая не знает ни любви, ни счастья, ни храма, ни поля.
И катился ей вслед по одной шестой части суши налитый безысходной пустотой беспробудный нюркин стон.