Однажды я придумала себе 9 дней поста.
Нет, вы не поняли, не услышали, не поняли, наверное.
Погодите перелистывать! Погодите отворачиваться!
Я-то, это я то, у которой ценности другой кроме еды не было, которая другого ничего не умела, но дошла уже к тому дню до того глухого и острого отчаяния, когда никакая цена за капельку счастья не кажется чрезмерной, и заговорилась сама с собой, уговорилась, на 9 дней поста. Слепого, отчаянного, на воде - и только. Воды было много. Вода была любая. Вода была вокруг, в море, ее было с избытком. Вода была в кране. Вода была в кулере. Вода была в уличных ларьках и достаточно было сказать -
- Маим им лемон, бевакаша!
- Шеш шекель!
И тебе несут уже, тащат немедленно холодную ее, запотевшую, с легким даже не вкусом, а запахом лимона, скрашивавшую и дневную жару и 40 минут на маршрутке до Тель-авива, через Бней Брак и евреев в глухих черных костюмах, у которых даже брюки короче чем надо - чтобы не касаться нашей грешной земли, и которые, завидев меня татуированную, стриженную, белотелую и полнорукую, отсаживаются в другой конец автобуса и только смотрят иногда украдкой зло и брезгливо. Вот в этаком то окружении и едешь, и вслушиваешься в напевную речь диктора, объявляющего остановки и ждешь, когда уже случится тебе конечная и море, море, огромное и настоящее, до которого ты теперь можешь вот же, всего за час добраться почти пешком, а могла ли и думать о таком, живя в своей далекой, холодной, бесконечной России. И теперь ты здесь, тебе жарко, пот струит по твоим голым плечам, а местные поглядывают на тебя осуждающе, узнавая в тебе чужачку - по цвету кожи, по стрижке, по татуировке и хрипловатому, грубому русскому акценту.
И сразу следом за выходом из маршрутки новая порция воды, холодной, у лавочника -
- Маим им тутим!
- Шеш шекель!
Намек на запах клубники, никакого привкуса, никакой химии - просто холодная вода, которую по каплям, по глоткам переливаешь из бутылки в себя, и втягиваешь, и трогаешь губами, и мир меняется и реальность как-будто наконец-то показывает изнанку. Ты то думал, что мимо тебя идут счастливые аборигены, радостные обладатели местных синих паспортов, которым ничего не стоит доехать до моря, а они вовсе не те, за кого ты их принимал. Улыбчивый араб в ларьке с швармой оказывается старым алеутским шаманом, заклинателем болезней, забывшим свое предназначение и однажды уснувшим в свое шатре, а проснувшимся в этой суете сумасшедшего города. Он и рад бы вспомнить жизнь, из которой так внезапно оказался разбужен сюда, но ему никак не удается, и все, что он может улыбаться бессмысленно и белозубо всем проходящим мимо, нарезать куски мяса, заворачивать в теплый рулет, щедро сдабривая овощами. Он и понятия не имеет, что его мастерство при нем и каждый, кто отведал его угощения на целый год застрахован от несчастий и болезней, и именно за тем он здесь, поставлен восточным стражем охранять город, но в его неведении - и его сила.
А худенькая сабра из массажного салона на севере города, которая каждый день разминает сонные тела аборигенов и приезжих, а сейчас, повинуясь непонятному порыву, идет вдоль пляжа, разглядывая людей без особого смысла и цели, тоже ничего не знает о своей прошлой жизни. Ни о своем африканском племени не вспомнит она, ни о жизни в Стамбуле не вспомнит она, ничего не помнит, ничего не знает она, и только мне моя вода с намеком на запах клубники, показывает, что и там, и здесь, и опять, и снова она своими руками, своей любовью, своей неукротимой силой и энергией раз за разом возвращает женщинам утерянные ими возможности материнства. Раз за разом под ее руки судьба приводит отчаявшихся и уводит их уже переполненными новой жизнью, новой судьбой. Она врачует тела и души, даже не догадываясь об этом, северный страж вечного города. Еще долго ей стоять на этом посту...
Моя жажда истрогать весь город своим телом, прочувствовать, пропустить его сквозь себя через каждый шаг, не дает мне сидеть на месте. Даже у моря я не остаюсь надолго и снова и снова срываюсь в бесконечные пешие прогулки. Сначала обещаю себе, что только дойду до Яффо, постою на пустом мысу по дороге туда, ну и потрогаю каменные стены Улицы Львов, а после неудержимый вихрь закручивает меня в очередную многочасовую прогулку-пробежку по городу вечной весны.
Город затягивает меня в себя, как в паутину. Я снова оказываюсь на шук а пишпишим, чтобы провести бесконечные часы-минуты между тертых пластинок, траченых молью пальто, стоптанной обуви, чужих тарелок и кукол с одним глазом. Ценность всех этих вещей для меня бесконечна. Их привезли сюда те, кто в отличие от моих прадедов сообразили еще сто лет назад, что единственное место, где стоит просыпаться, находится именно здесь. Они были готовы начинать с нуля, да меньше, чем с нуля - с городов, которые еще предстояло построить, с болот, которые еще предстояло осушить, с войн, которые еще надо было выиграть. Всеми своими жизнями, всеми своими решениями и поступками они создали ту реальность, находиться в которой, для меня было равно дышать.
Незаметно от Яффо я дохожу до таханы мерказит. Удержаться от уличных лавок с изюмами, специями и корнями стоит мне нечеловеческих усилий. Но я уже знаю, что мое время здесь, в городе истекло, поэтому изо всех сил стараюсь, и почти во время дохожу до цели. Десятки автобусов готовы тронуться в путь. Выбираю нужный номер и встаю в хвост очереди. День наполняется очередным глотком воды.
- Маим им тапухим!
- Шеш шекель!
Очередное заклинание материализует в моих руках бутылку холодной воды, которая станет мне лучшим компаньоном и советчиком, пока эгедовский автобус по горам и долам повезет меня в белый город моей любви. Там я обойду весь старый город, повяжу на руку очередную красную ленточку, выслушаю благословение от толстой тетки, что всегда стоит на лестнице неподалеку от Котеля, выпью чернейшего кофе в арабском квартале и снова, снова, не в силах противостоять своим желаниям, вернусь к стульям, стоящим на солнцепеке и к религиозным женщинам в неизменных юбках в пол и кроссовках, читающих местные слова по затертым молитвенникам.
Я не умею молиться на иврите, но я думаю о всех тех бесконечных десятках и сотнях моих предков, которые мечтали доехать сюда, но так и не смогли, которые умерли в своих местечках, на своих мельницах и в своих хлевах, убитых и расстрелянных, замученных и изнасилованных, умерших в родах и умерших своей смертью, я думаю о том, сколько их не дошли сюда, хотя мечтали всю жизнь и плачу от счастья быть здесь. Все, о чем я прошу, оставить меня здесь и не уводить никуда...
Местная девочка лет пяти дергает меня за юбку и оттирает себе кусочек места у Стены. Она страстно и пылко шепчет что-то на иврите, а я явственно вижу в ней очередного Стража. Еще буквально лет десять и она станет работать в аптеке, в двух улицах от пляжа в Тель-авиве. Совершенно неважно, какие лекарства вы купите у нее, но сила и мудрость Единого будут вливаться в вас с каждой крупицей этого лекарства. Можете брать акамоль или аскорбинку - не важно. За вас молится ее старое, мудрое сердце - и поэтому она здесь. Южный страж.
Длится третий день моего поста, мы уже знакомы и даже ходили куда-то вместе. Он смотрел на меня, не понимая ни слова из того, что я говорю, а я смотрела на него, не понимая ни знака, из того, что он хочет. Для меня есть одно плохо переносимое в реальность обстоятельство: он местный. Это не укладывается у меня в голове. Я отказываюсь понимать, что человек, принадлежащий по сути своей к местной волшебной природе, может всерьез разговаривать со мной и строить со мной планы. Для меня он как Али Баба из сказки - человек, знающий пароль к пещере с сокровищами, и могущий наведываться туда так регулярно, как ему хочется. Что ему делать со мной?
Но он смешной и упрямый, раз за разом зовет меня на свидания, показывает мне какие-то местные ресторанчики, в которых я в лучшем случае могу пить чай, потому что мой пост все еще идет, и ничего кроме воды не принимает мое тело. Он смешной и упрямый, за руку тянет меня в какую-то новую жизнь и сразу же принимается планировать какую-то нашу совместность, каких-то детей, которых мы можем родить и вырастить прямо здесь. Это не укладывается у меня в голове. Приехать сюда учиться, освоить пять сотен слов, десяток песен, спать в тесной общаге, работать уборщицей - а после вернуться в Москву, это понятно. Но остаться здесь, быть своей, родить ему сабров, говорящих на певучем наречии и могущих оказаться Стражами - я? Да никогда.
Я исхаживаю город вдоль и поперек. Со мной знакомятся бездомные на улицах, и я рассказываю им сказки о летающей лошади и о цветке, прорастающем сквозь чье-то сердце. Я пью местную воду и как будто перестаю существовать в реальности - я становлюсь частью сказочного пространства, одним из героев повести, которую пишет Единый, на пространстве этого клочковатого старого полотна. Сдаю Ему проверку на непрочность и уже чувствую Его дыхание на своем лице и чернила на своем теле. Я понимаю, что плача у Котеля вымолила себе новую судьбу и не позаботилась лишь о том, чтобы проснуться в новом теле.
Шестой и седьмой день поста проходят незаметно. Что там может быть сложного? Чужие игры, своя игра. Я хожу учиться, делаю домашние задания, по вечерам выслушиваю откровения подружек, которые вместе со мной приехали нащупывать свое место в чужом полотне реальности. Кого-то едва не похитили, кто-то обнаружил себя вместо свидания в кибуце на палестинской территории.... И только моя реальность все тоньше, все прозрачнее, все меньше похожа на реальность и больше на сон.
Я просыпаюсь рядом с ним от того, что дом ощутимо качается. Тени веток на потолке ведут какую-то сумасшедшую пляску. У меня кружится голова, а за открытым окном воет койот и хрюкают дикие кабаны. Я успеваю подумать, что даже если эта реальность кончится прямо сейчас, я готова умереть, утыкаюсь в его спину и засыпаю.
На девятый день моего поста, смеясь и грассируя, он начинает со мной разговор о хупе. Я понимаю, что там, у Котеля махнулась жизнями с кем-то несомненно более везучим, чем я и что влюблена до сладкой оскомины, до боли в сердце, до невозможности поверить в то, что такое просто бывает....
Западного Стража я случайно встречаю в Москве. Он прилетел сюда с оказией на полчаса и этого оказалось достаточно, чтобы столкнуться со мной в сутолоке аэропорта Домодедово. Он смотрит на меня укоризненно из под высокой черной шляпы, совсем как те евреи из Бней Брака, с кем мне приходилось делить пропитанную солнцем маршрутку. Он молчит и ничего не говорит, а я уже знаю, что он пришел за моим счастьем. За тем, которое я надеялась сторговать у вечности, за жалкие девять дней поста.
Ничего не получится. Каждый останется при своих. Он принадлежит к тому вымышленному, сказочному миру, где я уже никогда не смогу прижиться. А я - к нашей, острой и насыщенной реальности, где меня держит и это тело, и эти слова. Он герой сказки, а я - сказочник. Мы не можем существовать в одном пространстве. Разве, что вот так - случайно, спутавшись на страницах, и немедленно, немедленно, немедленно, забыв об этом навсегда.
"Но я-то помню!", - с этой мыслью я просыпаюсь и начинаю мой девятидневный пост...