ГЛАВА 11.
НОЧЬ. МОЛИТВА. СОН…
Как только Лиза вошла в свою комнатку, в маленьком домике молодой вдовы на окраине улочки, привалилась к двери с тихим плачем.
«Где ты, Димка? Что происходит в последние дни? Почему всё короче наши встречи? Чувствую – любишь по-настоящему, сильно и отчаянно, так почему избегаешь меня? Бережёшь? А ты меня спросил, нужна ли жизнь без тебя? Нет, не нужна. Только встретившись с тобой, поняла, что Стаса любила телом. Тебя полюбила душой. Навсегда. Как могло случиться? Недели не прошло после разрыва со Стасиком, когда вызвал меня на маршрут. Боялась, что не сдержусь, кинусь опять в его постель и жизнь. Трудно было так первые три-четыре дня, особенно когда поняла, что среди туристов находится та самая девушка, которую видела целый месяц в своих снах-видениях! Не могла ошибиться – изучила лицо до последней конопушки, ведь являлась наяву – трогала даже её! И вот увидела в автобусе. Едва не упала! А она не узнала меня. Как такое возможно? Снилась-виделась-приказывала-разговаривала, а наяву не узнала? Мистика какая-то. Не притворялась, я бы почувствовала. Познакомилась, говорила на английском. И продолжает говорить. Роль? Привычка? Или… план? Скорее всего. Тогда и поняла, что это невеста и вечная любовь Стасика, значит, своя, русская. Долго не могла догадаться о сути. Потом дошло – Лана приехала за ним и без него не уедет. Получится ли у них устроить ему побег из Союза? Хотя, и Союза уже нет. Развалился. Тогда, в этой нестабильности и неразберихе всё может сложиться».
Медленно оторвалась от двери, заставила себя раздеться и рухнуть на кровать.
«Боже, опять голова кружится! Всё плывёт перед глазами и… тошнит. Чёрт!»
Села на постели, опустила ноги на пол. Прохлада остудила кровь и отвлекла от дурноты.
«Полегчало. Нагрузки дикие – не выдерживает организм, даёт сбои. Аппетит и сон – коту под хвост. А завтра голову нужно иметь свежую и сообразительную. Нет, Стас – изверг, Кэт права. Такие вопросы, столько сведений, такой объём информации и познаний! Не голова человека тут нужна – мозг робота: не устанет, не даст сбоя, не заклинит, забыв вариант или аналог перевода, а мы с Толей живые люди! Он лишь тихо матерится, когда пытается рафинированным “французам” адаптировать Стасиковы экзерсисы. Ещё пара “соборных” лекций – в лицо вцеплюсь маникюром! – нервно хихикнула. – “Элиз, где твоя интеллигентность и породистость? Simplement un mauvais ton!* Фи, как дурно!” Эээ, бабушка, ты не работаешь со Станиславом – не так бы возопила! – опять хихикнула, задрожав. – До истерики доработалась, Лизон».
Вздохнула несколько раз, медленно выдыхая, шепча детскую приговорочку: «Эй, бескрылый человек, у тебя две ножки! Хоть и с виду ты большой – едят тебя мошки! А я маленький совсем, зато сам я мошек ем!» Расхохоталась глупой песенке, услышанной или прочитанной когда-то в далёком тёплом детстве. Подействовала. Рухнув на подушку, смеялась, плакала, поражаясь перепадам настроения.
«Осень? Окончательно влюбилась в Вадика? Димка, где ты? Мне плохо без тебя! Как там, у древних китайцев? Я нуждаюсь в тебе, значит, люблю? Или наоборот. Погоди, нет, не у китайцев. Вспомнила – Эрих Фромм: “Незрелая любовь говорит: „Я люблю тебя, потому что нуждаюсь в тебе“. Зрелая любовь говорит: „Я нуждаюсь в тебе, потому что я люблю тебя“.”. Получается, у меня зрелая, – всхлипнула нервно и сильно. – Созрела ты, Лизонька, аки плод на ветке, и упала в сильные жаркие страстные руки любимого – Вадима, Вадика, Вадьки, Димки, Димушки, Димочки. Где ты, единственный?..»
Отплакав, откричав, отстонав, провалилась в мучительный сон, вздрагивая телом, тяжело вздыхая, всхлипывая и в царстве Морфея, не сумевшего убаюкать и успокоить её и там, на розовых облаках, несущих на себе алые отсветы цветков мака, украшающие венок на голове бога Сна. Недодал он ей того напитка из своего кубка, оттого и спала поверхностно и нервно.
В какой-то момент поняла, что не одна в кровати, и, не разлепляя опухших от слёз век, придвинулась к Вадиму, нащупала тело и с радостным вздохом легла на грудь. Услышав мощный размеренный сердечный ритм, уснула крепко, беспробудно, без сновидений – желанный подарок от небес истерзанной психике и мозгу.
«Бог мой, ну и денёк выдался! Чуть всё не рухнуло: и жизнь, и карьера, и дружба, и любовь! Чистилище какое-то, почище Стасовой лекции, прочитанной в соборе бедным старикам. Зачем она им была нужна? Ан нет, больше трёх часов слушали, раскрыв рты и распахнув глаза. Ох, и стервец же этот Станислав! Как гениален, зараза! Изворотлив, умён до неприличия, находчив, трезвомыслящ и… отчаянен до предела! – задумался. – Хотел найти аналогию и не нашёл. Как крыса, загнанная в угол? Пошлое и ограниченное сравнение. Как кошка, зажатая в узком коридоре? Тоже не то. Нет, не могу подобрать параллель. Отчаянный, как человек, находящийся на грани отчаяния, – растерянно хмыкнул, покачав головой. – Скаламбурил, Вадим! Отчаянный, как приговорённый к четвертованию преступник: взойдя на помост, плюётся шутками и оскорблениями народу и королю – море по колено! “Я на пороге вечности – не достанете!” – вот что творится у парня в душе».
Медленно подходя к домику хозяйки Лизки, покачал головой и тяжело вздохнул.
«Таких, как Минаев, не казнить надо, а лелеять, ценить, дружить – настоящие, надёжные и открытые, без камня за пазухой люди; с ним и в разведку, и на бой, и на смерть неминучую, лютую не страшно пойти, – погрустнел. – Странная судьба у него. И несчастная. Почему сегодня у меня так сжалось сердце, когда предостерегал возле автобуса? Отчего непреодолимо захотелось прижать молодого к груди, обнять, шепча слова поддержки и сочувствия? – ошалело разинул рот. – Что происходит, офицер?! Из ума выжил? Любовь мозги размягчила? Или?..»
Остановился столбом, поражённый вспыхнувшим прозрением, даже раскрыл рот.
«Не размягчила, а сорвала косную кожуру, навязанную тебе, тогда, юнцу-студенту, умелыми “спецами” Конторы, и с каждым годом ещё больше наращиваемую Системой и её понятиями, приёмами и методиками. Лишь встретив их, чистых и наивных – Станислава и Елизавету, прозрел. И затрещала кора эта, посыпалась, как толстая, излишне оштукатуренная, стенка. Рухнула под собственной тяжестью, обнажив до крови, до самых костей душу, суть существа живого и мыслящего. Оттого стал восприимчив для совести и настоящей любви. Вот, что произошло на площади – я стал Человеком».
На углу в переулке постоял под раскидистой старой ветвистой берёзой, укутанной пушистым снегом так, что поневоле в голове зазвучали строки Есенина: «Белая берёза под моим окном, принакрылась снегом, словно серебром…»
«Тишь. Безмолвие. Холод. Как на чужой планете».
Вдруг настолько сильно зазвенело в голове от тишины, что задохнулся, поразился до дрожи и трепета.
«Словно замер мир, встал на цыпочки и чего-то ждёт, замолчав, затаившись, не дыша. Даже ветер стих и безмолвствует, боясь спугнуть саму душу Мироздания. Кто говорит с нами в этот миг? Что хочет рассказать? Или спросить? Кто ты?..»
Очнулся не скоро, выдохнул, закрыл глаза: красные круги поплыли под веками.
«Понятно: устал до предела – предобморочное состояние. Сколько я не спал? – тяжело вздохнул. – За последние три дня – всего несколько часов. Лиза страстная такая… – утробно застонал. – Лизка, любимая, я тебя всё-таки дождался! Уж не надеялся найти такую: настоящую, сильную, красивую, умную, воспитанную и страстную женщину. Отметив тридцать пять, отчаялся. Подумал даже, что не родилась моя половинка в этой жизни, что разминулись с ней эпохой или страной. Ночами, куря, обречённо грустил, вопрошая небеса: “Где она? В какой стране?” Печально посмеивался: “Вдруг половинка та в теле папуаски где-нибудь в Океании?” А потом накатывало такое отчаяние! До крика…»
Почувствовав дурноту, замер, долго равномерно дышал морозным, чистейшим и девственным воздухом провинции, ощущая все полутона и тончайшие нюансы вкуса и аромата. Опомнился, вернулся к воспоминаниям, нахмурился.
«Когда я сорвался? После чего? Чёрт, не помню. Заблокировали, кажется. Где-то операция проходила, и я не смог… Не важно. Результат – срыв, “блок”, реабилитация, карантин и… этот маршрут. Несколько ступеней вниз по карьерной лестнице. Спасибо, не “убрали”. А могли. И вот, эти события: Стас, странная группа и ещё страннее маршрут. Нет, понятно, что спецзаказ под именитую художницу. И людей особых подбирали: немолодых, степенных, состоятельных, с именами и титулами, знающих и её лично, и творчество. Деликатны, глаза отводят, когда работает или влюбляется; никаких перешёптываний за спиной, скромно опущенные глаза, только краснеют в смущении лица и уши, – виновато вздохнул. – Напрасно мы выбили аристократию. Хороший урок я здесь получил: как нужно жить в буржуазном обществе. Этот маршрут оказался знаковым! Столько потрясающих открытий, знакомств, информации, радости: чистой, откровенной, безоглядной. Вновь всколыхнулись давно забытые чувства детства, невинного и наивного. Вот, что важное здесь узнал – можно, не задумываясь, быть большим ребёнком: любознательным и открытым, жить с душой нараспашку без опаски, – прислонившись к стволу берёзы спиной, поднял глаза вверх. – Волшебство!»
Ветви, опушённые обильным снегом, короной высились над головой, легонько раскачивались, шуршали, шевелились, вызывая ощущение карусели. Снежной карусели. Закружилась голова.
«Так, мечтатель есенинский, срочно в постель. Спать! Хотя бы пару часов, пока Лизонька не накинулась с любовью».
С трудом взяв себя в руки, пошатываясь, поплёлся по улице, автоматически отмечая, что все дома с тёмными окнами, из труб лишь кое-где вьётся тоненький едва уловимый дымок – догорал знаменитый коксующийся уголь: чистый и крепкий, не оставляющий после сгорания ни крошки шлака, только невесомый пепел. Уловив душноватый запах угара, чихнул, улыбнулся и прибавил шаг.
Беззвучно войдя в домик, прикрыл плотно дверь и закрыл засов.
«Ждали. Приятно как! Милая такая хозяйка – сразу поняла, что у нас с Лизкой серьёзно. Не закрывает дверей и не выходит на звуки – скромная и деликатная. Что с мужем случилось? Такая молодая! Даже детишек не успела родить. Господи, ты ослеп там? Почему столько несчастных глаз вокруг?!»
Аккуратно разделся, примостил промокшие кожаные зимние сапожки на угол приступка печи, где предусмотрительно лежала чистая тряпица.
«Видимо, муж печь сложил – ухаживает за ней Маша, вон и баночка с побелкой в углу стоит. Ладно, пора спать, наблюдатель».
Вымыл руки и, проходя через кухню, заметил на столе полотенце: под ним что-то бугрилось.
«Вот спасибо, Машенька! Забыл, когда сегодня ел!»
Сел на краешек лавки, снял полотно, налил молока из настоящей деревенской кринки, с большим ломтем квадратного хлеба местной хлебопекарни, вприкуску, одолел половину кувшина.
«Вкуснее, пожалуй, не пробовал ничего в жизни. Топлёное! Ну да, вот и толстая сладкая пенка попалась, – смущённо хихикнув, выловил её пальцами и сунул в рот. – Ммм, объедение! Даже мурлыкать захотелось. Так, Вадя, пора спать – в детство впадаешь».
Накрыв остатки ужина полотном, ополоснул лицо у рукомойника.
«Вода так морозом пахнет! Чистейшая, колодезная! – поднял мокрое лицо к потолку и подождал, когда кожа сама высохнет. – Какое наслаждение! И никакой хлорки. Тьфу на тебя, Москва! Хочу простой жизни в глуши. В маленьком домике, где будет ждать в уютной тёплой спаленке любимая, Лизонька моя. Ты слышишь, Господи? Пошли нам покой. Большего не прошу. Покой и любовь. Счастье. Семью».
Раздевшись, развесил вещи на «плечиках» и стульях, энергично обтёр нагое тело до ног мокрым большим махровым полотенцем, кинул его на батарею, неслышно подошёл к кровати. В ярко-голубых лунных лучах увидел скрюченную фигурку.
«Бедная: дрожит и стонет во сне, личико нахмурила, вздрагивает тельцем. Кто тебя так расстроил, родная? – осторожно лёг рядом, медленно, по сантиметру, придвигаясь. – Ага, почувствовала моё тепло».
Пододвинулась, нащупала ручкой его грудь и с выдохом легла на неё, прижавшись к обнажённому телу. Затихла и… заснула! Спокойно и глубоко.
«Понятно: плакала, меня ожидая. Прости, единственная, еле выкрутился сегодня. Мог вообще пропасть, а завтра поутру на группу заступил бы новый “опер”. Вот так-то, Лизка моя. Сколько тогда б слёз пролила? Быстро меня забыла бы? – нежно подтянул её повыше, обнял, вдыхая запах кожи и волос. – Рай, нирвана, расслабон, – засыпая, продолжал думать. – Пожалуй, слезами не обошлось бы – влюбилась по-настоящему. Невозможно так сыграть и притвориться! Не пацан, многое и многих повидал. Нет, Лиза любит. И любима. Остро чувствует это, вот и истерит. Хочет того же, что и я: семьи и детей. И срочно, – утробно выдохнул со стоном. – Как же умеет любить! Кричит, выгибается, отдаётся до донышка… – содрогнулся в чувственной дрожи. – Как страстна! Выматывает, как юнца зелёного! – улыбнулся через дрёму. – Первые два дня никакой ходил – голова кружилась от напряга, а тело кричало и опять её хотело – такое же ненасытное, как моя девочка. Жадна на ласки… – вздохнул тяжело, нахмурившись. – Если со мной что-то случится – не выживет. Не захочет… И я бы не захотел… Как заставить жить? Надо поговорить. Непременно…»
…Поле было огромным, тёмно-жёлтым, с тугими и мощными колосьями хлеба, которые больно били по груди и лицу, кололи ноги и ступни, голый живот и руки. Всё равно Вадим бежал по ниве, смеялся и кричал что-то Лизке в радости и сладком безумии.
Озорница ускакала на тонких ножках вперёд, порхая, как мотылёк.
Едва догнал, в прыжке настиг, прижал к себе, чтобы не покололась и не поранилась, рухнул в жито, целуя любимую, верещащую и пищащую от колючей соломы. Покатался спиной, рыча от боли, примял немного колосья, вытоптал площадку.
Лиза ласкалась, заглядывала глазами цвета небесной февральской лазури в душу, целовала сладкими губами, стонала звонко и сильно, когда положил обнажённой на себя, «взял» мощно, сильно, крича в голос. Выгибалась, извивалась и плакала. Прижимал всё сильнее, зажимая ей рот плечом, шепча на ушко слова любви, успокаивая и смеша. Притихла, вжалась, и он застонал от боли и наслаждения.
«Как же ей всегда удаётся застать врасплох, так прижаться и не отпустить в сокровенный миг, оставляя в себе меня до последнего толчка, впитать сок до последней капли? Так ни разу и не обманул её, алчную даже на эти ощущения. Вбирает и малое, целуя с жадностью и стоном».
Спина горит от множества ран: жёсткая солома у жита. Колосья склонились к телам и щекочут остью кожу, а Лизка извивается и хохочет, прося отодвинуть их с её спинки и попки. Чем больше вертится и выгибается, пытаясь достать шаловливый колосок, тем больше вжимается в тело Вадима. Вновь загорелся и, сев, вжал в себя девочку, а она откинулась на мощную стену колосьев и, подняв руки, прижала их к голове, запрокинутой в жёлтую пахнущую хлебом волну. Целуя грудки, зарычал от экстаза, слыша оглушительный звон тысячи кузнечиков и цикад.
Где-то в вышине неба звенели жаворонки, а справа перекликались перепёлки: «Спать-пора, спать-пора…»
«Спать… Пора… Спать».
Вдруг тело стало лёгким и воспарило ввысь…
– …Боже, Вадька… Едва не задушил… Отпусти…
Тихий приглушённый голос Лизы заставил его очнуться.
– Родной… Ты был не в себе… Еле разбудила… – прижалась мокрым телом, дрожа от страсти и боли. – Спасибо Маше – услышала мои стоны и уколола тебя несколько раз иголкой в крестец. Ногами чуть мне спину не сломал, – целовала мокрое, белое, как полотно, лицо, прикусывала посиневшие губы. – Ты был так силён, что я даже не могла кричать… Придушил…
– Так это не сон? – чужим голосом выдавил.
Был не в состоянии расцепить сведённых судорогой рук и ног. Тело стало деревянным, чужим, неживым, лишь судорожная боль доказывала, что он ещё существует на этой земле, что ещё жив, пока человек.
– Маша сказала, что ты очень сильно понервничал, видимо… Вот тебя и выключило на время… Но не твою любовь, – целовала долго и сильно, стеная и плача. – Так любил, что ещё дрожу…
Больше не разговаривала, вновь утонув в любви и страсти, оживляя любимого, возрождая из полусмерти, полужизни, полузабвения заветной лаской.
Передёрнулся в жутком чувстве: «Словно готов был сегодня умереть! Практически сдался во сне-наваждении, полетел даже! Не позволила, моя Лизонька, уберегла, удержала страстью и жадностью к жизни. Спасла грешными губами».
– …Как? Что?..
Лежали в предутренних тёмно-розовых потоках едва брезжущего рассвета.
Целовал любимую с нежностью.
Дрожала и ласкалась пушистым котёнком.
– Почему сейчас?
– День был жутким. Накапливалось-накапливалось и выплеснулось. Последние дни не спал совсем. Измучила я тебя, Димка мой…
Пьяняще целовала крепкое тело, гладила кожу тоненькими пальчиками и шёлковыми белокурыми длинными волосами, касалась пухлыми искушёнными губами, проводя заповедную дорожку вниз.
Застонал, напрягся, сильно прижал её голову.
Не испугалась, нежно обхватила руками его бёдра.
В пароксизме сполз ниже, выгнулся дугой. Стон зазвенел в предрассветных лучах, переливался, метался под потолком спаленки, возвращался обратно, дурманя обоим ошалевшие головы.
В последний момент опять обманула – села сверху, забрав всё себе, кусая губы и прижимаясь так, что столкнуть не смог!
– Только мой! Весь! Мой…
– Сошла с ума, – едва выдавил, задыхаясь от ослепляющей страсти, непередаваемой сладости и… почти невыносимой боли. – Что ты вытворяешь? Ну, Лизка…
– Моё всё! Законное, желанное.
Целовала с прикусом и не хотела слушать никаких доводов о предохранении.
Устало смежил глаза: «Вот упрямая! Бесполезно бороться». Безмолвно любовно привлёк на грудь.
– Спасибо, любимый, – обессилено легла на него, укрыв их сверху одеялом. – Не думай ни о чём. Есть разговор. Позже. Отдыхай, родной. Спи крепко. Не помешаю, Димушка? Не тяжело ль? Любый мой… – прошелестела воздушным небесным шёлком, тончайшей золотой нитью искренности проколов и привязав его сердце и душу к себе. – Суженый… Богом даденый…
Вместо ответа медленно повернулся на бок, обвил ногами её тело и положил голову на женское плечико, невесомо целуя любимые губы.
Задрожала, застонала, заплакала счастливыми серебряными слезами; прижималась к лицу губами, шептала слова чистой и сильной любви: зрелой, выстраданной, долгожданной.
Под эту вечную музыку и уснул.
Дождавшись, когда заснёт глубоко и мощно, медленно высвободилась из родных рук и ног, невесомо целуя, накрыла одеялом почти с головой. Открыв форточку, направила узкий поток морозного воздуха по стене.
Постояла над Вадимом, тяжело вздыхая, накинула на обнажённое тело малюсенький атласный халатик цвета васильков и на цыпочках вышла на кухоньку.
– Уснул, бядолага? От бяды… Чуть головы-т не потерял со своёй работой проклятущей, – Маша встретила встревоженным ворчанием и испуганными глазами. – От ить, чо бываит, вишь! Как умудрилася пискнуть-то? Хорошо, чо я так и не смежила глаз, пока не пришёл он. Чо-т тревога давно мне маяла душу. Смурой такой ходил последни дни… Вот и дожидалась яго сёдни тихонько. Всё одно – не сплю я… Так, как кура на насесте, сомкну глаз один…
– Что это было, а, Маш? Как?
– Мамка моя сказывала, чо у мужиков ето бываит. Ето и сон, и не сон вроде. Как одурь на их находит. Вроде чувствуит, а не понимаит. Лунатик ходит, а ети могут и убить, а не помнют. Во, чо бываит, вишь. А разбуди – не поверит, хоть усю слободу у свидетели притащи. Вот и на твово нашла та морока-одурь. Чо-т на работе, видать, случилося страшное. Военный – всяко случаится. Вон, у прошлом годе мины на складу-т рванули. Так тама офицер усех успел вытолкнуть с убежища-т. Погиб. Дверь с той стороны собою держал, пока рвалось усё там внутрях. Ну, его-т, понятно дело, в клочья и разнесло. А солдатикам потом пришлося собирать те куски в гроб! Жуть, чо было! Так потом, у ребят-то етих, ум и помутился оттого. Списали домой человек семь. Комиссовали, значить.
– Какая жуткая история, Машенька! Не слышала никогда.
– От чудна ты! Да хто ж тибе тако расскажить? Запретили. Мы, местныи, только и знаим. Вот и с ими тако, небось, приключаится – ум за разум заходит порою. Пройдёть. Время лечит…
– А твой?..
– А, по дурости сгинул, – горько усмехнулась, махнув рукой. – Толом решил рыбу глушануть. Сам погиб.
– Прости.
– Не звиняйси – получил, чо хотел. Не хотел в «литейке» горбатить спину – у могилу её уложил.
– Как ты?
– А чо я-т? Дитё жалко. На сносях была. Мёртвый…
– Прости!
– Отмолен, отплакан, похоронен ангелок мой. Живу. Дурака мово жалко – молодой был. Жить да жить…
– Мы тебя не обидели своими?..
– Бог радость телесную даёть – на здоровье. Ребёночка бы вам. Здоровенький будеть. Сильный. Красивый. Любите друг дружку крепко – детки будуть загляденье. Таких сразу на улице узнаишь – счастливыи оне, – присмотрелась. – Ты аж зелена, девонька. Ай тошнит? И давно? По утрам тольки? Иль напостоянку?
– Нет, вечерами, когда сильно устаю. Круги перед глазами и головокружение. А от него и тошнота начинается.
– Плохо. Перенапряг, то бишь истощенья, похоже. К врачу надоть. И кушай получше – как доска! – рассмеялась, опомнилась, приложила руки к губам, качая головой. – Ору, как оглашённая, – уже шёпотом. – Садись, ешь, Лизуня! Набивай утробу, что б не одолела хвороба!
Через два часа Вадим проснулся от запаха омлета с зелёным луком и сосисками. Счастливо улыбнулся: «Лиза!»
Пошатываясь, встал, дождался, когда темнота перед глазами рассеется, оделся. Вещи на стуле были свежими и выглаженными. Надевая, с наслаждением вдыхал неуловимый запах её духов: «Лиза, полоская, в воду капнула, озорница». Надев домашние туфли и треники, в майке вышел на кухню.
С любовью улыбнулась, выкладывая на тарелку завтрак.
– Я знаю, чем тебя разбудить! – вытерев руки, подошла и подняла личико навстречу. – Доброе утро!
Ласкала пальчиками лицо, трепетно прижималась с осторожностью к колючим щекам. Опомнилась.
– Умойся и за стол. Салат из помидоров сейчас будет готов.
Когда сел чистый, свежий и выбритый, с обожанием улыбнулась и принялась обслуживать, как заправский официант с поклонами и почётом, вызывая застенчивую улыбку на лице возлюбленного.
– Как ты красив, когда так смеёшься, Димка!
– Знаешь, что странно? Только ты меня так зовёшь, Лизонька, – как-то потерянно смотря на неё, задумчиво ел, не спуская глаз. – Для всех – Вадим, для домашних – Вадик, для школьных друзей – Вадька. Никто никогда не путал имён. Только ты решила, что Димка – из той же серии, – криво улыбнулся. – Но мне это так нравится! – тепло улыбнулся только глазами: крупными, миндалевидными, серыми, выразительными и потрясающе красивыми. – Может, самозащита такая: другое имя – другая жизнь?
– Или твоё страстное желание сменить, вплоть до имени, – не глядя на него, тихо села рядом.
– Именно такие мысли во мне крепнут последнее время, поверь.
Доев, отставил тарелку, притянул чашку с чаем. Понюхал чудесный насыщенный запах, блаженно зажмурился.
– Что вы сюда кладёте? Летом, солнцем, полем июльским пахнет.
– Нашу любовь, – погладила его немного порозовевшее лицо. – Плохо выглядишь, любимый. Мне стыдно. Я так виновата! Может, сбежишь на неделю? Спасайся, Димушка! Поберегись, – прильнула, поцеловала сильно, со стоном, – пока жив…
– Не дождёшься, – сипло прохрипел.
Чуткими пальцами провёл по чёрточкам тонкого личика, над большими глазам цвета неба, по густым длинным ресницам, изысканным бровям.
– Я тебя люблю, Лизка. Ты это знаешь?
Как-то жадно, исступлённо прижался губами ко лбу, закрыв глаза от сильной сердечной боли. Содрогнулся телом от внезапной панической атаки, поразившись: «С чего бы это?»
– Да, с первой же нашей ночи, – опустив голову, упёрлась лбом в его грудь. – То, что произошло тогда, без любви невозможно – поверь на слово. Это была не банальная связь, а именно любовь. Причём, взаимная. Сразу. Утром мы уже были парой. Супружеской. Да ты и сам это почувствовал, – вскинув голову, окунулась лазурью в душу, уколов истиной сердце. – Потому и сбежал ты, Димка – испугался силы чувств. Вернулся быстро – больше не мог без меня жить, – нежно улыбнувшись, подставила губы для поцелуя, плывя в облаке настоящего женского счастья и искренной открытой любви. – И я стала жить только для тебя. Ты стал смыслом жизни. Только ты… Самим воздухом…
– Так нельзя… Это… – застонал, качая головой в каком-то страшном предвидении, стиснувшем спазмом грудь, голову, сердце, тело!
– Опасно? Смертельно? Порочно?
Распахнула омут неба, раскрыла душу глубже, кусая ядовитыми острыми зубками предчувствия мужское сердце.
Дёрнулся нервно, покрывшись ледяным потом: «Пропасть настоящая! Могила!»
– Я не боюсь.
– Нет… Такие сильные чувства… Мы же просто…
Захлебнулся раскалённым воздухом, задохнулся от непонятных слёз. «Чёрт, нервы совсем сдали», – рыкнул безмолвно.
– Не…
– Не справимся? Погибнем врозь? Не переживём разлуки? И пусть, – прижалась к губам с таким же отчаянием и обречённостью.
– Сумасшедшая! Очнись! Приди в себя! – впился в губы-отраву, не зная, что делать.
«Чем же её упрямую голову отрезвить? Чем пробить ослепление? Как заставить жить?..»
Едва оторвался от умелых сладких створок рая и ада, лишающих воли и способности трезво мыслить.
– Спасайся! Я тебя чуть не убил, девочка моя бесстрашная и глупая.
Прижался ко лбу вздрагивающими губами, задыхаясь от перехлёстывающей разум любви и ничем необъяснимого животного страха. Облился ледяными градинами пота, поражаясь до оторопи: «Да что с тобой, Зорин?! Что происходит? Дьявольщина…»
– Брось меня! Беги, Лизонька, – с трудом прохрипел.
Ни на что не надеялся, словно жизнь вытекла, а с нею и воля к борьбе. «Схожу с ума, точно», – простонал безмолвно и горько.
– Больше такого не повторится. Подобных перегрузок раньше не было? И не будет, уверена. Совпадение. Бывает. Успокойся. Всё хорошо!
Отстранилась, погладила лицо, утешая, отвлекая. Тепло улыбнулась, извиняясь за вынужденную необходимость очнуться.
– Уже настало утро. Пора приниматься за работу. Есть серьёзный разговор. Готов выслушать меня, Димушка?..
– …Если ты поняла всё правильно, тогда и я ничего не понимаю.
Задумчиво гладил её спину, смотря в окно во двор, где Маша убирала снежок с дорожки: на рассвете выпал свежий.
– Мне нужно срочно поговорить со Стасом. Собирайся, поедем к нему.
– Их нет дома – рассвет, – лукаво улыбнулась, ласково коснулась носиком щеки.
Передёрнулся, покраснел, прижался лбом к светловолосой головке, задрожал руками, вскрикнул безмолвно: «Жить! Выжить!»
– Девочка выиграла право. Они на реке. Найдём, тоже посмотрим на красоту, – шаловливо поцеловав его в подбородок, выскользнула и резво побежала одеваться. – Десять минут!
Ими не обошлось.
Попросила поправить перекрутившуюся бретельку белья.
Увидев её, тоненькую и обнажённую, начавшую одеваться почему-то сверху, не поправил вещицу, а поцелуями стал снимать. Смеялась, извивалась, боясь щекотки, а он сходил с ума от запаха кожи и волос, от упругой попки, вжимающейся в его лоно, от вздрагивающего плоского животика, манящего шёлковой ложбинкой и мягким холмиком внизу. Не только не помог, а вжал в стену и «взял» так…
Маша на улице вздрогнула от страстного исступлённого крика Лизы!
Прислушалась, краснея лицом, осторожно подошла сбоку к окну и, встав у стены, послушала, не нужна ли помощь? Убедившись, что жиличка кричит от счастья и интимной радости, горько заплакала над своей вдовьей безрадостной долей и поспешно ушла со двора, воткнув лопату в снег на углу сарая.
«Пусть любят. Кто знаит, сколь им отпущено? Жизнь жестока. Убедилася уж сама».
…Из ворот домика выехали только полчаса спустя, сияя глазами и держась за руки – не могли разорвать: любовь крепла с каждым мгновеньем, сжимаясь хищным кольцом вокруг пары.
Сначала наведались к дому Вероники, но наткнулись на замок, понимающе улыбнулись:
– Ещё на реке!
Развернулись и поехали в сторону набережной, но и там молодых не оказалось. Удивились.
– Сменили место дислокации?
Постояв минут десять, полюбовались чудесной картиной.
Вдоль набережной по берегам Волги все деревья и кусты стояли в густом сильном обильном инее! Сразу потерялось ощущение, что это планета Земля – пейзаж казался инопланетным, учитывая неестественную окраску картины: тёмно-розовую. Солнце еле-еле пробивалось сквозь остатки тумана. Он полностью искажал местность, делая её незнакомой, неузнаваемой, другой. Душа замирала от неземной красоты!
Налюбовавшись, решили поехать к дому Толика:
– Сначала поговорим с ним. Станислава поймаем на работе.
* Simplement un mauvais ton! (фр.) – Просто дурной тон!
Сентябрь 2013 г. Продолжение следует.
http://www.proza.ru/2013/09/28/1538