Не докричался!

               
               
                УДИВИТЕЛЬНЫЕ СЛОВА.

   Под полом и рядом со мной, ровно стучат колёса. Давно остались позади окраины со светлыми массивами новостроек. Солнце мирно покоится на щеке моего соседа, что напротив. Это парнишка лет двенадцати загорелый с беспокойными глазами. Нос его давно прилип к стеклу. Забытая сетка одиноко лежит рядом. Казалось, он весь погружён в созерцание происходящего за окном. Для бывалого же человека там не было ничего примечательного. Поля, кусты, клетки огородов, изредка вспыхнет крошечный домик, да блеснёт речушка, где смешно бултыхается коричневый народец. Вот, пожалуй, и все немногочисленные детали пригородного пейзажа. Мне становилось скучно, к тому же ещё невыносимая жара. Тот, кто много ездил, знает, что от подобных недугов есть превосходное лекарство – разговор. Но сосед по скамейке безмятежно спал, сложив руки на животе, мальчуган же напротив попрежнему смотрел в окно.
   Жарко, - осторожно замечаю я. – Сейчас бы купнуться, а?
   Помолчали.
   Далеко едешь?
   До Марьина.
   А, ну, вместе выходим. Мне в военный городок, знаешь?
   К лётчикам? Знаю.
   Сосед был, кажется, не из разговорчивых.
   Ты там на даче, или как?
   Не…ет. Огород. Сад – огород.
   И часто ездишь?
   Каждый день.
   Один?
   С папкой. Он попозже.
   Работы много?
   Да, поливка, дом, колодец, яблони, - оживился сосед.
   И много поливать?
   Ещё бы! Капуста с огурцами…Потом, если воды много, клубничку, - он улыбнулся. Любит, когда её поливают! – И, лукаво взглянув на меня, добавил. А хитрущая! Как польёшь, - листики выпрямит и выглядывает – здравствуйте! Красных много, много. А усы какие! Длинные, так и ползут по земле. Папка говорит, прижмёшь их к ней, - кустик дадут, совсем другой, новый.
   Интересно! – вставляю я.
   Ещё как! – Сосед задумчиво улыбается. – А ведь добрая она…хорошая.
   Кто?
   Земля. Возьмет ведь простое семечко, а даст … Листиков одних сколько, и все разные красивенькие… Весной, знаете, когда размечали, воткнул я прутик обыкновенный, у дороги валялся, ну, и забыл про него. Недавно смотрю – листики зеленеют. Прижился… Воды вот только нехватает, а она любит воду –то. Колодец рыли – рыли – всё мало. Возьмёшь вёдер десять и вся. Глубже, говорят, надо, а кто знает, когда она кончится, эта глина. Белую глину знаете? Твердущая, как камень. Разве пойдёт через неё вода. И рыть трудно, ломом нужно… До ключа бы добраться!
   И он с увлечением говорит уже про холодный ключ и про соседей Ярцевых, которые добрались всё же до этого ключа. Затем опять переходит к огороду и рассказывает уже про смородину.
   А, знаете, как она приживалась медленно? Торчит прутик и ни одной почки! Мы с папкой даже хотели вырывать, да хорошо мама не разрешила,  ещё, говорит, подождите немного. И, правда, через неделю смотрим – внизу, у самого края что – то зелёное. Нагнулись, а там почечка раскрывается. Так все и прижились. Сейчас уже отцвела, ягодки зелёные есть.
   Подъезжали к Марьину. Показался перрон. Качнулись корзины. Клюнули некоторые дремавшие пассажиры. За окном услышали: Мороженое, брикеты… Поезд остановился.
   Через несколько минут под нашими ногами похрустывали мелкие камешки. Всю дорогу мой знакомый с увлечением рассказывал о своём саде – огороде. Он мог без конца говорить о любимице – клубничке, о беспокойном горохе, о пахучей смородине, о ещё маленькой морковке. С них он перескакивал на другое, тоже очень важное, о чём считал нужным сказать, и говорил о толи, о рубейроиде, о горбылях и о прочих вещах, совершенно необходимых при постройке дома.
   А солнце тем временем беспощадно палит безлюдное шоссе. Хочется пить. Мой знакомый видит, как я облизываю губы, и предлагает зайти попить, тем более, что вода у них холодная и чистая, у соседей брали, а если у меня есть время, то он покажет и клубничку. Мы сворачиваем на тропу. Увидев огород, мальчуган, забыв уже о холодной воде и моём времени, тащит меня прямо к своим зелёным друзьям.
   Яблоньки! Вы посмотрите только! Большие? А ведь в этом году посадили.
   Яблоньки не превышают своего хозяина, но чувствуют себя здесь, безусловно, большими.
   Ишь ты, залез и думает, что дома! Я тебе! – он что-то вытаскивает из листика и давит ногой. – Червяки, гады. И откуда берутся!
   Идёмте, идёмте, я вам сейчас покажу её! – он, видимо, тянет меня к клубничке, но по дороге останавливается. – Ой, вот моськи, а? Вчера поставил палочки и уже обвили. Вцепились, вцепились-то как! Не бойтесь, никто не отнимет. – Это относилось к маленькому гороху, бойко хватавшему своими усиками длинные лучины, торчащие рядом.
   А клубничка-то, вот скотинка! Что съёжилась? Пить хочешь? Дам, дам… Вот это да! Листик новый, честное слово листик новый даёт! – тормошит он меня. – Смотрите, какой маленький! Пять листов – пять ягод! – и маленький хозяин весело прыгает дальше.
   Сюда идите! Это укроп, - слышу я. – Попробуйте! Ну, попробуйте! – он подносит к моему носу едва заметную травинку. – Маленький ещё, но если попробовать – сразу узнаешь!
   А вот смородина. Ягодки краснеют! А вот малина… А вот…
   Многое, очень многое хочет ещё показать мой знакомый! Ведь кругом столько интересного, что им необходимо поделиться, рассказать о нём. Вот клубничка. Он хорошо помнит, как садил редкие зелёные кустики, скорее похожие на обычную траву, что растёт даже в городе, чем на кусты настоящей вкусной клубники. И, вдруг, кустики словно подменили: расправились и стали расти их листья, появились белые цветочки, а затем и ягоды. Правда, вначале зелёные, но ягоды! Откуда они взялись? Кто прикрепил их так нежно к тонким стебелькам? Конечно, он! Ведь он же поливал и заботливо подкармливал их чуть ли не каждый день, он же стругал и ставил им маленькие подпорочки и вытаскивал всякие сорняки! Значит он сделал из ничего эти красивые и очень вкусные ягоды! Это было удивительным открытием, о нём нужно было рассказать. А сколько ещё таких незаметных другим, но великих для него открытий! Дом, колодец, яблони – эти слова зазвучали совсем по другому, совсем не так, как раньше! И он охотно повторял эти удивительные слова и готов был долго рассказывать о них много интересных вещей…
   Выйдя на шоссе, я ещё раз окинул взглядом чудесный сад-огород. Его маленький хозяин, стоя у яблони, махал мне рукой: Захо-ди-ите-е!
   Разных совершенно незнакомых людей часто тянет друг к другу, и их связывают какие-то необъяснимые нити, за которые кто-то дёргает  в определённое время и в определённом месте, заставляя резко менять начатое, задуманное и т.д. И вот человек идёт уже по какому-то новому пути, на который завели его упомянутые необъяснимые нити.
   Возможно, люди будущего и будут понимать друг друга без слов, читать чужие мысли и желания, но этот рентген ещё так далёк. Но тогда эти упомянутые нити всё же тянули меня к этому чудесно найденному знакомому и незнакомому садоводу. Случайно или неслучайно, но я находил возможность встречаться с ним и знакомство продолжилось.
 Я смог проследить историю этой жизни. Итак, сразу потороплюсь сказать вам, что его жизнь – это какой-то ряд окололитературных увлечений. Да, первое увлечение, - можно сказать, детское - увлечение садоводством. Но вот второе увлечение. Оно началось, когда он, учась в школе, мог подолгу общаться с книгой.


                О НЕСОСТОЯВШИХСЯ.

  В увлечении пропадал он в читальном зале детской библиотеки среди Жюль-Верна, Фенимора Купера, Конан-Дойля. Библиотекарша знала его в лицо. Таких, как он, было  немного. О, они сразу же запоминались любому   своей усидчивостью, своей фанатичной преданностью печатному слову!
   Да, для него это был  найденный каким-то неожиданным образом мир. Здесь он мог жить этой своей второй жизнью. В этих книгах он анализировал поступки героев, пристально рассматривал их самих, дописывал что-то сам в своём воображении, дофантазировывал, до, до…
   Эти фантазии уводили его иногда на какие-то неизвестные острова, бросали в редкие чуть ли не уфологические миры. Иногда происходило так. Он шёл по улице, не обращая внимания на происходящее. Но тут, вдруг, ему приходилось отрываться от своих видений – что-то отвлекало, кто-то толкал, громко разговаривал – реальность заставляла. Тогда он снова был на грязном тротуаре, тогда снова  - запах близлежащей помойки, небритые, иногда пахнущие алкоголем прохожие… Он был против этой реальности, он с удовольствием бежал от неё в этот книжный другой мир. Пропадая в этой библиотеке, учился он кое-как, но с ним рядом была постоянно эта другая жизнь, которую он ставил выше всего.
   Спорт. Да, был ещё спорт. Это нашло внезапно и захватило, как книги Купера и Жюль Верна. В седьмом классе его просто обидел преподаватель физкультуры, явно усомнившийся в его спортивной подготовленности. Михаил не перенёс такого выпада по отношению к своей персоне и начал энергично тренироваться, пошли километровые пробеги по городу. Преподавательнице пришлось изменить своё отношение к нему – в беге на длинные дистанции он неизменно выигрывал. Питерский Воронежский садик (на одноимённой улице) стал немым свидетелем этих успехов. Именно там проходили забеги школьников во время уроков физкультуры. Он с удовольствием принял третий взрослый спортивный разряд из рук всё той же обидчицы - преподавательницы физкультуры. Так он взял эту небольшую следующую высоту в своей жизни – очень приличный бегун в школе.
    Как много в этой жизни  забывается! И этот рубеж стал забываться, когда он перешёл в другую школу, в восьмой класс. Там…, там пошло, нахлынуло, накатило увлечение шахматами. Доложусь, это увлечение было намного раньше, ещё в пятом классе, когда он параллельно с библиотекой посещал и шахматный кружок, имел четвёртый разряд по шахматам. Тогда всё шло хорошо - прекрасно и гладко, он выигрывал, набирал очки, радовался маячившей перспективой шахматной карьеры…, но потом (ох, уж это слово <потом>!), как говорится, нашла коса на камень – он начал много проигрывать, очень расстроился и, в конце концов, всё это забросил далеко и, как ему казалось, уж точно навсегда. А здесь в школе всё как-то снова вспомнилось, он снова повёл в шахматном турнире, снова был в центре внимания (о, это очень приятное и просто восхитительное ощущение!), снова, снова, снова… Но, знаете, судьба (о, судьба!) играет  человеком, что-то сломалось, пошли чередой проигрыши, да, снова, как тогда! Он опять бросил шахматы – не Фишер в молодости!
   В школе неожиданно вспомнились его литературные увлечения, именно те, когда он пропадал в библиотеке. В последних классах появилась Коробочка. Так ученики дружно называли преподавательницу литературы. Никто не знал её фамилии. Между собой учащиеся звали её Коробочкой. Самое интересное, что  она это прекрасно знала, но не придавала никакого значения. Внешне она соответствовала этому прозвищу. Маленькая, широкая, лицо какое-то широкое, ну, <Мёртвые души> Гоголя!.. Всё бы хорошо, но как только дело доходило до литературы, она становилась неукротимой, требовательной, только литература – всё другое её не касалось!         
    С этой окололитературной Коробочкой у него установились сразу же окололитературные отношения. Его загипнотизировал её метод преподавания. Ничего не говоря, она прочитала на первом уроке какой-то рассказ или отрывок и попросила просто пересказать всё это своими словами. Видимо, она хотела узнать, как класс владеет литературным языком – ведь вот-вот придётся писать большое число сочинений! Долго никто не решался подняться, даже наступила какая-то гнетущая тишина, в конце которой он, Михаил, поднял руку, вышел, пересказал (как ему показалось неплохо) – ведь он много читал, владел запасом слов, мог легко связывать их. Естественно, Коробочка поставила ему <хорошо>, запомнила его. Его жизнь круто изменилась. Он стал бесконечно активен на её уроках,  стал заниматься литературой. Если раньше он почти не умел писать сочинений и даже боялся заниматься этим, то теперь стал как-то внутренне сосредотачиваться перед их написанием, читать какой-то критический материал по теме, фактически уже писать в уме это сочинение. Долго обдумывал всё это, потом садился и писал иногда весь вечер, заполняя всю двенадцатилистовую тетрадь.
   В классе его постоянно доводил один соученик, поддразнивая, как бы снижал его несомненный авторитет. Михаилу надоели эти шутки и он написал обо всём этом две строфы в стенгазету. Как бы поэзию взял на вооружение, и получилось неплохо. Шутки прекратились. Здесь, наверно, следует сказать, что стихи ему приходилось писать и раньше, когда по заданию учительницы немецкого языка он переводил поэзию Гейне тоже в стихах. Была стопка корявых стихов, одно несомненно, это были уже стихи.
   В девятом и десятом классе его потряс Пушкин. Вообще, всю русскую классику он читал с вдохновением. Сами собой начали складываться его собственные стихи. В классе учился некто  Геннадий Николаев, учился так себе. Кто-то его дразнил Колпаком – неизвестно почему? И вот на этого Николаева Михаил сочинил большую поэму, а скорее стихотворение. Вот оно.
                Какой-то тип, шатаясь праздно,
                Венеру рыжею узрел.
                И он, любить умевший страстно,
                К ней чувством пылким возгорел.

                За ней он следует повсюду
                Безумным чувством одержим.
                И, хищный взор бросая всюду,
                Он ждёт, предчувствием томим.

                И вот дождался. Вызвав смело
                Венеру ту на <рандеву>,
                Он на коленях ей признался –
                Нет жизни без неё ему!

                Она ж с достоинством внимала
                Стенаньям нового Жуана.
                Амурный рыцарь наших дней
                Имел всего лишь семь детей.

                Но наш восторженный герой
                Совсем не так, как у Байрона,
                Не отличался красотой
                Подобной рыцарю Альмона.

                Он не совсем был чист в лице,
                Короче, был он конопатый.
                И не ходил хоть он в чепце,
                Но всё же был уже плешатый.

                Из тридцать двух зубов во рту
                Имел он ровно половину.
                Жизнь улыбалася  ему.
                Сейчас скажу я вам причину.

                В одном лишь был он схож с Жуаном –
                Он мог невинность совратить
                Или супругу обольстить
                Умелой лестью и обманом.

                Искусством этим возвышаясь,
                Любые крепости он брал.
                И в этот раз под штурмом пал
                Венеры стан младой, сдаваясь.

                Шли месяцы. И вот однажды
                Венера брошенная та
                Ребёнка миру родила-
                Несчастный плод безумной жажды.

                Вот вам его простой портрет
                По истеченье многих лет.

                Был конопат он по папаше,
                Был рыжеват он по мамаше.
                Немного тих и удивлён,
                А, впрочем, малый недурён.

                Я льщусь, надеждой упоенный,
                Не пропадёт мой труд смиренный,
                В портрете округа такого
                Найдут Геннадья Колпакова.

   Классу понравилось. Этот Николаев подошёл к нему и посоветовал написать что-нибудь серьёзное, что можно напечатать. Михаил сам об это подумывал. Даже что-то писалось в подражание Пушкину, Маяковскому, но всё это было  не столь интересно. 
   Как-то однажды он, не торопясь, уверенно шагал по Московскому проспекту. Такое выдалось утро – никуда не хотелось идти, наоборот, очень захотелось прогулять школу, ещё – думать о литературе. У моста Лейтенанта Шмидта вдоль набережной стояли огромные суда, текла своя работа. Сами собой стали слагаться стихи о городе, о Неве, о кораблях… Эти стихи казались ему серьёзными и значительными. Это были его стихи, не подражание тому же Пушкину, хотя, нужно сказать, как он понял впоследствии, стихи были слабенькими и наивными. Так он начал писать обо всём, что видел и чувствовал.
    Как становятся поэтами? В литературной консультации раньше указывали на статью М. Исаковского <О поэтическом мастерстве>. Там всячески отговаривают становиться оными, указывают на гигантский труд, на наличие таланта, необходимые для этого. Всю жизнь нужно отдать такому служению, и неизвестно, что получится, - скорей всего – ничего. В общем запугивают не на шутку. Я попытался проследить, как формировался один из таких служителей поэзии, имевший несомненный талант. Каким он стал поэтом? И стал ли, вообще, он им? Судить не мне. Но мне кажется, я имею право проследить за этим характером, мне кажется он представляет для других некий поучительный интерес, что-то в нём есть, в наше время  трудно встретить столько целеустремлённости!
   Студенческая жизнь сначала отодвинула назад его стихотворные опыты. Было не до этого. Но после первого курса летом он остался в городе, не захотелось ехать на дачу, заниматься там огородничеством (интерес к нему ослабел!). Сначала поработал в порту, но скоро понял, что студентам там платят сущую ерунду. Основным его занятием стало пропадать в библиотеке, голодать (отец оставлял очень мало денег) и писать стихи.
   Стихи, как выяснилось потом, по-прежнему были наивные , слабые, но ему хотелось писать о красках города, о подъёмных кранах <Судомеха>, о волнах Невы, её освещении и т. д. Стол явно набивался рукописями.
   Днём он бродил по городу, умудряясь даже сходить в кино на Лолиту Торрес (<Возраст любви>), оставаясь тем самым без ужина или без обеда – прикосновение к искусству требует жертв… Этот фильм с пленительной Лолитой Торрес был, действительно, искусством. Он смотрел его по нескольку раз, как, впрочем, и многие другие фильмы – <Девушка без адреса>, <Девушка с гитарой>, <Дело было в Пенькове>. В главных героинь фильмов он влюблялся воистину безоговорочно. У него была какая-то странная романтическая натура, какие были, наверно, во времена Пушкина, ну, например, Ленский. Но он, как ему казалось, ушёл намного дальше Ленского.
   Когда после просмотра фильма он шёл по Невскому, то чувствовал себя  как-то гораздо интереснее окружающих. Они представлялись маленькими и слабенькими, а вот он – это да! Совсем как исполин! О, юность!
   Некоторые здания на Невском,- например, на пересечении с Малой Морской, напоминали средневековые крепости, и он подолгу стоял напротив них  с каким-то немым изумлением… Нева завораживала и не отпускала… Это было колдовство, гипноз, он стоял перед Невой, как перед картинами великих художников в Эрмитаже! Ну, что поделать – настоящий последний из романтиков! А в подражание Владимира Владимировича Маяковского, которого он бесконечно ценил, пришлось постричься наголо!..
   Всё было так. На первом курсе стали выпадать волосы. Он заметил это как-то сразу в институтской библиотеке – провёл рукой по плечу, в руке осталось много волос. Это был ужас! Вот ещё и поэтому он решил остричься наголо. Парикмахерша понимающе посмотрела на него, спросила, почему решил постричься заранее, ведь набора в армию ещё нет? Он ответил, что в армию не идёт, а постричься так решил и всё тут. Процедура удаления волос прошла в полнейшем молчании, перед началом этого мероприятия парикмахерша спросила ещё раз, точно ли он решил стричься наголо?.. В результате он стал другим человеком. Все на него смотрели как-то не так, это чувствовалось! Но это неважно, Маяковский всегда стригся наголо и писал хорошие стихи. Может это поможет и ему? Как он хотел стать поэтом! Самое же неприятное заключалось в том, что когда опять начались занятия в институте, на него все смотрели с долей несомненного недоумения. На фоне  бесчисленных шевелюр его причёска (вернее, полное отсутствие её) вызывала паническое недоумение. Михаила даже участливо спросили, не в милиции ли его остригли? Его статус в группе резко понизился, но стихи писать он продолжал.
   Самолюбие заставило его пойти на  крайность – попробоваться в хоре института, но повышению престижа  его это не способствовало, ибо полное отсутствие слуха ни к чему не привело. Как когда-то в спорте Михаила всё это  настраивало на какой-то почти агрессивный лад. Пытался ходить в один дом культуры, затем в другой, но чётко понял, что с вокалом у него пролёт, полный пролёт!…
     После вокала его непонятно как занесло в литературное объединение, существовавшее при том же доме культуры. Занятия вёл весьма известный русский поэт, печатавшийся и до революции и после, печатался с успехом во время войны и после. Кроме того, он написал либретто к известнейшей в советское время опере. Он активно общался с Блоком, не раз провожал его домой по Офицерской. Об этом поэте одно время с восторгом отзывался Пастернак, хотя Анна Ахматова удивлялась этому отзыву и говорила Борису Леонидовичу, что у этого поэта ничего нет своего.
   Итак, известный поэт выслушал его последние стихи на одном из заседаний литобъединения:
   
                ДЕТСТВО.

                Ну, что ж так снилось детство?
                Сирены нудный вой.
                В подвале восьмилетний
                Мальчишка чуть живой.

                Опять всё ночь терзали
                Фугасы тишину.
                В подвале проклинали
                И темень и войну.

                Над низким сводом гулко
                Ломился в дом металл.
                И сыпал штукатурку
                На головы подвал.

                И замирало резко
                Внутри под мёртвый свист…

                Неслышно,
                Занавеску
                Вспугнув,
                Зелёный лист

                На стол мне бросил ветер.
                В нос прянул майский мёд!
                Чу! Детство где-то, где-то
                За окнами идёт.

                Не разное ль шагает
                Под звучный гам весны?...
                Я рад! Оно не знает,
                Что есть такие сны.       
       

                У ЧАСОВ.

                Сквер. Часы. Скамейка. Ровно десять.
                Возле циферблата пляшет снег.
                В тучи окунулся жёлтый месяц.
                На скамейке замел человек.

                Не придёт.
                Из темноты минуту
                Стрелка,
                Вздрогнув,
                Вырвала опять.

                Он не знал, что это очень трудно
                Одному с пустой скамейки встать.

   После выступления Михаила наступило неловкое молчание, как будто аудитория раздумывала – сразу топить чтеца или дать ему ещё какое-то время. Но слово взял руководитель литобъединения. Он положительно отозвался о молодом авторе (18 лет) и сказал, что в его стихах есть <искра божья>. Упомянутый автор запомнил эти и слова на всю жизнь, возвёл себя в ранг поэта. Вслед за ним стихи читал другой участник литобъединения, видимо, уже известный в этом кругу. Руководитель также взял слово и сказал, что стихи также интересны, и обоим выступавшим есть о чём поговорить. Как оказалось, этот второй выступавший стал впоследствии известным ленинградским поэтом.
            Он ходил ещё на некоторые заседания этого литобъединения, но на последнем его при отсутствии руководителя так раскритиковали, что он решил , вообще, туда больше никогда не ходить. Те, кто сдержался или был сдержан на первом его выступлении, сейчас взяли реванш, язвили и даже орали на него. Нельзя подниматься над общим серым уровнем – несомненный смысл всех этих выступлений, хотя, там были, наверно, и светлые головы, но они старались светиться как-то скорее в меру. И он замкнулся в гордом одиночестве. Никаких кружков и литобъединений. Он всё сделает сам. Но, как оказалось, это было печальное заблуждение.  Решено было к повальному ужасу всех окружающих  во имя его ничтожного творчества бросить с трудом доставшийся институт. Твёрдо решил работать (во имя литературы!) на любой работе, но работать так и не пошёл, опять пропадал в читальных залах на Фонтанке, бродил по городу, писал. Итог был неутешителен. Никаких публикаций за исключением маленького стихотворения в <Ленинских искрах>:

                КОГДА-НИБУДЬ.

                И объявит диктор: <Вниманье!
                <Межпланетный> вышел на старт.
                Пассажирам без опозданья
                Предлагаю занять места!>

                Захватив беспечно газету,
                Отыщу свободный вагон.
                Под гнетущий грохот ракеты
                Промелькнёт знакомый перрон.
               

                Далеко внизу заискрится
                Белой шапкой полюса снег.
                Я скажу своей проводнице:
                <Разбудите меня на Луне!>

            Он понимал, что его сверстники по институту стремительно движутся вперёд, он же остановился, запутался в своих поэтических передвижениях, много топчется и повторяется, хотя, несомненно, его поэтический опыт стал более весом. Эти семь или восемь месяцев, которые он не работал (до поступления в техникум), были самыми красочными, самыми одушевлёнными во всей его жизни. Тогда ему много обо всём думалось, каждый день по нескольку часов он проводил в библиотеке, стихи писались ежедневно. Отец работал за них за всех, мать занималась хозяйством, младший брат учился в школе где-то в пятом классе. Учась, Михаил уже начал было приносить из института неплохую стипендию, на факультете готовили будущих специалистов атомной техники, но что-то где-то не дотянул, получил тройки, перевели на другой факультет, а потом он сам решил уйти оттуда в литературу. Но… всё было не просто, его попросту не печатали, его фамилии не суждено было блистать на поэтическом небосклоне.
              В одной из редакций проходили постоянные консультации по пятницам в основном для начинающих, но приходили и уже печатавшиеся авторы. Руководил этими литературными заседаниями поэт, начинавший ещё в двадцатых годах. Сейчас он, впрочем, тоже работал над сборником, который вот-вот должен был выйти. Михаил понравился этому руководителю, тот заставлял его приносить, не стесняясь, любое количество стихов. И он приносил. Даже были отобраны два стихотворения для печати в одном из самых лучших ленинградских журналов, в редакцию которого он приходил, но, увы, это <напечатание> не состоялось. О, сколько тогда нужно было всего, чтобы твоё произведение появилось на страницах такого известного на всю страну журнала! Бедный, бедный Михаил! Ты просто не знал, на что ты решился! Какие очереди стояли там для уже принятых к печати произведений – иногда ждали по нескольку лет! По нескольку лет люди ходили в эти редакции и иногда чуть ли не лизали все квадратные сантиметры тела тех, кто решал, от кого всё зависело. То ли дело сейчас! Пошёл заработал, напечатал за свои денежки и можешь считать себя классиком (если, конечно, у тебя именно такие амбиции). Впрочем, так могут про тебя не считать очень и очень многие. Ну, как говорится, на то воля божья!               
   Одно стихотворение из отложенных и не напечатанных чем-то нравилось и ему самому:

                ВЕК К ВЕКУ.
 
                Пень обогнув, тропинка рыбкою
                Нырнёт, вдруг, в елей малахит.
                В ногах раскатисто, рассыпчато
                Мохнатый вереск затрещит.

                Протянут лапы ели мудрые,
                Смолой пахучей одарят.
                Берёзонька  зеленокудрая
                Сквозь них засветится.
                Ей рад.

                Ко мне навстречу белоногая
                Из елей строгих побежит.
                Обнимет, телом лёгким дрогнувши,
                Янтарным соком напоит.

                Хмельной, свалюсь я, запрокинувшись,
                В густую мягкую траву.
                Над головой моей вершиною
                Качнёт  белянка синеву.

                И поплывут в глазах, качаючись,
                Берёзка, ели, небеса
                И всё вокруг, что величается -
                Век к веку русская краса!

   Эти хождения в редакцию ни к чему не привели. То есть, руководитель свой сборник издал и даже что-то из него напечатал в этом журнале (как будто вместо Михаила!). На этом всё и окончилось.
   Бедный, бедный Михаил! Он перестал ходить и к этому поэту, и снова  начал всё сам. Дальше у него был калейдоскоп каких-то несбывшихся намерений. Подоспели экзамены в университет, он хотел подавать на филфак. Подал в Академию художеств на теоретический факультет, сдал на <четвёрку> историю живописи, сам забрал документы и перенёс их в Университет на географический факультет, отделение океанологии. Там не добрал двух баллов и оказался в радиотехническом техникуме по дополнительному набору. Из техникума их направили в другой город на некоторое время, там был филиал и больше места для учёбы. Там он опубликовал ещё одно из своих стихотворений в областной газете. Это была совсем маленькая, но победа. Даже пригласили на одно из собраний (сейчас говорят тусовку) областных литераторов, но он не выступил там, не блеснул, не произвёл, не удивил, короче, глядя на этих сгорбленных литераторов, он понял, что бороться тут за что-то своё, за какое-то место под солнцем ему будет совсем не интересно. Когда он вновь очутился в Питере, его литературные опыты были почти не интересны, отовсюду возвращали рукописи ему на что-то претендующему, в литобъединениях всё было одинаково. В конце концов он поставил крест на всём этом литературном многообразии (хочу, но не говорю безобразии!) и поступил на заочный  факультет журналистики. Этому, наверно, способствовало знакомство с неким типом, явным алкоголиком и бабником, но, как оказалось впоследствии, студентом заочного отделения журналистики второго или третьего курса. До того, как он узнал это, он поступил на этот же факультет на то же отделение. Опять какие-то невидимые нити, невидимые связи, которые толкают человека на череду поступков, удивляющих потом его самого. Слово <интуиция> что-то объясняет, но далеко-далеко не всё.
   На заочном ему показалось трудно учиться – какие-то пакеты заданий, отсылать в срок…Он перешёл на вечернее отделение. Там жизнь текла размеренно, экзамены, зачёты, лекции, знакомства – ему это понравилось больше. Учась на факультете журналистики, Михаил заходил и в местную многотиражную газету. Его стихи попали к Светлане Гавриковой, будущей известной корреспондентке Ленинградского радио. Тогда она была ещё молоденькой журналисткой, мало кому известной. Через некоторое время он увидел свои стихи в этой газете с крупно напечатанными фамилией и именем. Что и говорить – лёгкий шок был. Затем она ещё напечатала его стихи, рядом были стихи молодого ленинградского поэта, выпустившего уже две книги. Кстати, Михаил очень любил этого поэта. Светлана говорила ему, что пора задуматься о своём сборнике. Казалось, он был на пике литературного успеха. Увы, дальше этого дело не пошло. Светлану начали критиковать отцы местного литературного объединения – почему она печатает его стихи без согласования с объединением. Пусть приходит сначала к ним, разберёмся,  посмотрим на него, мы здесь самые-самые по стихам, если надо, напечатаем, у нас много желающих, можно и по очереди. Как разбираются в литобъединении, Михаил уже знал. Он туда не пошёл. Казалось, многие были знакомы на факультете с его стихами, но какой-то особой популярности он так и не приобрёл. Брата-журналиста ничем не удивишь! Дело в том, что кроме как в многотиражных газетах, его нигде не печатали. Не тот был уровень стихов, конкуренция была сильной, ему не хватало… Тогда молодому поэту трудно было выпустить книгу стихов, без которой не брали в Союз писателей, но чтобы издать книгу … нужно было быть в основном этим членом. Если я не ошибаюсь, наблюдался некий замкнутый круг. Многотиражки не являлись чем-то серьёзным для печати собственных произведений. Да, на предприятии, где он работал тоже была многотиражная газета. Он сразу наладил контакт с редакцией, дал туда пачку стихов, которую они печатали время от времени. Но здесь он скорее был известен как будущий журналист, поэтому эти публикации имели резонанс, но на него смотрели скорее с каким-то странным интересом.
   Вскоре он завязал с журналистикой и поступил на вечернее отделение технического института. Иногда писал, посылал стихи в редакции, однако неизменно получал отказ. Наверно, можно было составить собрание сочинений из одной только переписки его с редакциями! Как говорится, нашла коса на камень! Да, стихи его, по правде сказать, не были столь хороши, они не становились лучше, даже не достигали прежнего уровня, когда он  молодой восемнадцатилетний читал их перед  старейшим русским поэтом, почти другом Блока. И этот старейший русский поэт как бы благословил его, увы, наверно, этот поэт был не Державиным, а он не Пушкиным! Да, этот потомок эфиопа уже третий век держит в зависти весь русский литературный мир!
   Сейчас много пишут стихов. Интернет забит поэзией никому не известных авторов. Выходят и не выходят (если нет денег) поэтические сборники. Появилась звезда Бродского (кстати, Михаил в университетской многотиражке печатался рядом с одним из лучших немногих друзей этого Бродского, сейчас маститым литератором). Может быть, появится ещё какая-нибудь звезда, которая сейчас бьётся в безденежье и стихи которой сейчас никто серьёзно и не воспримет? Это не обязательно о Михаиле. Наверно, всё-таки он вспыхнул…и только. Несколько неплохих стихотворений, в которых,  действительно, была <искра божья>. Если собрать по всему миру лучшие из немногих стихов таких несостоявшихся поэтов, сколько великих собраний сочинений можно было бы издать? А сколько таких несостоявшихся в других областях искусства, науки и т.д.? Их, конечно, намного больше, чем уже состоявшихся. И все результаты их несомненного таланта в основном уходят в забвение! Это несправедливо. Но несправедливость свойственна природе.

   Кроме стихов у Михаила был рассказ о студенческих днях (и, в частности, когда их посылали из техникума в другой город).             
 
               






                НЕСОСТОЯВШИЙСЯ?

   В техникуме набрали группу для отправки её на учёбу в другой город. Директор техникума когда-то преподавал в этом городе в местном Индустриальном техникуме, прекрасно знал, что здесь всегда есть вакантные места, которые может занять приезжая группа. Так был осуществлён набор из числа поступавших и провалившихся в ряд институтов. Все были ещё огорчённые, но довольные, что хоть куда-то поступили. Поезд отправлялся уже через день, собраны необходимые вещи, вскоре Михаил уже шёл по вагону и находил новых товарищей по этой Одиссеи. По приезде в техникум их сразу отправили в колхоз на работу. Там Михаил проявил свои стихотворные способности и безоговорочно был признан поэтом. Это произошло быстро на одной из студенческих вечеринок и под влиянием совершенно ясно каких паров. Он неплохо и во время читал Пушкина, намекал, что сам пишет стихи – этого было достаточно, особенно для женской половины.
   Но вот окончилась сельскохозяйственная страда и его по приезде в Индустриальный техникум выбрали соредактором стенгазеты. Так он впервые познакомился с Валей, которая рисовала и переписывала газету от руки. Сначала казалось, что она с интересом относится к его прозаическим опусам на темы студенческой жизни, сказала, что обязательно перепишет всё это от руки в стенгазету (тогда такие газеты выпускались, в основном, именно так), но потом неожиданно резко изменила своё отношение к нему. Как оказалось впоследствии, он не оправдал её надежд на него, как на мужчину (так, по крайней мере думал он сам), и был на основании этого задвинут  подальше куда. Изощрённая её месть состояла в том, что она из рук вон плохо переписала его произведение – такой неразборчивый почерк мало кто станет читать даже и при желании. Таким образом, был подорван несомненный авторитет его как литератора, не без труда завоёванный им в колхозе. Он как бы ничем не напомнил о себе после сельскохозяйственной страды, о нём начали не спеша забывать. Вспомнили потом спустя несколько месяцев при подготовке праздничного концерта –ребята, у нас же есть свой пиит! Предложено было читать свои стихи в большом актовом зале. Сначала протекал процесс отнекивания, но потом как-то сразу было достигнуто согласие. Его поставили первым, это было трудно, учитывая, что выступление протекало впервые в таком большом зале.
   Итак, огромный зал, сцена, предпраздничное настроение, много, как говорится, поддавших, шум, у всех что-то недосказано – начинался напряжённый и достаточно тревожный гул. Михаил забыл, что хотел читать, как будто наступил (и так и было) шок, из которого надо было срочно выходить, пока гул не перекрыл всё, что говорилось со сцены. Но он стоял ошеломлённый в предчувствии какой-то начинающейся катастрофы. Сбоку за сценой видна была фигура одной из сокурсниц, которая нравилась ему – симпатичная , стоявшая на каком-то возвышении и спокойно наблюдавшая за ним. В дальнейшем она сильно ухаживала за ним какой-то период времени, но потом, видя отсутствие с его стороны очевидной взаимности, отдалилась от него и отдала права на себя другому, навязчивому и нахальному. Сейчас она явно помогла ему этим самым спокойствием. Михаил всё вспомнил, начал читать уверенно и, как показалось ему, вызывающе. Зал замер, стих, был, что называется, загипнотизирован. Ещё раздавался небольшой шумок, но это было уже не  то, что раньше. Как это произошло, никому, наверно, не объяснить, но он владел залом. Это было фантастическое чувство, передавшееся ему внезапно, может быть и потому, что его бабка когда-то выступала в областном драматическом театре, заговорили родственные гены. Всего два стихотворения и он ушёл со сцены со щитом. В зал идти не хотелось, это снизило бы весь его триумф, он бродил за кулисами и смотрел на волнующихся выступающих. В конце вечера снова подбежали к нему и попросили выступить ещё раз – все номера кончились, а время ещё как-то надо заполнить. Отнекивание было бесполезно. И вот снова уже шумящий зал, видно со сцены, что выпивших стало куда как больше. Чтение Щипачёва не дало ожидаемых результатов, он уже не мог так несомненно владеть этим разошедшимся залом, его собственные стихи шли лучше, потому пришлось закругляться и уходить со сцены уже почти без триумфа. За кулисами к нему подошла Валя и, не скрывая конечно же злорадства, сообщила, что второй раз он читал не так, как в первый, - хуже. Он подозревал это, но не думал, что это было так очевидно. Опять, как и в  случае с газетой, всё оказалось, подпорченным – нарочно или нет, но смазанным. Его авторитет опять дал сбой. Кажется, он начинал ненавидеть эту маленькую, какую-то собранную и всегда находящуюся, казалось,  в серьёзном напряжении девицу. Он начинал чаще интересоваться, чем она занимается, замечал её больше, как будто что-то хотел от неё, толком не зная чего, она для него становилась какой-то проблемой.
   Наконец, их забрали из этого города, наконец, снова дома, учеба  в родном городе и техникуме. В их группе появились новенькие, наверно, добрали ещё, но уже без заезда в чужой город. Так появился некто – подтянутый джентльмен, смазливый, молчаливый, брезгливый и внутренне, как казалось со стороны, сиюминутно настороженный. За всё время обучения в техникуме Валя была не с Михаилом. Она была рядом, и, как бы не было её. Она была всё время с этим <некто>. Учился Михаил кое-как, его цель – литература, а учёба в техникуме – это так нечто необходимое для собственного существования. Вместо того, чтобы посещать лекции, он часто сидел в читальных залах на Фонтанке и читал, например, Ромен Роллана. Так был прочитан почти весь <Жан Кристоф>.
   На праздничном вечере он удачно читал свои стихи – сначала, учитывая первый опыт в том Индустриальном техникуме, сильно побаивался публичного выступления. Рядом со сценой была комната, где выступающие ожидали выхода на сцену, настраивались, попросту говоря, успокаивались. В нескольких шагах от Михаила последнюю репетицию проводил небольшой ансамбль – по нескольку раз проходили одну и ту же песню, добиваясь какого-то необходимого с точки зрения руководителя этого ансамбля эффекта. Такие же студенты, как и он. Однако они выступали несомненно не в первый раз, и всё же и у них была нервозность. Он же собирался, ходил, вбирал в себя какую-то необходимую ему сейчас энергию, черпал её из окружения, чтобы побороть эту растерянность перед полным залом. Эта растерянность запомнилась уже на всю жизнь, но здесь не было той однокурсницы, которая стояла бы рядом, как в том чужом городе на каком-то возвышении. Не исключено, что она была где-то в зале с кем-то другим, не исключено, что она всю жизнь будет рядом с ним, но не с ним. Есть у многих из нас такие однокурсницы, которые всегда с нами, но не с нами. Но вот его объявили. Он вышел. Зал шумел как и тогда. Как и тогда было много подвыпивших, смеялись, что-то выкрикивали. Михаил понимал, что читать стихи в такой обстановке невозможно, не услышат, не поймут всего, что хотел сказать. Выступавшие жаловались, что говорят как бы сами себе, никто не слушает. Итак, как и в первый раз приходилось стоять перед этим клокочущим залом. Если тогда он покорил зал своей внутренней энергией, волей, спокойным, громким и уверенным голосом, то теперь (он чувствовал это) необходимо было что-то иное. Тут его уверенный голос не помог бы, да и уверенности такой у него не было. Итак, он стоял. Начинался провал. И тут какая-то злоба охватила его. Он поднял руку почти как Ленин и, удивляясь себе, заорал, особенно обращаясь к какому-то парню в третьем ряду: <Тише!.,> Зал не ожидал такой наглости, затих, как будто началось землетрясение, испуганно и заворожено ждал. Схватив этот момент, Михаил вписал в это многоголовое существо –зал - своё первое короткое стихотворение:

                НА ПРОСПЕКТЕ.

                Нехотя роняет
                Утро мокрый снег.
                Зимний день встречает
                Кировский проспект.               
          
                Дружно побелели
                Нити проводов.
                Улица оделась
                В кружевной покров.

                Площадь побелела.
                Бойкий светофор
                К козырьку приделал
                Меховой убор.

                А мальчишки с гиком
                Мчатся на урок.
                Раскатали мигом
                Маленький каток.               
      
      Ему захлопали. Зал уже слушал его, слушался его. Он читал ещё, ещё, но, понимая, что долго так не заставит себя слушать, скоро кончил, сошёл со сцены.
   Ансамбль в предбаннике уже как будто дорепетировался до точки, некоторые чуть не хрипели. Увидя, что сцена опустела и зал завоёван, они вбросили себя на сцену, захватили, как и он , этот момент покорности зала, бойко заиграли, запели. Концерт прошёл неплохо. Михаил понимал, что в этом его почти основная заслуга. Но больше он не выступал на этой сцене никогда. 
   Однажды перед каким-то праздником ему снова предложили выступить, сначала должна была быть, конечно, репетиция. Чтобы долго не настраивать себя, как в той комнатке у сцены, Михаил решил выпить портвейн. Выпил. Пришёл. Однако руководитель концерта учуял запах алкоголя и отправил его обратно. Естественно, осталась обида. Когда через неделю начался концерт, он наотрез отказался выступать. Сидел, как и все, в зале с девицей и слушал выступления. Видимо, катастрофически не хватало номеров. Этот же руководитель подошёл к нему и предложил выступить сразу. Он отказался опять. Долго протекал процесс упрашивания, подключена была даже девица, с которой он пришёл – не помогло. Администрация техникума здорово обиделась на него. В конце концов, это вылилось в то, что ему пришлось потом защищать свой диплом дважды. Но он так и не выступал больше здесь. Никогда. Ещё это произошло, может быть, и потому, что он пообещал написать одной из девиц группы пьесу об их группе. Написал. Пьеса пошла по рукам. Все читали на лекциях, всем очень нравилось. Его авторитет, казалось, достиг апогея. Встал вопрос о постановке этой небольшой пьесы на сцене, всё происходило как раз перед тем вечером, и пьеса должна была ставиться именно в тот вечер. Но тут возникли какие-то подводные течения, какие-то интриги  местного характера, кто-то ему стал завидовать. Короче, не нашлось исполнителей главных ролей в их группе. Так и погибло это детище, едва родившись. Потом эта рукопись была затеряна, от неё ничего не осталось. Многие из его произведений именно так и гибли. Много своих стихов он сжёг сам.
   В итоге этот вечер не получился. Не поставили его пьесу, он отказался читать свои стихи. Кому-то это было, наверно, на руку, кто-то хотел этого. Жизнь полна интриг. Кстати, может быть, и в этом была рука всё той же неугомонной Валентины? Она по-прежнему пристально следила за ним. Была благожелательна, подчёркивала свою дружбу с ним, но гуляла, а, может быть, и жила с другим. Может быть, чтобы он больше злился? Может быть, она чувствовала его дар и хотела хоть как-то зацепиться за него?
   Вторая защита прошла. Михаил получил диплом техника-конструктора. Его опять затащили на какой-то праздничный вечер в техникуме сразу после защиты. Его группа давно уже отпраздновала окончание техникума. На вечере было мало тех, с кем он учился. Однако, Валентина была, теперь уже с каким-то парнем с кавказской внешностью. <Поздравляю, - сухо сказала она.- С тебя приходится.> Но у него как раз не было денег поить их. На общем  выпускном вечере, на который он сдавал деньги, его не было – как он мог идти, когда все защитили дипломы, а он провалился? Теперь же она требовала поить в шутку или в серьёз её и каких-то ещё …Он отказался, тогда она налила себе стакан газировки и сказала: <За твою защиту>. Он усмехнулся. Вечер прошёл гладко, незаметно. Ещё она сказала ему, что при устройстве на работу её брал в институт какой-то начальник (который приходил знакомиться с выпускниками), но, как оказалось, не бесплатно, за это она должна была отдаться ему. Он недоверчиво посмотрел на неё: <Наверно, врёт.> Вообще, она стала развязной, как будто отдаться кому-то для неё теперь, вообще, не проблема. Они расстались. Надолго. Он ходил в Мраморный  зал при известном дворце культуры на танцы часто, каждую неделю. Как-то недалеко от её дома он встретил её. Она явно напрашивалась на продолжение дружбы, на вечер вместе. Он сказал, что идёт в Мраморный (кстати, идти в Мраморный тогда значило – искать женщин лёгкого поведения). Она сказала – зачем  куда-то идти – она уже здесь. Он всё понял. Посмотрел на неё внимательно – от прежней Валентины ничего не осталось. Была вульгарная, не интересная особа, да ещё (было ясно) к тому же и того лёгкого поведения. Ему она была не нужна. <Лучше пойду в Мраморный>,- подумал он, сделал вид, что не понял её, распрощался. Ему не было ничего жалко. В самом деле, наверно, ничего не было!
   Мопассан бы, наверно, написал интереснее об этом знакомстве. Была ли тут какая-то любовь или просто обычное знакомство? Бог знает. Может быть когда-нибудь он глубже разберётся в их  взаимоотношениях, вспомнит ещё важные подробности. Может быть. Сейчас он понимал, что прошло что-то важное, неординарное, а хорошо это было или плохо – не ему понять!
   В дальнейшем этот образ часто проходил перед ним, как бы задавая один и тот же немой вопрос. Но он уже был в другом измерении, с другими девицами, и глубоко возмущался этими видениями. Какая тут любовь? Но однажды к нему пришла ошеломительно простая мысль – а может быть это и есть необходимая ему часть – половинка, четвертинка – без которой не хочет ничего состояться? Без которой он сам ни к  чёрту не состоявшийся?    
   А извечно несостоявшийся Михаил на одном из этапов своей жизни очутился в конторе Арабова. Свои подвиги там он описал в рассказе <Дон-Кихот на рабочем месте>.









                ДОН-КИХОТ НА РАБОЧЕМ МЕСТЕ.

   Арабов решил отделиться от сильно разросшейся организации, в которую он входил с группой сотрудников и которая катилась к неминуемому краху в связи с постоянным прессингом конкурентов, напоминающих стаю волков, готовых разорвать боевого коня, но пока побаивающихся губительных ударов его копыт. Но, наконец, всё было решено. Документы…Название, которое почему-то долго ни в какую не сочинялось. На собрании было объявлено всем сотрудникам Арабова, что теперь они работают в ЗАО…(дальше шло приемлемое для рекламы название).
   Часть сотрудников уволили, оставшиеся были полны энтузиазма, конечно, надежд и … еще чего-то, не будем копаться в их по  детскому светлых душах. Сотрудники делали свою работу, начальство создавало деньги, выплаты шли регулярно. Арабов поименовал себя Генеральным секретарём, создал для себя администрацию, бухгалтерию… Главным бухгалтером стала Ада Фокина, бывшая сотрудница оптического отдела, который некогда находился в организации, которую поглотила распавшаяся ныне организация, из которой теперь, собственно, и вышло наше описываемое ЗАО, которое…Не слишком ли много, короче, <которых>? Итак, Аде Фокиной достались финансы. Кадры в единственном числе составляла Ида Савушкина, бывшая уборщица подразделения. Некоторые (особенно женщины) судачили, что у господина Арабова могло что-то быть с этими выдвиженками. Мы не вправе, вообще, что-то говорить на эту тему. Лично я думаю, что ничего не было. Справедливо будет заметить, что у Генерального начался калейдоскоп секретарш. Почему они так быстро уходили? На этот счет можно провести очень серьёзное расследование, но, вы сами понимаете , вопрос не стоит выеденного яйца.
   Но, если уж говорить обо всём, то есть ещё одна, не заставляющая не размышлять подробность. Наш Арабов был всегда любитель выпить.  Сотрудники, чувствуя это, старались чаще справлять свои дни рождения с его присутствием. И он присутствовал, иногда как бы нехотя, но непременно. Эти празднования проходили более чем регулярно, так что вверенный ему коллектив начинал как бы нехотя спиваться.
   Дефолт 98 года поставил Арабова с вышеупомянутым коллективом на грань или, если хотите, на черту, за которой было ничто – полное отсутствие самых слабых перспектив. Пришло время хорошо затянутых ремней и печальных раздумий о смыслах существования вообще. Без некоторой суммы денег смыслов никаких не было. Арабов судился и делал какие-то невероятные попытки – банк задерживал валюту, платить работникам было нечего. У некоторых  сотрудников на базе недоедания начали проявляться , чтобы не сказать мутироваться, чёткие творческие способности.
   Как нам уже известно Михаил и в молодости с несомненным успехом увлекался стихосложением. Печатался в некоторых изданиях (в основном многотиражках), выступал на студенческих вечерах и даже с успехом, участвовал периодически в работе литобъединений, короче, был где-то в настоящих ладах с творчеством. Так вот этот сотрудник начал писать стихи о вверенном господину Арабову коллективе, о некоторых конкретных сотрудниках и даже о самом Генеральном Арабове, что сначало вызвало беспрестанное недоумение, а потом некую снисходительность со стороны названного и упомянутого Арабова и, естественно, поименованного в самом лучшем смысле коллектива.
   Казалось, на этих многолюдных юбилеях и днях рождения не хватало именно местного уважаемого пиита, и Михаила нехотя, но вполне несомненно начали уважать. И он старался вовсю. Часть дня он был свободен от работы на установке. Тогда он садился и сочинял очередной шедевр. Темой могло быть всё. Например, своё прекрасное отношение к секретарше, которая имела фамилию Пугач и внешность типичной жительницы Средней Азии, он выразил так:   

                Её прекрасные движенья,
                Её приятные черты…
                Она сама, как вдохновенье,
                Как гений чистой красоты.

                Когда, порой, с какой-то книгой
                Я в одиночестве сижу,
                Той женщины восточной иго
                Я на себе, вдруг, нахожу.

                Пленён, как Русь, ордой восточной,
                В толпе рабов на юг плетусь,
                И, если быть совсем уж точным,-
                Я весь – испуг,
                Я весь боюсь!

   Когда эта секретарша уволилась и пришла вторая, потом третья, потом…Короче, он написал стихотворение о своём видении всего этого, где были и такие строки:

                Контакты только наведёшь,
                Где секретарша не найдёшь!...
                Ушла без звука, без прощанья –
                Осталось лишь воспоминанье.
   
   Естественно, всё это он читал на каких-то вечерах, и даже выпустил первый сборник таких стихов, куда добавил и свои ранние стихи, написанные задолго до работы в этой организации. Первый экземпляр был отпечатан на компьютере, остальные десять с первого на ксероксе. Каждому, кому приходилось дарить, он делал на книжечках надписи с некоторым небезинтересным содержанием. На одном из новогодних вечеров он читал даже целый цикл своих новых стихов, решив эти стихи включить во второй свой самиздатовский сборник, отпечатал семь экземпляров и также раздал их, также с надписями. Бешеного успеха, судя по всему, так и не было. Похоже, некая волна моды на него, интереса к нему пошла на убыль. Привыкший к массовому интересу к своей особе в организации, Михаил почувствовал, что ему теперь явно не хватает славы. То есть, начался нормальный спад, который неизменно бывает после взлёта. К этому всегда необходимо относиться , безусловно , философски. Михаил это не вполне устраивало. Между тем, время шло. Зарплата начала выплачиваться регулярно. Но как разогнанный поезд сразу остановить нельзя, так нельзя было остановить совершенно уникальное творчество Михаила, тем более, что поводов для оного было более чем достаточно.
   Пьянство в организации процветало вовсю. Почему-то начали вымирать сотрудники вверенной Арабову организации. В основном ещё довольно молодые, но уже пьющие или не пьющие , но неизменно участвующие в этих попойках мужики. Михаил не мог не откликнуться на эти стихийные явления и написал очередной шедевр на одну из постоянных участниц и, как ему казалось, вдохновительниц всего такого…Прочёл это на очередном новогоднем вечере. Как выразился потом его напарник, организацию целый год трясло от этого стихотворения. Михаил очень зауважал себя и стал сравнивать с писавшим всю жизнь эпиграммы Пушкиным. Уже в этих стихах он не очень лестно отозвался о начальстве, допускающем такие пьянки:

                Начальство вокруг на цыпочках ходит,
                Оно не кому не мешает, вроде.
   Арабов не приветствовал такие стихи. Он ничего не говорил, но ясно было, было, что эти пьянки никак не наказываются им. Наоборот, Михаил чувствовал какое-то давление на себя, ему не повышали зарплату, она была самой низкой в подразделении, несмотря на то, что после ухода второго оператора он работал, фактически, за двоих. Это обозлило его, тем более, что пошли опять задержки зарплаты, а директор закручивал только дисциплину. На очередном новогоднем вечере им были прочитаны следующие стихи:

                В прекрасном нашем королевстве
                Какой-то винтик отошёл,
                А главный церемониймейстер
                На всех необычайно зол.

                Бегут стеклянные солдаты –
                Не опоздать и добежать.
                Но много тех, кто стал, вдруг, с матом
                Свою зарплату вспоминать.

                Но главный церемониймейстер
                К таким необычайно глух.
                Но новый винтик с первым вместе
                Упал. Всё встало. Свет потух.

                В прекрасном нашем королевстве
                Никто, как прежде, не спешит.
                А главный церемониймейстер
                За дисциплиной всё следит.

   Там же было прочитано ещё одно стихотворение о директоре, который часто ездил в  Испанию, на пивной фестиваль в Германию (Октоберфест) и т.д.  В этом стихотворении говорилось о том, что автору приснился сон, в котором директор стоит с  протянутой рукой:

                Обросший весь, немного страшный,
                Чего-то алчущий такой.

                Я  положил свою зарплату
                В его протянутую длань.
                Он заругался грозно матом,
                Сказал – такие деньги –дрянь.
                Ему не хватит их на пиво
                На празднике Октоберфест.
                Я удивился, но проснулся.
                Зарплаты не было. Вот крест.
   Арабов издал какой-то приказ, в котором лишал его премии за нарушение какой-то дисциплины. Опалу Арабова поддержали все, Михаил почувствовал себя репрессированным, но в глазах сотрудников чувствовался неподдельный интерес. Он по-прежнему был неким негласным героем, его авторитет поднялся. Особенно это стало заметно, когда началась новая трёхмесячная задержка зарплаты. Всё было, как он описал в стихотворении об упавшем винтике. Вдохновение как бы дало ему дар провидения. Но вот зарплата опять стала выплачиваться, опять Арабов засобирался в Испанию…Михаил ощущал себя Дон-Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами. Но вопроса бросать или нет – у него не было. Продолжать! Пока не восторжествует истина! Но он не знал, какая это истина и зачем она нужна?
   В конце концов, сложилось как он и чувствовал. В стране росла инфляция, дорожала аренда помещений. Клиенты постепенно начинали отказываться от услуг Арабова, ведь он поднял цены на свои изделия - а куда ему было деться? Изделия не покупались, пошла, что называется, работа на полку, что повлекло за собой у Арабова мгновенную задержку зарплаты. Началось тотальное бегство с арендуемых площадей. Был отдан без боя целый этаж. Там остался один Михаил с напарником и своими установками. Вокруг шёл евроремонт, который охватывает нас, как всемирная паутина – Интернет. Вот-вот и их могли вытурить к… Эта сжимающаяся шангреневая кожа толкнула Арабова на активнейшие поиски заказов. Был найден заказ на очень своеобразные и мелкие оптические детали, изготовление которых требовало напряжения и серьёзных знаний в области оптики. Этих мелких стеклянных палочек требовалось неограниченно много. За это ухватился напарник Михаила и не без некоторого желанного успеха. Михаил же занимался всем прочим, чего накапливалось, ой, как много! Поток изделий начал тихо и плавно расти. Такова жизнь на производстве! Взлёты и падения. Хочешь жить – умей крутиться! Но чувствовалось, что малейший сбой, хотя бы с этими мелкими изделиями, может привести к катастрофе всей организации.
   Михаил ничего не писал, не хотелось. Всё это ему надоело, и Арабов, и вся эта арабовщина, тем более, что работа была связана с электронно-лучевым испарением в вакууме, что, в конце концов, привело его в клинику Фёдорова. Во вверенном же Арабову коллективе началось массовое увольнение, так как заказы на упомянутые мелкие изделия закончились и делать, фактически, стало нечего и некому.
               

                РЕЗАТЬ!..

   На одной из стен холла картина в масле и весьма приличных размеров, на ней известнейший хирург–офтальмолог. Довольно много кожаных кресел, их  блеск в череде ярких светильников… Регистратура тут же с боку в виде красивейшего овала. То тут, то там пробегают девушки, поражая белизной халатов. Постоянно из репродукторов звучат объявления, раскрываются двери кабинетов, проходят куда-то больные. В стенах этого холла  множество таких дверей. Всё здесь подчёркивает – вы попали в самое современное медицинское учреждение.
   Михаил очутился с женой у одного из упомянутых кресел, медленно опустился туда и, вроде, успокоился. Обстановка тому явно способствовала.
   Он занимался покрытиями оптических деталей для кинообъективов. Двадцать лет в вакуумной камере, снабжённой иллюминатором, им  распылялись сложные по составу вещества, наносились тончайшие покрытия, толщина которых измерялась в нанометрах - нанотехнология. От постоянного и продолжительного слежения за электронным лучом через смотровое окно, от постоянного чтения немалого количества книг его правый глаз начал сдавать, перед ним постоянно бегали какие-то мурашки, блистали даже молнии.  Что это за молнии? Он решил обратиться в районную поликлинику к офтальмологу. Там ему посоветовали особенно не волноваться – катаракта, возраст, ну, что поделаешь! Даже прописали капли тауфон – жертвам катаракты они особенно известны! Несмотря на такие, казалось, утешительные заверения, на глаз продолжало               
надвигаться сбоку что - то тёмное, он  решил сходить к более совершенному на его как бы взгляд врачу. Оказался в глазном центре на Литейном. Там молодой человек быстро, с полным знанием дела сообщил ему суровую правду - отслоение сетчатки. Это очень серьёзно, потому что операция сложна и не всегда особенно удачна. Если же её не делать, глаз не будет видеть. Его направили в городскую больницу.
Огромная очередь в приёмном отделении, люди, в основном, пожилые, с какими - то большими полиэтиленовыми пакетами, сумками, и, как правило, не на шутку агрессивны, стараются никого не пропустить без очереди. Время тянется долго. Наконец, очередь подошла, он тут же перестал сторожить свои пакеты, как безумный влип в одно из окон регистратуры. За окном сидела миловидная девушка, которая смотрела на него, как, наверно, смотрит уж на готового на всё кролика. Были проверены анализы, девушка о чём - то немного глубоко задумалась, затем крутя двумя пальцами одну ручку, изрекла:<<Запишем вас на семнадцатое>>. Михаил что-то пытался обрисовывать, но, увы, его время уже истекло, и он тут уже ни для кого не представлял никакого интереса. Пора было убираться. Дома он подолгу обдумывал сложившуюся ситуацию, даже голова отяжелела от этих раздумий. Никогда  он не делал никаких операций на глаз. Было страшновато, у него уже такой возраст, что любая операция - это событие большого масштаба, которое как - то всегда хотелось затянуть, отодвинуть.
Пришла жена с работы, предложила ему лечь в клинику хорошо известного офтальмолога. Для него это будет почти бесплатно, так как он блокадник. Его раздумья пошли в другую сторону, вдруг, всё стало более спокойно. Всё - таки платная клиника, там никто не полезет в глаз с тупым ржавым ножом (в обычной больнице ему чудилась именно такая ужасающая картина). Ему рисовалась уже эта комфортабельная клиника полная благожелательных к нему людей, полная самой новой аппаратуры, с помощью которой эти замечательные и умные люди делают самые сложные операции, причем, как правило,  удачно. Он решил пока просто попробовать записаться на операцию в эту клинику…, и вот они уже сидели с женой в холле с портретом этого небезизвестного офтальмолога.
 Его обследовали с улыбкой весьма ненавязчиво, он то и дело лежал под какими - то, по виду новейшими аппаратами, врачи снимали показания этих аппаратов, всматривались в сложные кривые, дорисовывали. Целая линейка аппаратуры, совершенных обследований. Затем его карточку подняли наверх, и он сам поднялся туда на почти бесшумном лифте.
У нужного ему кабинета виднелась маленькая очередь. Михаил постоял в нерешительности, стал наблюдать за происходящим. Из кабинета вышел средних лет врач в хорошо выглаженном халате, в светлых прекрасно выглаженных штанах. Он проницательно посмотрел на народ, пальцем указал на некоторых, с которыми отправился в конец коридора. Михаил не попал в этот импровизированный набор. Как оказалось впоследствии, этот совсем неплохой врач набрал себе группу потенциально оперируемых на завтра.
Все произошло быстро. Михаил ещё не понял, что  это как-то так быстро может происходить, он думал, что его будут вызывать, чуть ли не допрашивать,–нет, карточка была уже поднята к отслоечникам, не важно, какой врач, важно, что оперирует отслойку.  Он понял, что в его жизни произошёл поворот, что ушло от него что - то крайне важное, без которого ему будет очень трудно. Внезапно появился другой доктор, милый, улыбающийся, на лице которого было написано: вы мне, конечно, не нужны - нужен я вам. Этот набирал свою группу, Михаил оказался в этом наборе.
Операция под общим наркозом. Всё было как будто неплохо, хотя сгусток крови был. Кровь из какого - то сосудика постоянно шла, в результате рос и этот сгусток. Через несколько недель на глаз снова надвинулось тёмное поле, несомненно, было, что это снова отслойка. Необходима вторая операция. Если в первой была поставлена силиконовая пломба, то во второй пришлось ставить силиконовый жгут и прямо на первую пломбу. Жгут шёл по окружности, но и он не дал хороших результатов - отслойка вновь. Теперь его дерзновенный хирург решил вводить в глаз силикон и оставлять его там, дабы отслойка исчезла. Вероятность положительного результата была меньше 25%. Глядя на это крутое издевательство над своим глазом, Михаил начал искать что - то другое.
Жена начала активно через знакомых искать это другое. Пройдя через ряд врачей, в основном офтальмологов, он очутился у Ларисы Григорьевны Островской, заведующей офтальмологическим отделением известной городской больницы. Лариса Григорьевна попросила принести карточку из глазной клиники, где он делал свою последнюю операцию. Каточку там отдавать не стали, но сделали выписки с необходимыми офтальмологическими рисунками. Так началось его вторжение в новое лечебное учреждение,
Островская считалась виднейшим в городе специалистом по отслойкам (отслоение сетчатки). Она занималась этим большую часть своей жизни, начинала ещё на Моховой в известной глазной клинике. Затем их перевезли сюда. Она знала все об отслойках и даже, как говориться, больше. Первая пломба у него лежала под второй, если их удалять, наверняка, останутся <<пролежи>>,особенно от первой, уже достаточно старой пломбы. Он был показан профессору-офтальмологу, тот подтвердил все это, предложил Островской самой решать - делать или нет операцию. Она отказалась, хотя предложила, если он захочет, провести консервативное лечение - лечь для этого к ней в отделение на десять дней. Жена радостно согласилась, он не возражал.
Каждый день ему делали уколы под глаз, в вену и ниже спины. Он чувствовал, что успокаивается. Задача была именно в том, чтобы стабилизировать эту отслойку, дабы она не увеличивалась. Такое лечение проводилось два раза в год. Через два года ему сказали, что отслойка стабилизировалась, всё хорошо и даже предложили на его риск сделать всё же операцию. Сначала он, вроде, согласился, но потом при доскональном размышлении начисто отказался. Однако, Островская заметила, что у него активизировалась катаракта, как результат прошлых операций. Тщательное обследование его глаза показало, что отслойка в очень угнетенном состоянии, операцию делать нельзя. Он стал закапывать тауфон.   Катаракта протекает быстро или медленно (ухудшается зрение) - по разному, но всё же это не отслоение. Тут не обязательно торопиться, можно поразмышлять, что он и делал.
В больницах лучше всего не находиться, но уж если судьба так распорядилась, можно очень многое обдумать, даже, что называется, мало- мальски отдохнуть от житейских волнений (если заболевание не опасное). В офтальмологическом отделении на консервативном лечении народ в основном ходячий, любит поговорить и с удовольствием слушает новости по радио, на уколы ходит как на работу. Про столовую и говорить нечего. Что сегодня на обед, на ужин - тема очень злободневная и охотно поднимаемая. Все понимают, что кормят в больницах очень, мягко говоря, не классно, но всё равно готовы обсуждать и это меню снова и снова. Так же, как на работе просто с запоем обсуждают погоду, хотя эта тема не стоит и выеденного яйца. Так уж мы устроены. Всё это в каких-то наших генах, и какие нибудь динозавры так же, но совершенно по своему балакали о погоде.
Контингент больных здесь самый разнообразный, состоит из бывших райкомовских работников, подводников, солистов оперных театров, несостоявшихся писателей, заслуженных деятелей культуры, алкоголиков, бомжей, многие из них ветераны войны, но все - преимущественно пенсионеры. Реже на офтальмологическом отделении бывают студенты, молодёжь, но, несомненно, бывают.  Итак, все эти дни он проводил в многочисленном обществе пенсионеров. И успокаивался. Метод Островской, наверно, отчасти и состоял в этом  - лечение на десять дней, ведь отслоение сетчатки - часто итог больших стрессов, треволнений. И не обязательно кричать, как в фильме <<Покровские ворота>>: <<Резать.., к чёртовой матери!>> Иногда лучше всего помогает спокойствие, величественное, непобедимое и, может быть, самое дорогое для многих в этой жизни.
Итак, выйдя в этот последний раз из больницы, он ободрял все действия Островской по поводу себя. Он понимал, что ещё не всё потеряно, что ещё может быть в его жизни и очень хорошее, что эта двухгодичная эпопея будет продолжаться, но всё уже будет не бессмысленно. Не этот крик (<<Резать!..>>), а осмысленное, тщательное, продуктивное лечение. Человек всегда на что нибудь надеется.
            Когда Михаил снова проходил через холл с портретом известного офтальмолога (Островская попросила его принести ещё какую - то бумажку из его первой глазной клиники), он с интересом наблюдал за больными в красивых кожаных креслах. К ним у него была не то, чтобы жалость, просто он понимал, что некоторых из них ждёт, вероятно, чересчур сложный путь, на котором необходимо выбирать исключительно точные решения.


               ИНТЕРЕСНО  И  ПЛЕНИТЕЛЬНО!

      В 1955году, когда он решался уйти из института, приходилось  долго сидеть в садике на площади Островского под памятником Екатерины. Тогда им решался вопрос: вот сейчас встану и что? – пойду на лекцию учиться дальше или всё! – бросаю, новая жизнь, работа и конец, конец этой нудной  учёбе! Если учиться – нужно было выправить теормех, идти и писать контрольную, что, ох, как не хотелось! Пойду работать – решил он – и заниматься литературой! В момент этого кошмарно скороспелого решения он почему-то вспоминал Зою Виноградову, тогдашнюю ещё очень молоденькую артистку Ленинградского театра музыкальной комедии. Она только что поступила в этот театр и уже добилась бешеной популярности. Её маленькая несгибаемая фигура всё время была перед ним. Непонятно только – почему?
    Да, он ушёл из почти лучшего института города. На работу не поступил, решил заняться стихами до поступления летом в университет на филфак. Но дальше… была череда каких-то непонятных событий. Поступал в Академию художеств на теоретический факультет, но сдавать до конца экзамены не стал – мало набрал баллов по истории живописи (четыре балла из пяти), сам забрал документы, стал поступать в университет на географический факультет по специальности океанология, там не добрал два балла и оказался в Радиотехническом техникуме, окончив который,  пять лет проработал техником-конструктором, затем перешёл в технический отдел той же организации, начал выпускать справочники и листки технической информации и тут… его это захватило, т.е. он начал посещать театр Музыкальной комедии. Всё было не так просто.
        После окончания техникума он сразу же поступил на тот самый упомянутый филфак, но только на вечернее отделение. На этом отделении было своё отделение - журналистики (впоследствии факультет журналистики). Где-то в конце третьего курса был вечер этих журналистов в ДК им. Кирова (Мраморный дворец). Там пела артистка театра Музкомедии Полина Банщикова. Она смотрела на него (как ему казалось), он на неё. Потом в проходе она прошла мимо, обдав его облаком духов и платьев, громко, почти шутливо прокричав заранее: <Разрешите пройти!>. Как ему опять показалось, это относилось прежде всего к нему. Его потянуло в этот театр.
         <Мистер Икс>. Выход на сцену Зои Виноградовой. Из-за кулис она, как бы чего-то боясь, сначала осторожно выглянула, затем осторожно вышла, её выход даже многие не заметили, это была как бы проба выхода, затем, удостоверившись, что её тут ждут, понимают и хотят,  дала понять, что, да,  вышла и начала играть.
          Когда он смотрел спектакли этого театра, время оставалось где-то… там. Он жил в театре, на сцене, был тем артистом, которого нет в программах, нет среди актёров, но который, сидя в зрительном зале, несомненно был везде. Как это понять? Просто надо чаще ходить в театр (<Любите театр!>), участвовать в этом совершенно необъяснимом единении сцены и зрительного зала, в котором и актёр и зритель становятся участниками какого-то таинственного обряда, чем-то напоминающего языческий обряд. Чем это всё заканчивается? А заканчивается всё это очень просто. Он, т.е. Михаил, выходил из театра ошеломлённым и качающимся на этих своих двух. Брёл по Невскому, причём все здания казались ему такими чудесными, ну, как будто человек приехал из провинции и впервые видит красоты Невского! У Невы начинались свои чудеса – краны <Судомеха> за мостом Лейтенанта Шмидта, какие-то постоянно качающиеся волны с внушающим бесспорное почтение гранитом, быстро меняющиеся картины разнообразных по стилям  домов, иногда совершенно бесподобные краски неба. Это было продолжение спектакля.
              Когда ещё учился в техникуме, Михаил как зомбированный ходил на некоторые фильмы по 12, по 13 раз, где был влюблён в какую-то артистку – таковыми были Светлана Карпинская, Людмила Гурченко. Сейчас так он начал ходить в этот театр. Брал дешёвые билеты, садился на свободные места в первых рядах. Ему нравились  Полина Банщикова,  Зоя Виноградова,  Валентина Серова,  Зоя Рогозикова и т.д. Как ему казалось, они тоже узнавали его и даже по своему приветствовали. Эта жизнь продолжалась несколько лет. Он  работал техником-конструктором, потом и.о. инженера, у него не было особых денег, а, главное, смелости пойти за кулисы, познакомиться там с кем-то из артистов, хотя билетёрши внаглую намекали ему на такую возможность. Увы! Он был раб этой страсти и боялся, что, если начнёт знакомиться, - всё очарование  его театральной жизни мгновенно рухнет, поэзия станет прозой, богини окажутся очень обыкновенными женщинами, капризными и не интересными! Ему нравилось, что они представляли и он жил этим, хотя понимал, что этот мир не совсем реальный. Как-то он написал пламенное письмо Зое Рогозиковой, как-то опубликовал в газете <Смена> заметку о работе театра в период блокады. На этом все попытки тесного контакта с  театром оканчивались.
             Как-то раз он стоял изогнувшись под вопросительный знак у театральной витрины, изучал афишу  спектакля и перечень артистов. За спиной раздался  громкий разговор и смех. Он обернулся, обомлел. Там разговаривали его любимицы – Полина Банщикова, Валентина Серова. Они, как ему показалось, явно заметили его и провоцировали на знакомство, во всяком случае, смех у них был неестественно громкий, и он каким-то восьмым, девятым, десятым чувством осознавал, что они, что называется, держат его на прицеле. Увы, этому бедному Михаилу не хватило духу  заговорить, завязать знакомство, представить себя. Он окончательно завяз в афише и казалось, что оттащить от неё его никогда не возможно. Естественно, его любимицы махнув на него рукой, удалились.
              Проходили премьеры спектаклей, артисты становились заслуженными (как, например, Зоя Виноградова), женились, выходили замуж – он же неизменно посещал только этот театр, хотя, однажды  внезапно перестал это делать. Тогда он уже отошёл от журналистики, учился в техническом вузе. Видимо, всё-таки эта буйная любовь к театру пришла к нему, когда он был студентом престижного факультета журналистики и кончилась, когда его деятельность как журналиста прекратилась. Такое бывает у многих в жизни. В связи с какой-то деятельностью появляются свои увлечения, с прекращением оной деятельности эти увлечения как бы закрываются, оставаясь в памяти надолго. Остаётся и сожаление, что теперь уже не хочется заниматься этим, хотя когда-то было интересно, страшно важно и пленительно!      
            
               

ОТОМСТИЛА!

          Ужасный грохот доносился снизу. Кто-то ломился в запертые двери редакции. Рабочий день уже кончился. Литературное объединение при журнале <Нева> плавно завершало свою работу. Владимир Заводчиков давал последние указания начинающим в основном поэтам, построчно разбирал их последние стихи, но грохот вновь и вновь повторялся. Кто-то был чрезмерно настойчив, не желая смириться с тем, что дверь уже закрыли  - и всё, опоздал, иди отсюда с богом. Нет, снова и снова, даже просто нагло звучали удары в ни в чём не повинную дверь. Становилось неловко, авторы и сам поэт-консультант это понимал. Крякнув, он встал: <На этом сегодня мы, пожалуй, закончим. Я знаю кто это стучит. Пойдёмте, чтобы человек увидел, что мы, действительно, закончили.> Все встали и гуськом стали спускаться вниз.
          Дежурная в ужасе смотрела то на дверь, то на Заводчикова. Ситуация была ясна. Одна из авторов, решив, что её просто игнорируют, не уважают, поэтому не пускают, лупила кулаками и ногами всё в ту же несчастную дверь.
          Заводчиков попросил дежурную открыть, затем сказал вошедшей:<Вы же видите, мы уже уходим, редакция закончила работу, зачем вы стучите?> Миловидная девица стояла смущённой, но в ней чувствовалось упорство и очень скрытая наглость. Лицо не совсем русского типа. Что-то сказала в своё оправдание. <Ваши произведения находятся на рассмотрении, приходите в следующий раз>, - закончил Заводчиков. Все стали расходиться.
          Михаил встречал ещё эту девицу всё в той же редакции. Как-то литконсультант пригласил всех участников в большую комнату предложил разобрать отрывок из повести одного автора. Эти автором была упомянутая девица. Отрывок рассказывал о быте и жизни цыган, как-то не очень интересно всё это было описано. Во время чтения Михаил делал какие-то пометки в свой листок. После окончания Заводчиков обратился к нему и ко всем одновременно:<Вот наш поэт во время чтения что-то писал, наверно, стихи. Может быть, почитает их. > Девица сообщила, что была бы рада, если бы под  чтение её прозы писались стихи.
           Но Михаил стал критиковать услышанную прозу. Этого никто не ожидал. Лицо девицы как-то вытянулось. Её кокетливость сдуло сразу. Другие тоже выступали, в общем, не без критики. Заводчиков спросил её, кто она, что она. Оказалось, что, окончив школу, куда-то не поступила и ходит сейчас на занятия при Эрмитаже кружка по теории живописи. Хочет куда-то поступать.
           Спустя несколько лет, уже окончив Радиотехнический техникум, Михаил поступил на заочный, а затем и вечерний факультет журналистики. Однажды, сидя в читальном зале с кем-то, он увидел миловидную девушку и как-то познакомился с ней. Тогда он печатал свои стихи в университетской многотиражке. Некоторые знали о нём. Во всяком случае знакомство произошло на редкость легко и просто. Это знакомство продолжилось спустя какое-то время. Однажды он сидел опоздавший перед дверью, где проходили занятия одной из преподавательниц, на занятия которой он вообще не ходил  (она была очень зла на него), и думал, что ему делать. Внезапно рядом села эта знакомая. Завязался разговор. Как оказалось, она тут всех знает и почти стала приказывать ему идти к это преподавательнице, очень снисходительно и даже с каким-то презрением отзываясь о ней. Но Михаил не решался. Тогда она заговорила о том, что они уже как будто знакомы, занимался ли он у Заводчикова, она назвала редакцию журнала, помнит ли её? Он насторожился, посмотрел на неё сбоку, всё понял. Это была та девица, которая стучала в дверь. Она тоже занималась на факультете журналистики, только на старшем курсе и дневном отделении. Михаил сделал вид, что не помнит её, а у Заводчикова, действительно, занимался. Да, он был узнан, но сам отрицал, что помнит встречи с ней в редакции. Отрицал почти под пыткой. Они разошлись, он всё-таки пошёл к преподавательнице, хотя девушка предлагала проводить её и не ходить к этой зануде. Расстались натянуто. Михаил чувствовал, что студентка интересуется им через старосту группы, видел их беседующими вместе. В конце концов, он не закончил факультет журналистики, вернее его исключили за плохую производственную практику.
            Как-то они встретились на выходе из факультета. Как дела? Он сказал, что вот, де, вылетел. Девица была явно довольна. Спросила, чем он занимается, будет ли у него возможность где-нибудь расползтись мыслью по древу? Да, он сказал, что окончил уже техникум, работает техником-конструктором. Расстались сухо и даже с некоторой ненавистью друг к другу.
             Позже через несколько лет Михаил ходил в редакцию <Вечернего Ленинграда> со своим рассказом. Проходила ли практику или работала там -  расфуфыренная девица, в которой Михаил узнал ту самую особу? Надменность. Он сдал рассказ. Рассказ неплохой, но его не напечатали. Завотдела прозы и стихов вернула рукопись. Эта надменная девица, как ему показалось, праздновала победу. Её не напечатали тогда в редакции  <Невы>, он сильно был уверен, что она сделала всё , чтобы не напечатали и его в этой газете. Вот такая небольшая и смешная история. Наверно, стоит о ней вспомнить. Мелко, но отомстила!         




               
СВОЯ МАРИНА.

         Сектор технической информации собрал людей, у которых как-то не сложилось, не получилось в других секторах и отделениях. Здесь были  люди, оказавшиеся здесь, благодаря своему знакомству с Главным Конструктором СКБ МАС; люди, работавшие  раньше секретарями (скорее секретаршами) или в технических отделах; недоучившиеся журналисты; редакторы, не имеющие постоянной работы и т.д. Михаил относился к недоучившимся журналистам. Здесь он занялся выпуском справочников и листков технической информации. Для этого приходилось рыться в технических архивах, читать пояснительные записки к проектам, переосмысливать и переписывать их, иногда беседовать с разработчиками и технологами.
          Один справочник, два справочника, три справочника, жирная стопка листков технической информации… В той же комнате работали расчётчики и экономисты, было много молодых и интересных женщин, в перекурах, проветриваниях все выходили в предбанник (проходную комнату) и с удовольствием общались. Женщины, скорее девушки, заигрывали с ним, он старался во всю развеселить их. Все были замужние, находились под негласным надзором (через кого-то) мужей, поэтому никаких романов не было. Однако почему-то именно в этот интересный и весёлый период  он познакомился совершенно не в этой организации с некой Мариной. Они встречались несколько лет, но он так и не узнал её фамилии. Более того, у них никогда не было той самой близости, они никогда даже не поцеловались. Это был какой-то небывалый анахронизм. Но, честное слово, это было. Он познакомился с ней в Мраморном дворце (ДК им. Кирова) на танцах. Впоследствии он точно знал, что этих мужиков у неё было видимо-невидимо. Но она, несомненно, держала его в таких шорах (ежу понятно!), чтобы выйти замуж. Ждала от него постоянно и в кафе, и так на улице, в кино – чего? Ясно чего! Но он никак не мог пойти на этот шаг. Для него это было очень серьёзно. До этого у него было только две связи с девицами и то, мимолётно. Он боялся женщин. Это, наверно, было от матери, боялся её. Несомненно, он делал попытки завлечь её к себе, она тоже делала такие попытки, но как-то ничего не получалось. Раз даже они поехали куда-то в Лисий нос, где летом маринина родня снимала дачу, и сейчас там жила хозяйка, даже он купил портвейн (Марина намекала, что надо две бутылки, он взял одну). Выпили – ни в одном глазу. Михаил пожадничал. Хозяйка отдала то, за чем, якобы, приехала Марина (раскладушку), но в комнате их одних не оставила (зря пожадничал!). Когда привезли раскладушку на другую дачу, где жила бабка Марины, и которой, якобы, была нужна эта раскладушка, - оказалось, что зря ездили, раскладушка не нужна и бабка заранее говорила об этом. Т.е. Марина явно хотела сблизиться с ним  на даче у этой хозяйки. Глупый несуразный Михаил!
           Как-то он  затащил её к себе под предлогом игры в пин-понг, которого у него никогда не было. Поняв это, она начала быстро ретироваться, он предпринял на редкость активные попытки овладеть ею, но её желание уйти оказалось сильнее. Опять они остались у разбитого корыта.
           Как-то на Новый год она сказала, что хочет провести его с ним. Он повёл её в кино, кончавшееся как раз перед Новым годом. Ему некуда было её вести, дома была мать, да она и сама не хотела к нему идти. Куда она хотела идти тогда, он так и не понял – может быть в кафе? Но у него не было тогда таких денег. Так и встретили Новый год, шагая по Садовой. Гуляя, он сказал, что всю дорогу до Невского будет импровизировать стихи, что и делал не очень удачно, что дало повод даже посмеяться над ним. Так и гуляли, потом она резко заторопилась домой. Как ему показалось, осталась недовольна таким Новым годом.
            Михаил показывал ей свои стихи,  надеясь сломить сопротивление – тщетно! Даже когда они встречались, она сразу спрашивала, куда пойдём – в кино, театр или ещё куда? Если никуда – сразу разворачивалась и уходила. На неё он постоянно тратил небольшие, но деньги. Так продолжалось, как уже было сказано, несколько лет. С её стороны даже исходил намёк, что не пора ли ему с каким-нибудь другом, а ей с подругой встретиться у кого-то и провести время – ясно чем заняться! Но у ней не было (она сказала сразу) возможности пригласить к себе, а у него, как обычно, что-то с чем-то не срасталось, не стыковалось.
             В конце концов, кончилось тем, что он женился на копировщице из какого-то КБ, встречался ещё несколько раз с ней, всё так же, безрезультатно. Она была, как ему почудилось, опечаленной. Однажды так и сказала - <иди к своей копировщице!>
              Через какое-то время (несколько лет) он снова оказался в Мраморном. Тогда он вовсю ходил на танцы, хотя с женой ещё не развёлся. Рядом с ним, вдруг, оказалась женщина, которая сама заговорила с ним. Он не узнал её, ничего не понимал, потом, вглядываясь, вдруг, вспомнил. Это была сильно постаревшая Марина. Да, несколько лет он не встречался с ней. Но она сама оборвала эти встречи. Она куда-то переехала и не оставила никому своего телефона – так сказали в трубке, когда он позвонил на её старый номер.
             Да, это была Марина. Он тогда ухлёстывал в Мраморном за какой-то молодой – кровь с молоком! – архитекторшей (как оказалось впоследствие). Эта постаревшая Марина была как-то ему уже ни к чему. Кроме того, она прямо сказала, что ей надо выходить уже замуж, никакие лёгкие связи не нужны! Михаил сказал, что познакомился сейчас с девицей, потанцует с ней – потом подходи, поговорим. Она подошла этим <потом>, но он так и не отошёл от новой девицы, сделав вид, что не замечает её. Затем пригласили на концерт и <кровь с молоком>, видя ждущую рядом особу, потащила его в зрительный зал. Больше он никогда не видел своей Марины. Бывают же чудеса на белом свете! У многих ли были такие Марины? Когда он об этом думает, ничего не может понять. Может быть это шутка судьбы, за что-то сильно разозлившейся на него?         



                НЕЗАБЫВАЕМОЕ И ЗАБЫВАЕМОЕ.

              Прибывших студентов техникума отправляли в две деревни области на уборку урожая. Первую большую группу уже отправили. Михаил не поехал с этой группой, что-то у него здоровье в эти дни оставляло желать и желать,  да и не хотелось ехать на месяц в колхоз с некоторыми из этих ребят. Вторая группа отправлялась  вот-вот. Здесь были три парня, отслужившие три года в армии, только что демобилизованные. Они периодически соображали на троих. Не так часто, но было. К нему они проявляли явное дружелюбие, говорили – правильно, что не поехал с той группой – там муравейник, во второй же группе спокойнее, народу намного меньше, контингент подходящее. Короче, вскоре они оказались в избе какой-то деревеньки – в одной комнате мужчины, в другой – женщины. Ещё была печь, на которой тоже можно было спать и которая находилась у входа в избу на территории женской половины. Естественно, месяц начался с привальной в упомянутой мужской половине. Выпили. Потом ещё. В установившейся даже какой-то гнетущей тишине Михаил продекламировал, обращаясь к двум девицам, но не понятно к какой из них:
                В крови горит огонь желанья,
                Душа тобой уязвлена.
                Лобзай меня, твои лобзанья
                Мне слаще мирра и вина!
       Это были стихи всё того же эфиопа, вот уже два века не дающего нам покоя – А.С.Пушкина.
        Настроение в компании сразу же переменилось. Девицы начали кокетничать, смеяться. Его дебют состоялся. Пришлось даже сознаться, что и сам он (Михаил) пишет стихи. Девятнадцатилетний поэт, семнадцати и восемнадцатилетние москвички, ленинградки и ивановки (дело было под городом текстильщиков – Ивановым) – неплохая гремучая смесь, тем более, что Михаил нравился окружающим всё больше и больше. Даже видавшие виды демобилизованные из других городов отечески покровительствовали ему – недоучившийся студент из Питера, близкий к литературе – разве это плохо для группы?
            Потянулись долгие дни работы в подшефном колхозе. Утром ужасно не хотелось вставать, нести себя из тёплой избы, в которой уже не чем было дышать, в бескрайние ивановские просторы, в подёрнутые желтизной леса. Собирали картошку, турнепс, занимались силосованием, заготавливали дрова. Нужна была лошадь с телегой для грузов. Его назначили возчиком. Он запрягал и распрягал кобылу, отвечал за неё, возил на ней. Раз эта кобыла так лягнула его, что на ноге надолго остался отпечаток подковы. Он думал, что сдружился с лошадью, увы, оказалось, что не полностью так! Теперь Михаил очень осторожно общался с ней, больше присматривался, обдумывал возможные её действия, изучал психологию этого животного. Погрузка, перевозка, в общем, всё шло своим чередом. Иногда он занимался уборкой картофеля, это было как шоу, когда он этим занимался чаще стоял хохот, чем протекал процесс уборки. Всё время приходилось пикироваться с одной из девиц из Иванова, которая тоже училась в этом техникуме. Его шутки, её ответы – это надо было послушать! Эта девица проявляла к нему повышенное внимание, поцелуи на сеновале или где-то за избой…, но она оставалась стойкой, позволяла всё до какого-то предела – дальше ни ни! Стойкая, железная девочка.
            Были две москвички. Одна из них – Рая не попала, естественно, в театральный институт, явно ухаживала за ним и ревновала, другая Эмма, семнадцатилетний ребёнок, тоже как будто положила на него глаз. Эта Эмма была ему особенно не интересна, но как-то они доцеловались до того, что он уложил её на траве около дороги, но вдали кто-то показался, какая-то женщина из местных, и он вынужден был прекратить свои притязания на неё… Встали, дальше она уже прилепилась к другому, демобилизованному, более старшему и опытному. Дальше? Дальше уже в техникуме он видел её только с другими парнями – похоже, что дело пошло на поток.
            Раечка тоже что-то разрешала, но дальше – ни ни! Как-то целую ночь он её целовал и уговаривал, похоже, что все слышали из тех, кто не спал, но дальше - ни ни! Дальше он часто встречал её в Ивановском техникуме, но у них ничего не состоялось, состоялся концерт, в котором оба они принимали участие – и только. Многозначительные улыбки, намёки, ничего не значащие фразы!
           Девицу из Иванова звали Надя, она оказалась более стойкой в своём внимании к его особе. Все видели, что у них, т.е. у него с ней, что-то серьёзное, может быть не любовь, но серьёзное. Как-то даже отправили их обоих в соседний совхоз – километров семь туда и столько же обратно. Как обычно он шутил, она смеялась. Когда обедали где-то у кустов, он даже пытался её уговорить, уломать – ни ни! Уже в Иванове он ходил с ней в кино, встречался, но как-то на встречу с родителями не решился, не проявил настойчивости.
            В неё был по своему влюблён один из демобилизованных, она ему, кажется, отвечала так же, как и ему – ни ни! Потом он уехал в Ленинград учиться в институте (письмо к Жукову с просьбой принять после  демобилизации без экзаменов). На прощальной вечеринке она явно предпочитала его. Что у них было, в конце концов, - Михаил не знает. Потом эта девица сосредоточилась на друге уехавшего, тоже демобилизованном, но который не стал посылать письмо к Жукову – не надеялся или на себя или на Жукова. Что у них было – Михаил тоже не знает. Знает, что когда их группа через полгода уехала учиться обратно в Ленинград, стало известно, что этот последний ухажёр погиб на велосипеде под колёсами автомобиля. Михаилу было жалко этого парня – у них была какая-то полудружба. Они даже раз ходили вдвоём  в кино, парень явно оказывал ему знаки внимания… Михаил часто вспоминает эти колхозные дни полные свежего воздуха увядающих лесов, молодых ребят и девушек, смеха, той жизни, которой в зрелые годы так не хватает, так хочется, но поезд ушёл и билеты на него покупать уже бессмысленно.
           Так закончились эти совхозные впечатления. В Иванове опять объединились две группы, порознь работавшие в совхозах. Началась обычная техникумовская жизнь в общежитии. Но там уже были другие истории, впечатления незабываемые и забываемые.


                НЕВОСПОЛНИМОЕ.

           После окончания вечернего института и работы какое-то время инженером-вакуумщиком во Всесоюзном научно-исследовательском институте на интересной работе, Михаил взял путёвку в дом отдыха в посёлок Комарово, благо у него было много отгулов, и вскоре очутился среди сосен в жёлтой комаровской осени. Было хорошо бродить в лесу, забирать в себя кубометры свежего холодного воздуха, в котором несомненно присутствовали микрочастицы этой заполонившей все окрестности хвои, и понимать, что здесь тебя уже никто не заставит портить глаза в тесной душной комнате у маленького расхлёбанного кульмана, делать расчёты вакуумных систем, самому настраивать и запускать сложные вакуумные установки. От этого он уже устал. Требовалась смена обстановки. Подбиралась компания – любители выпить, любители женщин, немножко философы, немножко музыканты. Обыкновенная смесь для обыкновенного дома отдыха. В общем, делать было нечего. Три раза в день еда. Встречи с культпросветработником. Экскурсии в не столь отдалённые места. Бильярд. Ну, и, конечно, всё те же  разговоры о том, как  выпить и закусить. Не молодой и не старый мужчина по фамилии Курочкин привлёк к себе также не молодую, но и не старую особу со следами явно не сошедшей на нет красоты и эксплуатировал её как мог. Некоторые говорили – и в хвост и в гриву. Ну, это воля говоривших <некоторых>. Все остальные из компании как-то кучковались около. Ну, что ли делали вид, что причастны тоже к деятельности Курочкина. Хотя, как понимаете сами, в этом доме отдыха для них не находилось ничего достойного. Были две какие-то молодые совсем восемнадцатилетние, которым эти старики были <на фиг>, были пожилые уж очень, которые этим старикам тоже были <на фиг>, - короче, вокруг Курочкина была хоть какая-то жизнь, действо. Так вот и жили.
          Иногда на территорию дома отдыха залетали  особы, которым явно что-то было нужно от этих отдыхающих, ну, ясно что! Одна из этих девиц методично слонялась около жилых дач, напрашиваясь на знакомство, Михаил хотел было, но передумал. Её захотел какой-то из другой компании, старик со следами былого распутства. Эти <из другой компании> жили на том же этаже, но в других комнатах. Ночью начались несанкционированные вопли, мат, ругань. Оказалось, двое старичков сильно поссорились из-за этой <залётной>. Внезапно открылась дверь и в комнату, где была компания Михаила, вошла эта девица – выпившая донельзя. Сказала, что спутала комнату и начала что-то ждать. Её никто не хотел. Тогда за ней ввалился один из старичков и потащил с матом обратно к себе. Вопли не прекращались до утра. На следующий день старички строем с вещами потянулись к вокзалу – администрация выгнала их из дома отдыха. Но они шли улыбаясь, ну, как герои на эшафот!
            Всё это происходило в семидесятые годы. Рядом с домом отдыха находилась дача Шостаковича. Культпросветработник, работавший тут уж очень давно, рассказывал, как видел тут ещё маленьким Максима Шостаковича. Тогда в семидесятые годы на этой даче уже никого не было видно. Ниже к заливу шли дачи Дома творчества композиторов. Михаил часто бродил тут, спускаясь к заливу. Всё-таки скучно ему было в этом доме отдыха.
             Следующий дом отдыха, куда он тоже сбежал за отгулы  сильно уставший от работы по запуску сложных вакуумных установок на криогенной технике, была <Чародейка> в Зеленогорске. Недалеко был <Морской прибой>, куда они всё время ходили на танцы. Дело было летом. В этой <Чародейке> не было своей танцплощадки. По приезде желающие танцевать и знакомиться направлялись в лес – там была не танцплощадка, а некое хорошо очищенное, может быть утрамбованное место, где под звуки магнитофона совершалось действо, обозначаемое одним словом - <танцы>. То есть, люди приближались друг к другу близко очень или совсем  не очень и начинали как-то колебаться, передвигаться, толкаться, спотыкаться и т.д. Некоторые настолько освоили этот ритуал, что порхали и вот-вот уже летали. И всё это на утрамбованной земле. А вокруг стояли великолепные стройные и ароматные сосны, которые, наверно, не понимали, кто нарушил их почти вековой покой этим конвульсивным несдержанным дёрганьем.
            Михаил тоже подёргался некоторое время с некой особой полногрудой, но не совсем очень молодой, и бодро потащил её дальше в лес. Но новое действо не состоялось, так как особа оказалась сразу не покладистой, намекнула, что лучше завтра. Утро вечера мудренее! Назавтра была экскурсия на какую-то горку, в ходе которой Михаилу удалось отстать с названной девицей и завалить её в кусты небольшой величины. Но не всё прошло гладко, так как на них начала наступать нивесть откуда взявшаяся новая волна туристов. Тем более, что Михаил был сегодня не в большом ударе… Пришлось несколько нехотя ретироваться. Наверно, девица поняла, что этот Михаил – не герой её романа и в дальнейшем как он (она теперь ему почему-то уже <на фиг> была нужна), так и она стали сторониться друг друга. Это бывает так. Тут пусть объясняют психологи.
            Походы Михаила на танцплощадку в соседний дом отдыха <Морской прибой> принесли несравненно больший результат. Там он познакомился с высокой дородной девицей, с которой у него отношения завязались надолго, но были какие-то тоже не совсем не до конца результативными. Он часто бывал у них в номере в <Морском прибое>, выпивал с ней и её подругами, но дальше как-то дело сдвигалось почти никак. Но адрес был взят. Девица оказалась питерской. В городе он встречался с ней, ходил даже на концерт Сергея Захарова, которым она безумно восхищалась и говорила – какой он дурак, что погубил свою карьеру из-за скандала в <Октябрьском> - но дальше как-то всё шло никак. Как-то она потащила его на Марсово поле, где тусовались молодожёны, и он понял, чего она хочет – и только этого и ничего больше. Пришлось прекратить отношения. Жениться он не собирался.
             Эти дома отдыха в Зеленогорске находились на самом берегу залива. Буквально, волны омывали ступени. Всё это – вечера, женщины, вино – оставляло неизгладимый след надолго, на всю жизнь. Иногда он ездил со всеми или один  из Комарово и из Зеленогорска на танцы в Репино в пансионат <Буревестник>. Танцы там были под оркестр в великолепном зале с великолепными фойе. Эти семидесятые годы! Там он блистал, знакомился, провожал девушек.
            Как неумолимо время. В 2008 году спустя тридцать лет он оказался в пансионате <Заря>, что рядом с <Буревестником>. Как всё изменилось! Нет уже танцев в <Буревестнике>, который как-то осел, сделался не очень интересным. Зато рядом выстроились новые пансионаты, отели с сумасшедшими дискотеками, навороченной молодёжью. Кому нужен был этот незаметный старичок со своим интересным прошлым? Он бродил по своим местам. <Чародейка> была закрыта и обнесена ото всех каким-то забором. Там всё доживало и, наверно, разваливалось. Так же, как ему показалось, разваливался и <Морской прибой>. В пансионате, где он находился, собрали старых людей (акция <Фонд победы>). Они бродили по <Заре>, по аллеям, у залива, на танцы этих старых людей он не ходил, прошлое не давало. Там были не танцы, а какое-то осторожное хождение друг около друга! Жизнь иногда жестока. Как сравнивать ему то, что было, и то, что стало с ним? Но жизнь всегда жестока. И философия тут не при чём!



                НАШЁЛ СЕБЯ?

          В коридоре химического института сильно пахло реактивами – запах кислот, щелочей, пахучих солей. Впереди Михаила – в сотне метров по коридорам – была лаборатория, в которую ему уже давно пора было прибыть для практических занятий. Сбоку от Михаила был деканат, в который он хотел идти, чтобы подать заявление об уходе из института по собственному желанию. Именно по собственному – его никто не собирался отчислять, наоборот, всячески уговаривали остаться, ведь задолженностей никаких не было. Нет, он как бизон, как разогнавшийся локомотив, уже не мог остановиться в этой жизни, которая требовала от него новых ощущений, потрясений, свершений и ещё каких-то <ений>. Жизнь заставляла, а не он, действовать. Эти действия приводили в полный шок родителей, которые видели в нём уже инженера – химика, чуть ли не большого учёного, а он что? Ушёл из престижного института, в котором учились выдающиеся личности в течение вот уже двух веков и занялся каким-то стихосложением. Пропадал в библиотеке на Фонтанке, читал там стихи разных поэтов, журналы, сам что-то писал и писал. Работать и не собирался. Даже в литературный кружок перестал ходить – его там видите ли обидели, раскритиковали, раздраили. Хрупкая душа не вынесла такого надругательства над… Понятно над кем. Уединился в какой-то скорлупе, читал Брюсова, Блока, Есенина, Щипачёва и, конечно же, Сергея Орлова. Не забывал современных Дудина, Шошина, Торопыгина. С Торопыгиным, тогда работавшим в редакции <Смены>, у него состоялась даже беседа. Пришёл туда в газету в конце рабочего дня – уставшие сотрудники, уставший Торопыгин и он, Михаил, с пачкой стихов. Короче, картина <Не ждали>. Сотрудники активно начали намекать, что устал уже Владимир Васильевич, поздно уже. Но Михаил не сдавался, стоял как скала. Торопыгин устроился поудобнее, взял стихи, почитал их, усталости его Михаил не чувствовал, он живо начал говорить о том, стихи эти – есть хорошие цветные фотографии, но в них нет чувства, муки. Надо бы это добавить, тогда будет хорошо. Михаил был удручён, угнетён, забрал всё, ушёл, как побитый. Таково свойство восемнадцатилетних – они своего рода максималисты, всякую критику, даже иногда справедливую и полезную для дальнейшего развития, считают величайшим разгромом, после которого нет пути к восстановлению.
            Сколько в его жизни было таких Владимиров Васильевичей Торопыгиных! Все они критиковали, да, правильно, но Михаил чувствовал, что не все хотят, чтобы он стал хорошим поэтом. Некоторые как бы любовались собой, когда разбирали его стихи, но ему-то от этого не становилось лучше, чего-то у него не получалось. Как правило так – после того, как стихотворение написано, сколько ни бейся, лучше не получиться. Видимо, сгусток вдохновения, отпущенного на это творение исчерпался. А без вдохновения стихи – есть проза.
              Наивно было полагать, что после ухода из института в его жизни начнётся новая, какая-то полная новых ощущений, свершений, встреч, начинаний полоса. Но он полагал именно так. Оказалось, что жизнь покатилась по наклонной куда-то вниз. Он спал утром, вместо того, чтобы куда-то бежать, записывать лекции, думать, отвечать на практических занятиях, жить в гуще народа. Хотел устроиться на работу и заниматься литературой – походил, поискал, никуда не пошёл. Вот, например, договорился в Малом театре (теперь Михайловский) на площади Искусств работать <работником сцены> - физически трудно готовить декорации, ставить их, поднимать, таскать. В последний момент не пошёл, что-то, какой-то внутренний голос сказал: <Не ходи>. Хотел устроиться токарем на <Электросилу>. В приёмной прождал в очереди часа полтора. Человек, который занимался приёмом на работу, вечно куда-то уходил, беседовал с поступающими подолгу. Когда подошла очередь, Михаил встал и пошёл в другую сторону, на выход. 
         Так прошла вся зима. Весной решил поступать в Академию художеств на теоретический факультет. В читальном зале на Фонтанке изучал художников и скульпторов, репродукции их картин, постоянно бывал в музеях. Постоянно изучал русских классиков, зарубежных классиков живописи, рисунка и скульптуры. Почему-то решил, что советских художников и скульпторов спрашивать не будут, но когда пришёл на экзамен – о, ужас! – оказалось, что спрашивают, да ещё как! Подучил, но опоздал на экзамен. Едва допустили. Заместитель президента Академии художеств начал пытать его о Машкове, нравятся ли его картины. Михаил сказал, что не очень – уж очень какие-то незаконченные. Заместитель подсказал – наверно, хочется взять и дописать – Михаил согласился, но не был уверен, язвительно ли спросил это экзаменующий или нет. Получил <хорошо>. Решил забрать документы, т.к. не был уверен, что с <четвёркой> пройдёт, и стал поступать в ЛГУ на географический факультет на отделение океанологии. Очень захотелось отчего-то путешествий. Странная натура! Всё время хотел поступать на филфак. Начал поступать совсем не туда! Не добрал двух баллов. Полный крах. Стал договариваться на <Скороходе> о поступлении рабочим по изготовлении обуви. Уже договорился. На работу не вышел. В последний момент отец предложил поступить учиться в 1-й Радиотехнический техникум по результатам экзаменов в ЛГУ. Оговорка была одна – сначала едут учиться в г. Иваново, какое-то время, может быть, год, потом вернут доучиваться в Питер. Согласился, хотя и не сразу. День взял на обдумывание. Согласился внутренне сразу после просмотра кинофильма  <Чайки умирают в гавани>. Месяцев восемь учился в г. Иванове, девушки, прогулы занятий. Вернулся. Техникум находился в бывшем дворце. Учиться не хотелось. Хотелось заниматься литературой, что он и делал и в Иванове и в Питере. Едва, едва, едва защитил диплом. Стихи не прощают заниматься чем-то другим, а не стихами. Он понял, что обречён быть прикованным к галере с названием <Литература>, хорошо это будет для него или нет – неизвестно, будет известен он или нет – тоже неизвестно. Продумав всё это, он поступил на заочное отделение журналистики филфака ЛГУ, спустя месяц перешёл на вечернее отделение и остался там надолго, хотя так и не окончил его. Просто нашёл себя, а заканчивать или нет, наверно, не так важно. Короче, Михаил, больше тут, наверно, ничего и не скажешь!
               

                РЫНОК – НЕ РЫНОК.

           В основном кавказские и средне-азиатские лица продавцов окружали Михаила на этом небольшом заботливо отгороженном рынке в самом-самом центре Петербурга. Если их (лица) рассматривать внимательно – какая гамма всевозможных чувств, какое разнообразие самих лиц в общем-то  довольно похожих друг на друга (не скажу, что как у китайцев в групповых фотографиях 40-50-х годов в период дружбы Сталина и Мао)! Можно долго рассматривать и изучать, как эти продавцы завлекают покупателей, как пожилых женщин смело называют девушками, а старых мужиков – молодыми людьми. Как хвалят свой товар, как вносят в вас какой-то адреналин, который они непрерывно излучают. О, эти чудеса маркетинга, о котором  столько написано книг, и который вот он, чудесный, прирождённый… Иногда бабушка пытается вернуть гнилые помидоры или фрукты, незаметно втиснутые  в её сумку этими кудесниками. Сначала, поругавшись для приличия с ней, они как бы нехотя всё же меняют эти продукты, ссылаясь на и так мизерную цену. Но бывает, что отказываются это делать, тогда бабушка уничтожает их потоком – вы понимаете чего! Гордые сыны юга тоже распаляются и вспыхивает ругань, которую тут же стараются замять другие следящие за порядком такие же сыны юга. В общем, тут интересно бывает просто походить, посмотреть, поизучать. Вообще, Михаил с детства любил атмосферу рынка. Ещё в послевоенном Ленинграде у Троицкого собора по всему широкому Троицкому проспекту работал базар, что было не так уж часто в тогдашнем Ленинграде. Да, был базар или рынок у Обводного канала прямо от Лиговки, были, наверно, ещё базары в огромном городе, но их можно было перечесть по пальцам (не как сейчас, когда они на каждом шагу!). Так вот тогда мальчишкой Михаил любил бродить по этому удивительному базару с его ошеломительными для тогдашнего ни с чем не знакомым пареньком аттракционами, лавками, павильонами, зазывалами. Он попадал рядом с огромным куполом собора в новый мир, атмосферу – это будоражило, меняло его. Он рос, познавал, учился. Кругом были вещи, которых он раньше, порой, и не видел. Довоенный двор, в котором он начинал постигать азы, с его вечными хулиганами. Начало войны. Первые бомбёжки. Подвал, в котором прятались от налётов. Жизнь в эвакуации. Полуголодное существование. Снова Ленинград 45-го года. Карточки. Мать оставляет ему бутерброды и немного денег на молоко. Часто он продавал бутерброды у булочной, ходил в кино и покупал мороженое вместо молока. Мать приходила в обед с фабрики, надеясь, что ей оставили молока, но в бутылке были как имитация молока растаявшие остатки мороженого. Мать опрокидывала эти капли в рот и удивлялась, почему молоко сладкое. Глупый, маленький, эгоистичный Михаил!
       Тем не менее каждые выходные она давала ему на кино или на мороженое. Так он оказывался здесь у Троицкого собора. Так он постигал окружающее. Он помнит Кузнечный и Сенной рынки, на которых он сам продавал уже взрослым яблоки из своего садоводства. Яблок было ужасно много. Если их не продать, они быстро портились. Приходилось покупать место и стоять у лотка с яблоками. На Кузнечном продал как-то быстро. Довольный суммой денег (продавал дешевле остальных) купил даже тут же на рынке подержанных <Трёх мушкетёров> почти за бесценок. На этом рынке почувствовал себя даже солидным продавцом. На Сенном же рынке было много яблок, их не брали, отдавать даром не хотелось, приходилось стоять часами, откровенно боялся, что подойдёт кто-то из знакомых и будет неудобно. После этих двух дебютов он не продавал ничего на рынках. Были ещё книжные рынки. О, это целая отдельная история! Книжные рынки были в Ульянке недалеко от станции, в Дачном, в Скачках. Их регулярно разгоняла милиция, поэтому они и были за городом в не очень заметных местах. Тогда в развитом социализме книгами торговали только государственные магазины. Всякие рынки разгонялись. Частная торговля у магазинов тоже преследовалась. Пожалуйста, сдавай свои книги в <Старую книгу>, но там за Дюма, Пикуля и т.д., порой, давали копейки! На книжном рынке всё стоило в несколько, а иногда и во много раз, дороже. Государству была невыгодна такая частная торговля. Регулярно на книжные рынки приезжали машины внезапно и быстро, выскакивали миллиционеры и кто не успел, я не виноват! На окраинах таких рынков стояли дозорные. Приближение милиции передавалось по цепочке, мобильников тогда ещё не было. Интересно было наблюдать такую сцену. Идёт бойкая торговля. Ряды. Разложенные книги. Между рядами тоже ходят продавцы с пачками книг. Покупателей много, иногда больше продавцов. Торг. Иногда умная беседа книгоманов. И…вдруг! Рынок, как стая птиц разлетается, разбегается, рассасывается, рас…раз… Цепочка сработала. Умный вид у книгоманов исчезает мгновенно. Хватают свои книги, запихивают их ни весть куда, роняют, что-то оставляют. Главное во время смыться!
           А воронок уже набивается нерасторопными горе продавцами. Сегодня не их день! Книги, книги, книги…Сдача макулатуры. Очереди по ночам. Талоны. Сбор и поиск несчастной макулатуры. Для описания всего этого не хватит двадцатитомного собрания сочинений! А очереди на подписки в Гавани. Опять номера. Ночное бдение.
           Сейчас, когда прошли уже железобетонные девяностые годы и у нас образовался некий (не скажу какой!) рынок, издатели перенасытили бедных читателей (т.е. нас) огромным количеством самой-самой интересной литературы. Макулатурными изданиями тех годов заполнены многие личные библиотеки, эти книги уже не ценятся и продаются за копейки. Стеллажи книжных магазинов блестят корешками супервеликолепных изданий. Но что-то их берут мало. Книжный рынок насытился. Ниша заполнена. Интернет тоже сделал своё дело. Телевизор тоже.
            О книжных рынках осталась глубокая ностальгия. Теперь поэты и писатели часто сами издают свои книги и пытаются так или иначе продать их. Увы! Спрос на многие из них не велик. Побродит писатель со своей книжкой по магазинам и кое-что поймёт. Может быть, он поймёт, что это уже не рынок, если это никому не нужно. Бывает и так. Романтика рынка – это прекрасная вещь! Просто сейчас на книжном рынке никакой романтики нет и в помине. Никто никого не разгоняет – толстые тома, суперкрасивые обложки, суперцены – народ начитался, насытился всем этим, как в Европе, но почему-то нет книжных развалов, как в этой Европе, в Париже, на Сене, где можно найти, буквально, всё, где витает ещё дух , бродивших там Бальзака, Золя… Нет, с книжной романтикой рынка как-то у нас стало похуже. Наелись, объелись…               
    
         

                С ФУТБОЛОМ  И  БЕЗ НЕГО.

             В конце сороковых годов прошлого века футбольные матчи в Ленинграде с участием местных команд <Зенит> и  <Динамо> проводились на замечательном стадионе <Динамо>. Тогда этот стадион был лучшим в городе, его окружала конная милиция (и не только конная), пройти без билета было совершенно не реально. Михаил очень хотел попасть на очередной матч своей любимой команды <Зенит> и не знал, что же ему делать, вернее, где достать необходимую небольшую сумму денег – жили тогда очень бедно, голодали, но на футбол находили всегда путём каких-то сбережений, каких-то иногда даже противоправных действий. Деньги были даны Михаилу на баню и этот ученик четвёртого класса решил помыться бесплатно. Бодро зашёл в мужской класс, не заплатив при входе. Баншик не подошёл к нему, ничего не сказал.  <Пронесло>,- подумал Михаил и быстро разделся, сложил одежду в шкафчик (шкафчики тогда не запирались и следил за ними именно банщик), так же бодро и быстро пошёл дальше в парилку и душевую. Но, неожиданно на него надвинулся также бодро и, наверно, ещё быстрее банщик. <Надо заплатить!> - совершенно спокойно произнёс он. Михаил стоял в центре раздевалки совершенно голый с мочалкой и мылом под пристальными взглядами как раздевающихся, так и уже благополучно помывшихся мужиков, с интересом начинающих вникать в самую суть происходящего. Мало было сказать, что он просто не знал, что говорить, он просто не понимал, как вообще ему так удалось вляпаться. Сами собой сформировались следующие слова: <Понимаете, сегодня футбол, у меня не хватает денег, решил пройти так…> Банщик внимательно оглядел его голого всего, как-то то ли вздохнул, то ли чего-то сказал непонятное, но Михаил понял одно – его пропустили. Когда он хотел уже даже идти обратно (понял, наконец, всю глупость ситуации), банщик, благородный банщик не пустил его обратно, заставил идти мыться, пробормотав на этот раз членораздельнее: <Я тоже болельщик, иди и мойся!>.
                Фактически, это были почти бесплатные места, стоячие на самом верху вокруг чаши стадиона. Иногда было плохо видно эти маленькие фигурки с такой высоты, но, несомненно, видно. Тогда блистал Александр Иванов, вытаскивававший непонятно как очередные мячи из <девяток> и нижних углов, стадион превращался в живое, очень озабоченное чем-то существо, Михаил был тоже этим существом. Это нравилось ему. Он ходил один на этот стадион, что-то постоянно затягивало его туда, как затягивало в читальный зал библиотеки, как потом в девяностые годы молодёжь затягивали на стадионы Виктор Цой, Бутусов, Кинчев и другие неординарные личности. Это было необычно, постоянно ново.
          Интерес к футболу может пропадать, но потом часто вспыхивает с необычайной силой. <Зенит>, Петржела, возрождение петербургского футбола. Этот словак заставил весь город дышать, как раньше в воспоминании Михаила дышал этот теперь уже старенький отживший своё стадион <Динамо>. Все заговорили о футболе, да, был Морозов, был до него 1984год и <Зенит>- чемпион, но потом долгий и тяжёлый спад. А тут всё пошло в гору, питерцы почувствовали себя элитой европейского футбола, четвертьфинал кубка УЕФА, город зажил вокруг Петровского стадиона. Мы постоянно в начале турнирной таблицы, постоянно в играх в Европе. Такое впечатление, что нас оттуда уже не выгнать, и тут появляется богатырь Адвокат, генералиссимус. Если раньше Михаил не отрывался от телевизора, когда шёл этот интересный футбол, эти постоянные разговоры об Аршавине, Кержакове, Денисове, Радимове, то с приходом Адвоката началось нечто невообразимое – всеобщее помешательство футболом, весь город приходит ночью на Петровский – кубок УЕФА наш! Михаил не спит, жутко нервничает, жена тоже кричит, все в каком-то экстазе! Что происходит, товарищи? Что такое футбол? Кто такой Адвокат? Это не всеобщий гипноз Кашпировского, этим футболом давно уже дышит вся Европа, стадионы ломятся, куда тут Виктору Цою! Новое гипнотизирующее, необъяснимо заинтересовывающее, подавляющее и заставляющее явление – футбол! Так что же такое футбол?   



            
                НА ПУШКИНСКОЙ  9. 
 
    В десятом классе приходилось читать и разучивать много произведений Маяковского. Как когда-то Михаила поразил, привлёк, расположил замечательный гений Пушкина, так и теперь он был парализован каким-то неповторимым гением Маяковского. Как находил этот великан совершенно гипнотизирующие слова? А рифмы – таких вообще никогда не было! Эти рифмы – это ещё больший гипноз! Да, это футуризм, да, это фантастически точные и неожиданные образы, это жёлтая кофта на Невском в молодости поэта, презрение к разжиревшему обывателю дореволюционного периода, фантастические образы прозаседавшихся нового времени – стремление к новизне, неожиданности, желание задеть чем-то скучающих читателей…
        Когда-то молодой Пушкин был известен всему Петербургу, о жёлтой кофте молодого и задиристого Маяковского тоже ходили легенды, песни молодого Высоцкого разучивались на всех вечеринках – его знали все…
        Свои стихи Михаил стал писать несомненно под влиянием первого и второго в начале пятидесятых годов – тогда Высоцкого ещё не было, его и знать не знали… Особенное влияние оказал на Михаила Маяковский. И первые свои стихи Михаил старался наполнить этими неожиданными образами, естественно, своего изготовления. Например:   

                Сквер. Часы. Скамейка. Ровно десять.
                Возле циферблата пляшет снег.
                В паутине веток стынет месяц.
                На скамейке замер человек.
Или:             
                В картинной галерее.

                Здесь беспорядочно раскиданы,
                Как бы небрежными руками
                Обыкновенные мазки
                В обыкновенной бронзе рамы.

                Но шаг назад. И перед глазом
                Одно живое полотно,
                Как будто в стенке кем-то сразу
                В жизнь с маху выбито окно!

         Да, эти первые стихи были написаны им в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет. Что-то читалось, что-то печаталось,  из моих первых рассказов о Михаиле понятно, что он, к сожалению, не состоялся в те годы как поэт. И вот теперь спустя пятьдесят лет Михаил решил публиковаться, благо какие-то деньги были, а большего теперь и не требуется. Вышла книга стихов <Антиквариат>. Продать свои стихи современному автору – вещь почти нереальная. Сейчас не времена упомянутых мной трёх поэтов. Наверно, скоро вообще книги покупать не будут – благо есть интернет, а стихи…  Михаилу иногда казалось, что это понятие постепенно исчезает из современного мира, по крайне мере, современные стихи. Существуют разнообразные группы, объединения… Именно, существуют… Там читают регулярно свои творения мало признанные, почти не признанные  и совсем не признанные гении. Интернет забит таким количеством этих стихов, что становится <и скучно и грустно и не кому морду набить >, ну, пусть упражняются!
            Михаил регулярно ходил в одно из этих объединений. Ему нравился ведущий <Поэтических знакомств> на Пушкинской – Александр Гущин. Человек преподавал филологию в одном из бесчисленных университетов города, сам писал и издавал стихи – встречи с ним и другими участниками этих <знакомств> производили на Михаила некое ценное впечатление, он приходил сюда в течение трёх лет. Нужно сразу сказать, что состав участников был крайне неоднородный – самые начинающие поэты чередовались здесь с уже поднаторевшими и в каких-то кругах уже известными. Много было бардов в основном неизвестных. Как обычно выступления проходили эмоционально, Гущин часто делал экскурсы в любые области литературы, Михаил с удовольствием комментировал и даже иногда дополнял – он же тоже знал и знал немало, короче, иногда приходилось забывать, что присутствуешь  в некоем присутственном месте… Одно было плохо – как подобает многим поэтам, некоторые зачастую выпивали слишком много креплёных напитков, что приводило к неким несанкционированным проявлениям, ну, скажем, творческого интузиазма. Одному из участников Гущин неоднократно кричал, что, если он появится ещё раз в таком виде,- выгонит, несмотря ни на что. Оный участник гасил на некоторое время свой потенциал, но не на долго. Всё повторялось. Часто отмечались чьи-то даты. Для этого переходили в соседний зал со сценой. Чтение стихов и исполнение бардами песен здесь тоже часто заканчивалось застольем. Михаил в этой среде был известным примелькавшимся автором. Часто читал, тусовался, заводил знакомства – а что ещё надо не признанному в больших журналах поэту, что ещё он может в этом литературном многообразии, в этом сочетании и скучивании стилей, направлений, форм и бог знает ещё чего, что характеризует нынешнюю поэзию, когда её выпустили на бесцензурную свободу – издавайся где хочешь и сколько хочешь!         
           Некоторые из участников этих <знакомств>, придя со слабыми стихами, через год или два выпускали собственные сборники, но, как правило, исчезали, переходили в другие объединения, вероятно, с целью более успешного дальнейшего роста. Оптимизм Гущина не иссякал, он вновь и вновь работал с новыми авторами, подталкивал их, как говорится, к новым стихам… Презентации проходили одна за другой. 
            Параллельно с объединением Гущина существовал там же на Пушкинской 9 <Театр поэтов> в другой день недели. Неиссякаемым энергетическим наполнителем этого проекта был Владимир Антипенко... Свои звёзды, свои премьеры иногда целых поэтических спектаклей, иногда моноспектаклей, иногда отдельные выступления поэтов. Своя аудитория, своя реклама… Записи работы театра на диски, тиражирование и продажа этих дисков. Антипенко был известным в Питере автором, вёл в эфире передачу <Послушайте>, был одним из ведущих канала ВОТ (Ваше Общественное Телевидение) и т.д.
           Михаила интересовала Пушкинская 9, но, как обычно, всему приходит конец. Антипенко со своим театром переехал в <Бродячую собаку> на площади Искусств, а Гущин со своими <знакомствами> отбыл в одно из бесчисленных ДК города, но туда уже не хотелось ходить избалованному близостью к Пушкину на Пушкинской Михаилу. Все его блестящие и не блестящие выступления как бы остались там в памяти его и других у этого великого эфиопа, окружённого кругом скамеек, заполненных днем бабушками, вечером поэтами, выпивающей молодёжью, бомжами…
           Осталась ностальгия по всему этому, как-то он сказал об этом Гущину, который был уже со своими <знакомствами> в другом новом месте (из ДК они выбыли и встречались в одном из бесчисленных кафе Васильевского острова). Тот философски заметил, что особенно можно не ностальгировать, возможно, скоро они снова очутятся на Пушкинской. Михаил был рад такому заявлению, подумал о неистребимом Гущине и о проходящей через все испытания поэзии.


                И СНОВА О ВДОХНОВЕНИИ…       

            Какие-то мысли, какие-то слова… Одно с другим, образуется произведение литературы. Михаил с удовольствием следил за этим частым процессом, понимал, что происходящее доступно только не совсем обычному человеку, что тут необходимо это умение на каждую мысль находить нужное слово. А это умение приходило в зависимости от того, насколько выношена была определённая тема, выстрадана, если это присутствовало – присутствовало некое то, что обзывается, обругивается словечком <вдохновение>. И если это есть – всё, ты – писатель, литератор – ты всё, а остальное – ничто.   Спрашивают – как научится писать литературные произведения, т.е. стихи, рассказы, романы? Спрашивают иногда, как попасть в параллельный мир, в прошлое, в будущее? Спрашивают также, как предвидеть это будущее? Наверно, всё это вопросы одного порядка. Когда ты начинаешь писать литературное произведение, часто ничего не получается, пока не начнётся некое состояние, при котором ты оказываешься в каком-то мире, где всё понятно – только успевай находить слова. Окружающий тебя этот найденный мир подталкивает сам к тебе слова – твоя задача в том, чтобы успеть схватить их. Много было и есть предсказателей, они тоже не понимают, как у них это происходит – видеть то, что будет. Например, Жюль Верн, так говорят некоторые исследователи, просто видел картины будущего и срисовывал их, загоняя в те или иные рамки. Несомненно, нужно иметь некие литературные навыки, которые имеют многие и многие, но, увы, не становятся жюль-вернами. Давно существует мнение, что написать рассказ, даже роман может любой достаточно образованный человек, но это будет просто не интересно, просто будет потерянным временем, просто никому ничего не даст. Состояние настоящего вдохновения, тем более состояние предвидения – о, это совсем другое! Это настоящая литература. Писателю, наверно, всё-таки нужно обладать этим даром, как я его обозвал, предвидения, даром связи с какими-то параллельными и т.д. мирами. Всё, что он пишет - это  игра во-банк? Ведь он сам иногда не знает, куда выведет его эта кривая, что произойдёт через несколько минут в его многотрудном повествовании, куда зацепит и утащит его эта неизвестная сила из какого-то неизвестного измерения! Вдохновение – это мистика? Да. Вдохновение – это объективная реальность? Да. Вдохновение – это… Да! Да! Да! Вы поняли, что такое вдохновение? Пока я не пойму, что такое бесконечность, я не пойму и что же вдохновение. Причём, оно присутствует не только в литературе, оно есть везде, в любой профессии. Человек долго мучается иногда, пока оно начнётся, это волшебное соединение и слияние всего, что раньше не соединялось и не сливалось. Похоже, кто-то наблюдал за этим грешным человеком, смеялся над ним, издевался, а потом решил, ну, ладно, помучился, бедняга, пусть понаслаждается теперь! А может быть, действительно, наблюдают…какие-нибудь инопланетяне, более высшие в развитии – отмучился, ну,  теперь можно и дать, разрешить. Создаётся такое впечатление, что мы – игрушка в чьих-то руках, кто понимает, что же такое вечность. 


                И ТАКАЯ ЛЮБОВЬ МИХАИЛА…

         Она была очень высокой. Ему показалось, что это её задевает, доставляет беспокойство, постоянно отвлекает от чего-то более важного, короче, информирует о неполноценности. Решив с ней дружить, он старался с ней как следует познакомиться. Ждать пришлось недолго, и они оказались на танцах в соседнем пансионате. Танцевал он отлично. Тесно сблизившись, они исполняли некий танец, именуемый танго, но на самом деле это был танец двух нашедших себя, возможно, на короткое время душ, которые давно хотели этого, для которых это состояние было бы нормальным, т.е. состояние отрешённости от всего этого окружающего, состояние нахождения в другом мире – непонятном для других. Увы! Это состояние оказалось не то, чтобы не вечно, оно оказалось чересчур мгновенным, т.к. Лида (так звали особу) увидела другого мужика, очевидно, более бесподобного, разноцветного и более, более, более… Так всё это и произошло. Он был уже не нужен. Все танцы пошли с другим. Как оплёванный Михаил затаил злобу, отошёл, удалился, вошёл в привычный, обычный, реальный мир. Он чувствовал, что у Лиды началась другая, совершенно новая, независимая жизнь. Ему оставалось только наблюдать за действиями этой не отвечающей на его внимание девушки. Что-то у ней не  ладилось с этим <более, более>! Михаил видел, что она влюблена в этого <более, более>, была грустной, задумчивой. К Михаилу она относилась покровительственно, как к неразумному мальчишке, который не понимал чего-то очень важного… Глупый, глупый Михаил!  Установил за девушкой постоянную и тщательную слежку. Но она попрежнему как будто не замечала его. Он даже пытался остаться у ней в комнате на ночь, бурно атаковал её с явным намерением овладеть ею… Она отражала все эти попытки то мягко, то грубо… Ему приходилось отступать, в очередной раз неся значительные потери. Это становилось уже смешным, раздражало его, он нервничал, сознавал собственное бессилие, начинал в чём-то не любить себя… Ему всё яснее казалось, что она делает какое-то своё дело, а он является каким-то громоотводом её настроений, какой-то собачкой, с которой можно заняться, поиграть, забыться, но не более… Михаил пытался даже какое-то время не разговаривать с ней, чтобы она поняла, как он удручён её отношением к нему. Всё зря! Ни так, ни эдак!... Близился конец смены. В конце концов, кончались и деньги! Она как-то разрешала приблизиться к себе, но до определённой черты, как только он заходил за неё - получал звучный шлепок, опять становился мальчиком для битья, получал по попке. Такого с ним никогда не было. Накануне отъезда Михаил думал, что Лида проведёт вечер всё же с ним. Нет, она опять исчезла с этим <цветастым>, опять надула его , поиздевалась… Пока он занимался осадой этой цитадели, его напарник по комнате, с которым он иногда соображал на двоих в тоске по этой несговорчивой, охватил одну из посредственных, как показалось  сначала Михаилу, женщин и бурно начал прибирать её к себе. Та была согласна на всё. Михаил подумал, что он поторопился, что-то не заметил в этой женщине, которая, видимо, не найдя отклика в занятой душе Михаила, может быть, в отместку переключилась на этого его напарника – выпивоху совершенно невзрачному! Михаил был озадачен – жизнь не ждёт! Она не любит остановок. А у него остановка была очень явная – его нагло дурачили! Порвать с этой…! Он принял решение.
             На следующее утро он был уверен, что больше не увидит эту красотку, что она останется надолго в объятиях <разноцветного>, что её роман состоится. Но каково же было его удивление, когда утром он снова увидел её в их столовой, вопрошающе посматривающего на него! Что за чёрт! Михаил уже вычеркнул Лиду из своего существования, а она опять что-то хочет от него! Пошла она к…! Он демонстративно не смотрел на неё, но она продолжала это делать. Его напарник, уже насытившийся любовью и сидевший рядом за столом, обратил его внимание на Лиду – она чего-то хочет от тебя! Это было видно любому! Михаил махнул рукой. Пошла она к…! Напарник почесал затылок и, видимо, переключился на свои более удачливые любовные переживания. Докончив завтрак, Михаил демонстративно встал и торжественно прошествовал мимо несчастной влюблённой (но не в него!) Даже не обернулся. <Видимо, хочет, чтобы подбросил её вещи до Питера – не иначе как! Видимо, <разноцветный> послал её к…! Но я  отбросы не собираю!>
           Так расстались два человека. Михаил считал себя вечно правым! Но, может быть, эта Лида, запутавшаяся в двух мужиках, может быть, окончательно выбрала бы его не <разноцветного>! И Михаил по своей гордости ( или глупости) не выиграл эту лотерею! Не получил бездну любви! Острова радости!... Бедный, бедный Михаил! Как хочется сказать: <Ты был не прав!>
      

                МОЁ  <КА>.

     Был ли Михаил неординарной личностью или нет – судить не нам и не ему. Во всяком случае, условно будем считать его таким. Самое интересное то, что он постоянно замечал в себе какого-то двойника. Этот двойник оценивал его деятельность, поступки. Этот двойник (представляете себе!) оценивал как Михаил пишет свои произведения, т.е. какие сопутствующие факторы бывают при их написании, почему он их, вдруг, пишет и т.д. Этот анализ протекал у Михаила всю жизнь. Впервые, когда он лет в шестнадцать сорвался с уроков в школе и пошёл на набережную Невы к кораблям и там, у Горного института, начали слагаться стихи (впервые!) о городе, о Неве, о подъёмных кранах <Судомеха> - тогда уже Михаил подсматривал за собой с удивлением или без, чувствовал, что происходит нечто новое, чего с ним  раньше не было. А новое всегда интересно! А новое всегда для любопытных!
      Самое интересное было – найти какую-то взаимосвязь между его произведениями и сопутствующими факторами при их написании. Когда пишется хорошее произведение, а когда плохое? Почему плохое? Недостаточно выношенное? О работе он не думал – сколько ни работай над уже написанным, лучше не получалось. Это у него, у других, может быть, это было не так. Сколько он ни работал над уже написанным, становилось только хуже. Маяковский же, наоборот, утверждал, что <поэзия – это добыча радия>. Значит, он не умеет работать над стихами, если получается хуже написанного? Значит, он пишет какими-то импульсами, которые возникают и исчезают безвозвратно так, что их уже не воспроизвести, не усилить, не улучшить написанное? Значит, сделать из стихосложения какую-то работу он не может. Это что-то внезапно находящее, внезапно уходящее, не поддающееся управлению, улучшению? Ходи не ходи, как Маяковский, из угла в угол – нет эффекта! Груды вариантов стихотворения у Маяковского, груды вариантов у Льва Толстого – у Михаила нет такого, написал и …исписался!
       Как приходят рифмы? Он никогда специально не выдумывал рифмы - сложные там, сверхсложные, как у Маяковского (ясно, наверно, мало работал над стихом!). Рифмы сами приходили иногда неплохие (совсем неплохие!), а рядом, вдруг, обычная, приевшаяся ( типа <любовь – кровь>). Его стихотворение <У часов>:

                Сквер. Часы. Скамейка.
                Ровно десять.
                Возле циферблата пляшет снег.
                В паутине веток стынет месяц.
                На скамейке замер человек.

                Не придёт.
                Из темноты минуту
                Стрелка,
                Вздрогнув,   
                Вырвала опять.
                Он не знал, что это очень трудно
                Одному с простой скамейки встать!
          Неплохие рифмы <десять – месяц> и <минуту – трудно>  пришли сами, он уже потом заметил, что они неплохи, а рядом что – <снег – человек> и <опять – встать>?
           Значит, импульс сработал не до конца эффектно, значит, он был недостаточно мощным! 
           Писать просто так, подумать, что, мол, надо, де, кое что написать – он не мог. Получалось… Вернее, ничего не получалось! Ждал, когда же придёт этот импульс, который заставит его писать, пригвоздит к месту и не отпустит, пока он не выпишет всё, что что-то заставляет его выписать. Это он, между прочим, заметил в себе, подолгу думая о законах творчества и наблюдая за своим <я>(египтяне называли это <я> словом  <Ка>, моё <Ка> - говорили они).
        Все его ранние стихи были написаны в раннем возрасте – 16-19 лет. Наверно, была сильная потребность что-то сказать наболевшее, что он и сказал. Дальше было говорить нечего. Шли какие-то маленькие, ничего не значащие импульсики, которые готовы были вылиться в ровную прямую. Это в стихах.
      Один из этих серьёзных маленьких импульсиков наблюдался у него в предпенсионном и пенсионном возрасте, когда он работал в оптической организации. Там он часто читал посвящения, сатиру, какие-то басни на новогодних вечерах, юбилеях и т.д. Причём, пока не состоялась премьера стихотворения, Михаил испытывал некое возбуждение, желание скорей прочитать, избавиться от этого мучения – стихотворения. Оно, действительно, заставляло перечитывать и перечитывать его про себя, наслаждаться им (опять про себя!), не отпускало. Иногда это происходило по месяцу, по два, пока не состоится, скажем, новогодний вечер, где выступал Михаил. Когда же происходило это прочтение, стихотворение тут же начинало забываться, больной начинал выздоравливать! Таких стихов он много написал в этой организации, но они, как он считал, не имели особой художественной ценности. Такие стихи он начал писать ещё в школе и печатать их в школьной стенгазете, иногда это делалось с целью самозащиты. Ну, например, в школе, как уже упоминалось в одном из рассказов о Михаиле, его дразнил один чудаковатый парень ( но отличник, как и Михаил). <Лев пьяных не терпел!>, вдруг, орал он на весь класс ни с того, ни с сего. Все затихали, гадали, что будет дальше? Михаил что-то бормотал в свою защиту, но шутка явно удавалась, хотя все знали, что в классе, как и в школе, тогда в пятидесятые годы никто и думать не думал о спиртном. Эти вопли повторялись почти ежедневно, у парня, явно, что-то было с психикой. Михаил, будучи комсоргом  класса, написал и опубликовал в своей стенгазете (которую он же и выпускал) следующие стихи:

                Таланты Бермана не скрыть.
                Как тонко может он острить!
                Не в бровь, а в глаз он попадает.
                Он афоризмы изрыгает.

                Вот вам один его пример:
                Рычит: <Лев пьяных не терпел!> 
                Жаль только, каждый божий день
                Из Михалкова брать не лень!
         Вопли почти прекратились. То же самое произошло однажды на работе, правда, в другой уже - судостроительной организации. Там опять к нему приставал один из сотрудников, бабник, морской офицер в прошлом, уволенный или бросивший флот, устроившийся сначала в канцелярии организации (типа начальник канцелярии), затем с чьей-то помощью перешедший в технический отдел, где пребывал Михаил. Последний занимался там выпуском технической информации, сборников, листков, которые печатались и расходились по всем многочисленным тогда судостроительным заводам  огромного Советского Союза. Этот бывший морской офицер занимался в техническом отделе выставками достижений организации, заказывал артели художников рисовать плакаты станков и т.д. Что-то он зачастил с дурацкими шуточками, совершенно плоскими, которые вызывали смех у него одного (ну, как и в первом случае!). Михаил терпел – терпел, затем написал заметку в местную многотиражку, название заметки – <Шутки в сторону!>. В этой газетке он часто печатал свои стихи и даже материалы по своей работе. Его там хорошо знали. Редактор принёс заметку начальнику отделения – можно ли напечатать сиё? (Тогда с этим было очень строго!). Начальник отделения вызвал Михаила и сообщил ему, что если это напечатают в многотиражке научно – исследовательского института, то это будет пятно не только на всё отделение, но и на всю отрасль – в министерстве читают многотиражку! Больше Михаил писать не стал, но и шутки резко поутихли. Да, печатное слово – это вещь!
      Михаил это заметил давно, наблюдая за своим <Ка> ( т.е. <Я>), оборонявшимся и наступавшим.


 

                ПЕЧАЛЬНО, НО ФАКТ.

Волны набегали и распадались на песке, оставляя пену… Усталое шипение присутствовало при этом. Михаил любил стоять перед ордой мчащихся на него волн, вдали был горизонт, на котором виднелись слабые силуэты Кронштадта, левее были высотки Сестрорецка. Жизнь шла и была одинаковой, каждый день внося что-то новое – нельзя сказать, чтобы сверхнеожиданное,  нет, скорее всего, одно и то же, но хорошо, что не что-то худшее, чем вчера. На фоне бесконечных завтраков и обедов в пансионате, бесконечных прогулок по берегу залива и вдоль Приморского шоссе, бесконечных экскурсий то в репинские Пенаты, то в Выборг, то в Сестрорецк – его, вдруг занесло на танцы в пансионате. Михаил уже был на таких танцах не раз, в одном из рассказов о Михаиле описывались эти однообразные покачивания друг около друга бесчисленных бабушек и вечно молодых старичков. И здесь было то же, но вот Михаил заметил одну пару – кавалер явно старался своим  темпераментом и умением сразить  даму, которая много поработала над внешностью и казалась на вид лет тридцати, ну, с небольшим. Темперамент этой пары совершенно шёл в разрез с общей уныло – однообразной, постепенно шагающей (но не танцующей!) массой. Михаила задел это ритм, он решил тоже что-то показать и пару танцев исполнял немыслимые закорюки обеими ногами. Рой бабушек был совершенно озадачен этим его явлением, многие, казалось, разгадывали ребус – а зачем это ему нужно? Зачем? Всё за тем же! В столовой впереди через пару столов он уже давно наблюдал за одной из участниц этого пансионата, которая как-то старалась скрыть свою внешность, постоянно наклоняла голову, уклоняясь от назойливого разглядывания. Всех остальных Михаил уже точно разглядел. Ну, как обычно! Ни одной в чём-то выдающейся внешности – ну, как фотография китайской делегации! Сплошной пенсионный возраст. Особа, на которой Михаил сконцентрировал своё внимание, попрежнему избегала взглядов, старалась открыто не афишировать, не преподносить свою внешность, как это делали многие из бабушек. С подругой она обычно быстро уходила из  столовой ( и, главное, незаметно!). Подругу он, кажется, разглядел. Она не была Мерилин Монро! Чёткий ритм Михаила был нарушен. Жизнь предлагала ему одну из своих вечных загадок.               
          Когда они обгоняли его как-то по дороге из столовой, он слышал, как какой-то мужичок-старичок предлагал им ещё раз сходить на танцы – мол, сегодня будет полный канкан! Михаил представил себе канкан в исполнении бедных бабушек и в чём-то усомнился. Тем не менее он понял, что они уже ходили на танцы, правда, он пропустил пару этих мероприятий, но мысль закралась. Надо посетить следующее из таких мероприятий!
           Он прибыл на танцы с запланированным опозданием. Долго разглядывал сидящих и танцующих – ничего! Потом в перерыве увидел подругу и рядом с ней искомую особу. Симпатичная бабка и совсем не старая! Скорее наоборот! Физиономистом он был хреновым, но понял – от тридцати до сорока. У Михаила кровь заиграла в жилах, он почувствовал себя скаковой лошадью перед стартом. <Разрешите вас пригласить! – Да, пожалуйста!> Процесс пошёл.
           На него дохнула молодость с её атмосферой танцевальных залов и площадок, где он любил и был любим. Нежные или бесцеремонные касания и взгляды, запах волос и кожи, адреналин, адреналин… Разговор в основном поддерживал он – о санатории, о Сестрорецке, чёрт знает ещё о чём?... В конце концов, видя, что время танцев неумолимо близится к концу, он начал делать попытки что-то узнать о ней, кроме того, что она педагог. Послышалось слабое Люда (или одно из имён очень близких к этому). На его предложение обменяться номерами мобильников – она обещала обязательно это сделать (но всё в будущем!). Действительно ещё была чуть ли не неделя до отъезда! Она как-то отделалась от него и рванулась к скучающей подруге. Отойдя от него на некоторое расстояние пожелала <всего самого хорошего>. Это было похоже на прощание, но разошедшийся Михаил почти не заметил этого. Он был уверен, что за эту <почти неделю> он всё успеет.
             Бедный, бедный Михаил! Судьба почти как официальному Дон-Кихоту готовила ему очередное, как он был уверен незаслуженное , испытание. На следующий день на завтраке она как-то не глядела на него. Быстро ушли с подругой и под дождём с поднятым капюшоном и раскрытым зонтиком стали спускаться к автобусу. Больше он её не видел. Весь этот день он был в Выборге на запланированной экскурсии. На следующий день утром её уже не было на завтраке. На обеде тоже. Подойдя к подруге, он спросил, где она? Та радостно ответила, что сегодня утром она уехала совсем. Подруга проводила её. Оказалось, что процедуры все закончены. А что делать здесь в дряхлых корпусах пансионата жительнице Сестрорецка?  У  ней в Сестрорецке лучше, чем здесь! Подумала ли она о Михаиле – никому не известно. Может быть, видя его пустующее место за столом, когда он ездил в Выборг, решила, что и ей тут делать нечего? Скучно на этом свете, господа!
    Но самое печальное оказалось потом. Михаил как-то залез в базу данных в компьютере и, зная данные оной жительнице Сестрорецка – фамилию, имя и отчество узнать было в пансионате легче простого,- определил, что ей 61год. Разочарование было ужасным – какая маскировка! Естественно, всякий интерес к ней был навечно потерян. О, эти коварные мужчины!          


               
                КАРТИНА УЖЕ НЕ ТА.

        Когда он опять встречал её в группе этих вечно поспешающих девушек в одном из бесчисленных переходов Технологического института, неясно было – как долго нужно смотреть в эти её вопрошающие и в какое-то мгновение чересчур распахнутые глаза, и нужно ли, вообще, замечать её, смотреть и даже как-то подчёркивать это действо – да, я смотрю на тебя! Это происходило быстро, как смерч, она надвигалась, ба-бах, её уже нет! Он стоял и думал, а что это было, потом начинал понимать, делать какие-то отметины в своём уме… Михаил никогда не забудет коридоры этого Технологического 1954-1955го годов. Очень занятые, опаздывающие, немного разозлённые студенты; библиотека на первом этаже с неизменной очередью; многотиражка института, в которой он впервые прочитал о поэте-танкисте Сергее Орлове – а в итоге стал его последователем и ревностным служителем литературы; запахи реактивов во многих коридорах; аудитории большие и маленькие; вечные стенгазеты; столовая в подвале с очередями, вкусными пирожками и лимонадом; крошечный сквер с памятником у входа в институт…
        Впервые он увидел её во время эвакуации из Ленинграда каким-то пятилетним или шестилетним ребёнком в западно-казахстанском городке. По выходным родители в самом деле выходили из старого одноэтажного дома погулять по улице, которая простиралась до местного драматического театра. Так и встречались две семьи конструкторов, работавших в этой эвакуации на вывезенном из Питера заводе по изготовлению подводных лодок ( сейчас это уже рассекреченные сведения). Девочка была тех же лет, что и он, правда, как-то полупряталась за своих родителей. Они смотрели друг на друга эти шестилетние – и только! Так же он смотрел на неё и в Питере   уже гораздо позже, когда эти семьи совершенно случайно встречались на Невском или ещё где-то. Галина (так звали девочку) была некрасива, как-то вытянута ( как многие подростки), но со следами несомненной привлекательности. Он смотрел на неё – и ничего более. Потом оказалось, что она поступила в тот же Технологический институт, что и он. Отец её как-то сразу сообщил об этом его родителям. Михаил стал узнавать её по прежним встречам с родителями в коридорах уже < техноложки>, но как-то не здоровался, не набивался на хорошее знакомство.
        Однако он чувствовал, что родители как-то не против того (даже скорее за), чтобы он познакомился с этой Галиной ближе ( возможно, её отец тоже намекал на это его родителям). Как-то он решился и, откуда-то узнав в какой она группе, нагрянул на практические занятия. Галины не было, а её напарница, делавшая одна работу ( кстати, очень симпатичная девушка), поговорив с ним о том, о сём, дала понять, что он мешает ей делать работу ( время тикает). Михаил ретировался. Потом, когда он снова увидел их обоих уже в коридоре института, и её напарница даже указала ему на Галину – мол, вот же она! – он не поздоровался и прошёл мимо. Странно, но факт!
         Потом по своим литературным делам Михаил решил отчислиться из института, на ноябрьские праздники был вечер, танцы,  он зашёл в актовый зал – увидел там Галину с подругой, весёлых, наверно, выпивших немного с другими парнями. Подруга всё время улыбалась ему, но танцевать он не стал. Видимо, всё-таки на вечер пришли все из общежития, других он там не видел. Приезжих тогда в группе было очень много. Лет через двенадцать, когда он уже окончил техникум, поработал конструктором и  и.о. инженера, и даже пять лет проучился на вечернем факультете журналистики, опять начал названивать и писать письма матери Михаила её отец. Между прочим, он активно намекал, что неплохо бы Михаилу и Галине встретиться – что там болтаться в одиночестве – может, встреча будет на пользу! Как тогда Михаил решился на неудавшееся в конце концов знакомство, так и теперь он снова решился ( вернее поддался уговорам матери) на встречу. Приехали куда-то на Лесной, квартира, подошла Галина, уже не девочка, как оказалось, старший инженер, солидная, уверенная ( но, кажется, не совсем)… Стол, коньяк, разговоры, их старались оставить наедине… Проводы, на морозе она даже показалась молодой и симпатичной, разговоры о нём, о Михаиле, мол, всё у него будет хорошо в литературе, доучится в университете на факультете журналистике…  Договорились покататься на лыжах, но у Михаила потом не оказалось лыжного костюма, не пошёл на встречу… Дальше жизнь его подхватила, он никогда больше не видел эту не раскрытую им Галину.
          Все мы немножко упрямые, не идём во время на компромиссы, не уступаем, не соглашаемся, а жизнь не стоит, через какое-то время, глядишь, картина уже не та, и то, что ты хотел уже никогда не сделать!      
               


                ОГРОМНЫЕ СИНИЕ ГЛАЗА.

         Когда он нёсся с этой девочкой с горы на санках, всё становилось необычайно интересным, новым, весёлым, близким, будто  будоражило. Кругом летели такие же санки ( ну, допустим, не точь в точь!), так же орали до боли в горле ребята и девчонки, так же светила луна – всё так же… Но… у него с ней  - шестилетних – были свои переживания, ощущения, свои слова, свои, так скажем,  взгляды друг на друга, и своя, ну, наверно,  любовь друг к другу… Несомненно, они немножко были влюблены. Когда и как это чувство в нас зарождается – понять никому не суждено, так как  это не даётся человеку, как не даётся и многое другое. Просто они были влюблены эти шестилетние и, несомненно, друг в друга,  находясь вместе, испытывали небывалый эмоциональный подъём, небывалое желание что-то сотворить такое…ого - го! Ужасно не хотелось заканчивать этот вечер и расходиться по своим избам в деревне Кищкино Вологодской области. Они чувствовали, что такое может никогда не повториться, и, как оказалось, чувствовали не напрасно. Визг полозьев, готовая на всё подруга-девочка, родство душ и несомненное уважение друг к другу, важность того, что они делают, божественная природа… Сосны, луна, речка внизу – вернее, лёд там, где она есть, хулиганство окружающих ребят, их задиристость – что ещё нужно в этом возрасте?
         Михаил не помнит, как и когда он очутился в её доме – просторной избе, где, находясь в одном углу, с трудом слышно, что говорят не очень громко в другом. Говорили о чём-то её взрослые родственники, вероятно, о чём-то важном, так как на детей, т.е. на Любу и Михаила, не обращали ни капли внимания, как будто их не было. Тогда ещё Михаил подумал – а, может быть, её тут никто не любит, и она как бы передала свою любовь ему? Чужая? Нет, Люба была дочкой этих взрослых.
          Они старательно и долго играли в тот день. Больше он её никогда не видел. Простудилась. Пневмония. Задохнулась. Умерла. Михаил вспоминал её сияющие глаза, всю её полностью принадлежащую ему -  эту шестилетку просто на уровне общения, ни о какой сексуальности тогда не могло быть и речи!
           Это было в эвакуации во время войны. Его вывезли из блокадного Ленинграда, чтобы они с матерью выжили. Мать работала в колхозе – грузила вилами и возила навоз на большой телеге, уставала, помогая этим своей матери и маленькой дочке сестры – все они жили в очень маленькой избе, бедствовали, как и многие эвакуированные, которых особенно не ждали, давали работу похуже ( иногда такую, на которую местные и не шли) и жильё – не хоромы!
           Его двоюродная сестра была совсем маленькой – трёхлетней и сидела в основном дома, а его уже отпускали гулять – так он и познакомился на горке вот с этой Любой…
           В Ленинграде ещё до  войны он гулял во дворе с девочкой Валей. Это было тоже упоительное время – им было по четыре года. Также полная отрешённость от всего. Полное доверие друг к другу. Сияющие огромные глаза четырёхлетней красавицы! Он, маленький, не верил, что с ним дружит такая прекрасная девочка. Часто они стояли у входа в парадную и долго о чём-то своём беседовали. Всё вокруг, естественно, было забыто – только он  и она. Впервые он начинал говорить интересно ( он чувствовал это!) с девочкой-ровестницей. Она как-то подвигала его на содержательные разговоры. Они долго дружили. Он понимал тогда уже, что это не только дружба, а что-то большее, какая-то полувзрослая заинтересованность друг в друге…
          Потом началась война. Обстрелы. Сигналы тревоги. Прятались в подвал соседнего дома. Потом его эвакуировали. Потом, когда в 1945 году он вернулся с матерью в Ленинград, узнал, что Валю съели в блокаду – она не смогла уехать, осталась. На лестнице нашли только голову – курчавую русую красивую голову с огромными синими глазами. Потом он часто  встречал на лестнице её мать – она всегда жадно смотрела на него, как будто хотела увидеть свою дочь, он же старался быстро проскользнуть мимо, последнее время, даже не здороваясь… Почему-то было стыдно. Почему?               


                ЭТИ СТРАННЫЕ ВРЕМЕНА.

        Когда Михаил поступил в Технологический институт, отец предложил ему отдохнуть до начала занятий в Рощино у тех же хозяев, у которых они снимали дачу три года назад, когда он перешёл тогда в восьмой класс. Да, в те слишком далёкие времена среднее образование было десятилетним! Бывшие хозяева поместили его в какую-то маленькую, миленькую комнатку, ходить по которой можно было только вдоль и то несколько шагов. Уже не было той компании ребят, как три года назад, с которыми он гонял в лесу на маленьком футбольном поле какой-то подозрительно плохо надутый футбольный мяч. Всё-таки это было золотое время! Мальчишки считали его хорошим игроком, слушались, и он старался во всю – орал на них до хрипоты! Зачем? Во имя футбола. В те времена  ещё в пятом классе он ходил на стадион <<Динамо>>, где вратарём <<Зенита>>  был Леонид Иванов. Михаила примагничивал к себе этот вратарь и эта команда. Естественно, он стоял весь матч на самом - самом верху стадиона, о сидячих местах не могло быть и речи – денег не было. Ещё в те времена он ощутил великое братство людей, преданных футболу, их единодушие, страсть, любовь к красиво забитому голу или к блестяще проведённой комбинации. Тогда ещё не знали, кто такой Марадона, или Пеле, или Лев Яшин. Но был футбол.
        Набегавшись на лесном поле, Михаил приходил на эту дачу, где они тогда снимали у хозяев другую, большую комнату. Здесь были другие страсти. Мать у Михаила была малообразованной грудастой деревенской красавицей, но с годами она как-то перестала нравиться отцу, работавшему конструктором на военном заводе. Конструктора потянуло к более образованным. Когда матери не было, он устремлялся к…
        Одно время Михаил оставался с отцом один в городе. Отец как-то сказал, что пойдёт на футбол один, и до вечера его не было. Михаил слушал по радио репортаж о матче, знал счёт, когда же вечером начал спрашивать отца о матче, оказалось, что тот ничего сказать не может. Похождения отца были известны матери.
         Однажды она отпустила его в гости к своему брату. Это было в один из выходных, отпустила с дачи и только с Михаилом, видимо, в надежде, что с сыном он не посмеет донжуанствовать.
         У брата была жена, явно стремившаяся завлечь отца Михаила в круг своих знакомых молодых женщин совсем не безгрешного поведения. Так произошло и на этот раз. В гостях была какая-то особа отчасти знакомая с отцом, видимо, давно положившим на неё глаз. Их роман бурно развивался за столом. Михаил думал, что отец пойдёт с ним домой, но он жадно набросился на эту знакомую и потащил её в неизвестном направлении, бросив на ходу маленькому Михаилу, что скоро придёт – только проводит тётю. Увы, его не было до утра! На следующий день Михаил поехал на дачу, не дождавшись отца, тот, наверно, направился на работу неизвестно откуда.
        Мать устроила допрос  Михаилу, как будто чувствовала, что не всё в порядке. Но он соврал, сказал, что отец пошёл с ним домой. Мать с трудом поверила, и в следующие выходные устроила отцу торжественную встречу, как  будто он совершил чуть  ли не героическое дело. Отец всё понял, но ничего не сказал Михаилу. Зачем это Михаил сделал? Он просто представил, что будет очередной грандиозный скандал, который на фиг нужен, а если развод, то кому они с матерью и с маленьким братом будут нужны?
        Однажды отец приехал из санатория и заявил, что хочет разводиться – кто-то его опять обработал – намерения были серьёзные, шли долгие переговоры, приезжала даже всё та же жена брата и уговаривала даже она его! – любовь любовью, а семью- то зачем бросать?  Мать, потеряв терпение, жестоко избила на глазах Михаила этого папу, он особенно не сопротивлялся, только закрывал лицо и кричал:< <Что ты делаешь, Шура?>>  В конце концов, развод был отменён.
       На время этих переговоров Михаила выпроводили во двор, погулять, он уже понимал, что сейчас решается его судьба, был каким-то нервным, долго катался с ребятами на ногах с горки (дело было летом), стёр все подошвы на новых сапогах. Когда пришёл домой, оказалось рано, переговоры ещё не кончились, он показал свои сапоги, жена брата махнула рукой и сказала – погуляй ещё немного, скоро всё закончится к лучшему. Он как-то успокоился.
       Мать, как уже говорилось, прекрасно знала о подвигах отца, он изменял ей и в эвакуации, и после. После войны в Питере она забеременела в какой-то раз, и решался вопрос рожать или нет третьего ребёнка. В результате подпольного аборта мать стала инвалидом (вырезали матку). Она с отцом жила ещё несколько лет вместе, не разводясь. Но потом отец опять нашёл какую-то ещё не старую женщину и потребовал развода, – оказалось, что лет в пятьдесят с чем-то у него любовь, и на этом основании их развели. Слава богу, тогда уже младший брат  Михаила был в армии, а сам Михаил никак не мог окончить вечерний факультет журналистики в ЛГУ, до этого неожиданно и для себя и для других уйдя со второго курса Технологического института.
        И теперь, когда он вспоминал вот этот самый последний отдых в Рощино перед тогда ещё началом занятий в Технологическом, он видел, как отец, бывая в этот последний раз у него в Рощино, намекал, что неплохо бы ему, Михаилу, обратить внимание на одну из своих ровесниц, в своё время как-то наблюдавшую за его футбольными баталиями на футбольном поле в лесу и питавшую, несомненно, к Михаилу романтические (по тому возрасту) отношения. Михаил с сомнением посмотрел на эту ровесницу. Да, ей где-то даже меньше двадцати, она и не думала, как он, поступать в институт,  жила в какой-то хилой пристройке с родителями в Рощино, как и раньше, -   только стала (он уже тогда  в этом разбирался) более разгульной, готовой на всё с мужчинами. Это не понравилось ему, да, он тогда и побаивался женщин, стеснялся их (как и сейчас!). Отец, видя его инфантильное отношение к этой девушке, сам активизировал с ней знакомство. А может быть он и привёз сюда на недолгий отдых Михаила, чтобы охватить эту запомнившуюся ему и подававшую уже тогда большие надежды девицу? А может быть он уже и встречался как-то с ней? Михаилу это было уже безразлично. А может быть папа хотел сделать небольшой подарок ему за тот случай в гостях у своего брата? Техноложку он не окончил, хотя и отдыхал перед учёбой в Рощино. Что-то где-то не состыковалось, как не состыковались и его отношения с отцом. Всё было чересчур сложно, и зачем он это вспомнил – одному богу известно!          


               
 
     НЕ ДОКРИЧАЛСЯ  ИЛИ  НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ  ПОТЕРЯВШИХ АКТУАЛЬНОСТЬ ПРОБЛЕМ…

            Копаясь в старых газетах, где были опубликованы когда-то его стихи, Михаил встретил многотиражку <<Ленинградский университет>> за 1960 г. Странное было время, он голодал, переделывал (как и всю жизнь) свои стихи (написанные в 18-19 лет), ничего нового не писал (не писалось), иногда занимался учёбой на вечернем отделении журналистики (днём работал техником-конструктором в одном из НИИ) – очень напряжённая жизнь даже для 23 летнего. Да, ещё проходил практику у Светланы Гавриковой в многотиражке <<Ленинградский университет>>! Ещё до приобретения статуса практиканта он вывалил ей на стол кучу своих стихов. Она два раза их печатала, причём отобрала самые хорошие, правда, завредакцией был некто Охотников, который, как подозревал Михаил, разбирался хорошо в стихах и даже правил одно из напечатанных стихотворений. После двух раз печатание стихов прекратилось, Михаил начал писать информации, статьи… Правда, мало. Наверно, журналистский дар его никак не мог прорваться на <<свет божий>>. А может и прорываться было нечему? Однако, когда он увольнялся с пятого курса (или его увольняли) преподаватели и даже декан теперь уже факультета журналистики в один голос хвалили его статью о делах на вечернем факультете журналистики (и в частности в его группе). Статья была написана с юмором в его стиле. Но его отчислили, т.к. он не прошёл практики в вологодской газете <<Красный север>>. Но там у него сразу всё пошло не так. На летучке оказалось, что он особенно никому и не нужен в отделах, у всех и так было нормально, а в отделе сельского хозяйства, куда его всё-таки  <<внедрил>> главный редактор, вообще, ждали человека из Высшей партийной школы (журналиста – стажёра). Его слабые журналистские навыки сразу привели в гнев зав.отдела, и, когда приехал упомянутый стажёр, Михаила просто вытеснили в другую комнату. Зав. информацией там была женщина, которая сразу пыталась установить с ним не обязательно производственные отношения. Не найдя с ней контакта, Михаил очутился в отделе промышленности. Его направили в отдалённый совхоз, там он написал какую-то информацию, которая выставляла  в ненужном свете одного человека, впрочем, наверно, неплохого и чем-то заслуженного. Отдел командировке не очень обрадовался. Затем его послали               
в бумажный комбинат на реке Сухоне. Там толпа журналистов интервью ировала начальника комбината. Сначала Михаил задавал свои шаблонные вопросы, и получал очень краткие ответы, обрабатывая которые впоследствии, не смог написать ничего нового интересного (материал не пошёл). Затем вопросы начала задавать целая группа журналистов во главе с вызывающе одетой дамой. Его попросили удалиться.
        На комбинате он договорился с главным инженером, чтобы тот написал авторский материал об этом производстве. Плохо просил, главинженер обещал написать позже, но в редакции Михаила жестоко изругали, почему не заставил написать сразу. Короче, деньги, потраченные на командировку, он не оправдал. Отзыв о его работе был написан отрицательный. С пятого курса его выперли, не задумываясь, хотя во время практики им был написан ряд больших и маленьких информаций о городе Вологде и т.д.
          Не пронесло, не сработало… Особенно отрицательно к нему был настроен Лев Эдуардович Капустин (фамилия слегка искажена, дабы не вызвать гнев теперешних поклонников Михаила к оному индивиду), портрет которого тогда висел в Доме журналистов на Невском среди лучших журналистов города ( а может быть и всей планеты – Михаилу на это было как-то… понятно как!) Всякие попытки Михаила восстановиться, этот лучший журналист встречал в штыки, а в своё время ведь поставил ему два зачёта по журналистской практике, а третий по фельетону не поставил – но это уже  когда его увольняли. Михаил удовлетворительно прошёл две практики в комсомольских  областных газетах, но, когда материалы доходили до кафедры, откуда-то появлялся Лев Эдуардович…
         Пришлось окончить вечернее отделение СЗПИ (факультет технической кибернетики), заняться криогенными вакуумными насосами и сверхвысоким вакуумом для производства дорогостоящих передающих трубок для телевидения. Эти трубки покупали в Голландии тогда за золото. Заодно, начал писать кандидатскую диссертацию, но не окончил, перешёл  на высокооплачиваемую работу ведущим инженером в КБ кинематографии. Там свой путь. Объективы с его просветляющим напылением одно время продавались в Голливуд и конкурировали там с другими объективами…
         Наверно, правильно, что он не попал в журналистику - << трое суток не спать, трое суток шагать>> - это он прошёл на практиках в  упомянутых комсомольских газетах  Кировской, Псковской и Вологодской областях, на практиках в многотиражках  Прядильно –Ниточного комбината им. Кирова, Ленинградского метрополитена…
         Труд журналиста всё-таки требует рождения оным. И однажды, когда Михаил шёл пешком 17 км. от Пскова до, кажется, совхоза <<Родина>> ,  он понял, что это ему не нужно. Правильно и своевременно понял. В конце концов, и правильно его не допустили  до… Хвала и честь Льву Эдуардовичу (некоторые студенты тогда называли его Львом Ягуаровичем).
         Мудрее становишься с годами.               

               

                И ТАКАЯ ЛЮБОВЬ МИХАИЛА…

         Она была очень высокой. Ему показалось, что это её задевает, доставляет беспокойство, постоянно отвлекает от чего-то более важного, короче, информирует о неполноценности. Решив с ней дружить, он старался с ней как следует познакомиться. Ждать пришлось недолго, и они оказались на танцах в соседнем пансионате. Танцевал он отлично. Тесно сблизившись, они исполняли некий танец, именуемый танго, но на самом деле это был танец двух нашедших себя, возможно, на короткое время душ, которые давно хотели этого, для которых это состояние было бы нормальным, т.е. состояние отрешённости от всего этого окружающего, состояние нахождения в другом мире – непонятном для других. Увы! Это состояние оказалось не то, чтобы не вечно, оно оказалось чересчур мгновенным, т.к. Лида (так звали особу) увидела другого мужика, очевидно, более бесподобного, разноцветного и более, более, более… Так всё это и произошло. Он был уже не нужен. Все танцы пошли с другим. Как оплёванный Михаил затаил злобу, отошёл, удалился, вошёл в привычный, обычный, реальный мир. Он чувствовал, что у Лиды началась другая, совершенно новая, независимая жизнь. Ему оставалось только наблюдать за действиями этой не отвечающей на его внимание девушки. Что-то у ней не  ладилось с этим <более, более>! Михаил видел, что она влюблена в этого <более, более>, была грустной, задумчивой. К Михаилу она относилась покровительственно, как к неразумному мальчишке, который не понимал чего-то очень важного… Глупый, глупый Михаил!  Установил за девушкой постоянную и тщательную слежку. Но она попрежнему как будто не замечала его. Он даже пытался остаться у ней в комнате на ночь, бурно атаковал её с явным намерением овладеть ею… Она отражала все эти попытки то мягко, то грубо… Ему приходилось отступать, в очередной раз неся значительные потери. Это становилось уже смешным, раздражало его, он нервничал, сознавал собственное бессилие, начинал в чём-то не любить себя… Ему всё яснее казалось, что она делает какое-то своё дело, а он является каким-то громоотводом её настроений, какой-то собачкой, с которой можно заняться, поиграть, забыться, но не более… Михаил пытался даже какое-то время не разговаривать с ней, чтобы она поняла, как он удручён её отношением к нему. Всё зря! Ни так, ни эдак!... Близился конец смены. В конце концов, кончались и деньги! Она как-то разрешала приблизиться к себе, но до определённой черты, как только он заходил за неё - получал звучный шлепок, опять становился мальчиком для битья, получал по попке. Такого с ним никогда не было. Накануне отъезда Михаил думал, что Лида проведёт вечер всё же с ним. Нет, она опять исчезла с этим <цветастым>, опять надула его , поиздевалась… Пока он занимался осадой этой цитадели, его напарник по комнате, с которым он иногда соображал на двоих в тоске по этой несговорчивой, охватил одну из посредственных, как показалось  сначала Михаилу, женщин и бурно начал прибирать её к себе. Та была согласна на всё. Михаил подумал, что он поторопился, что-то не заметил в этой женщине, которая, видимо, не найдя отклика в занятой душе Михаила, может быть, в отместку переключилась на этого его напарника – выпивоху совершенно невзрачному! Михаил был озадачен – жизнь не ждёт! Она не любит остановок. А у него остановка была очень явная – его нагло дурачили! Порвать с этой…! Он принял решение.
             На следующее утро он был уверен, что больше не увидит эту красотку, что она останется надолго в объятиях <разноцветного>, что её роман состоится. Но каково же было его удивление, когда утром он снова увидел её в их столовой, вопрошающе посматривающего на него! Что за чёрт! Михаил уже вычеркнул Лиду из своего существования, а она опять что-то хочет от него! Пошла она к…! Он демонстративно не смотрел на неё, но она продолжала это делать. Его напарник, уже насытившийся любовью и сидевший рядом за столом, обратил его внимание на Лиду – она чего-то хочет от тебя! Это было видно любому! Михаил махнул рукой. Пошла она к…! Напарник почесал затылок и, видимо, переключился на свои более удачливые любовные переживания. Докончив завтрак, Михаил демонстративно встал и торжественно прошествовал мимо несчастной влюблённой (но не в него!) Даже не обернулся. <Видимо, хочет, чтобы подбросил её вещи до Питера – не иначе как! Видимо, <разноцветный> послал её к…! Но я  отбросы не собираю!>
           Так расстались два человека. Михаил считал себя вечно правым! Но, может быть, эта Лида, запутавшаяся в двух мужиках, может быть, окончательно выбрала бы его не <разноцветного>! И Михаил по своей гордости ( или глупости) не выиграл эту лотерею! Не получил бездну любви! Острова радости!... Бедный, бедный Михаил! Как хочется сказать: <Ты был не прав!>