Гаденыш

- Можешь, конечно, идти! Но учти - у меня нет выбора. Я буду час сидеть в отбелке... Или при тебе - или при муже! Уж лучше при тебе! - говорила я, поднимаясь с ним по лестнице.
- Хорошо, Анна Павловна! - тотчас согласился он.
У него было типичное еврейское имя Давид, столь беззащитное и откровенное, как звезда Давида. Таким был и он сам. Чуть выше среднего роста, грузный, нескладный, но в то же время именно это качество: нескладность, нелепость, беспомощность, непохожесть на остальных, делала его необычайно привлекательным в моих глазах. Светло - карие, порою, желто-черные глаза его меняли свое выражение в зависимости от его настроения и состояния нервной системы. У него был псориаз. Именно этой болезнью, согласно медицинскому справочнику, я объяснила его великолепную память, из которой он выуживал множество событий, фактов, цитат, из прочитанных им книг. Необузданное воображение молодого человека двадцати одного года - уносило его в такие дали, о которых он сообщал только мне. Я толком не знала, откуда появилась эта непринужденность, отсутствие какой - либо натянутости, но он никогда ни в чем не раздражал меня. Это было странное общение почти ребенка и почти старой женщины, но нам было весело вдвоем.
- Разрушаюсь не по дням, по часам, Деви! - я сократила ему имя. Вот вчера - опять пломба! Да на видном месте. Пришлось бежать к врачу! - жаловалась ему я, сидя в кресле. Дома я всегда носила простое спортивное трико. И в этой одежде Давид непременно видел меня несколько раз в неделю.
- Не расстраивайтесь, Анна Павловна! Хотите, я покажу вам свои зубы. Все - желтые... - тотчас, с готовностью, сказал он, чтобы утешить меня. Давид сидел рядом, на диване, и это лицо, столь знакомое мне, я видела в зеркале, находящимся напротив меня, под портретом Лопухиной Мари. Так что я могла разговаривать с ним, не поворачивая к нему лицо, а только наблюдая за ним в зеркале.
- Ну-ка! - бессознательно, сказала я и, взяв маленькое зеркало, я подсела к нему поближе. Мы дружно ощерились в зеркало, смеясь и забавляясь своей выдумке.
- Ну что будем писать? - спросил Давид.
- Давай! - согласилась я. Мне нравилось смотреть на него, когда он чуть косолапо, расхаживал по комнате, диктуя текст, а я, развалясь в кресле с блокнотом и карандашом, записывала то, что он диктует. Свои мысли, чувства, ощущения давным-давно надоели мне. Все было знакомо и привычно мне в моем теле, с которым я все больше вступала в конфликт.

Целыми днями я бывала дома одна. Работать где-либо я не желала, зная, что меня будут раздражать и донимать разные мелочи. Книги, машинка, телевизор - все: вызывало скуку. Я знала, что это: "Финиш!" - как сказал бы мой веселый двадцатилетний сын. Давид рассеянно расхаживал по комнате, диктуя текст. Иногда он останавливался возле окна и смотрел на улицу, но мне казалось, что он не видит того, что происходит за окном, а просто он смотрит в свои мысли. У Давида был кошмарный, отвратительный, небрежный почерк, а у меня - легкий, изящный, мелкий. Задумчиво покусав карандаш, поудобнее устроившись в своем поломанном кресле, которое стало походить на кушетку, я следила за ним только потому, что мне было скучно и мне было решительно все равно, в чем бы найти спасение от бесконечной ревности, которая вошла в меня - как болезнь, с тех пор, как муж начал служебный роман с татаркой, с которой работал в суточную смену.
- А как мы назовем героя? - спросил Давид. Нежно - розовый румянец проступал на него щеках. Меня удивляла и забавляла его манера краснеть. "Ну, как вы думаете его назовем? Только пусть он не будет еврей! - сказал Давид проникновенно и грустно, глядя на меня своими большими, выпуклыми, как у библейских святых, глазами. Очами! - мысленно, поправила я себя. Было что - то волоокое, томное, лирическое в его глазах. Смутно до меня доходила мысль, что Давид находится в самом расцвете своей юности, что никогда потом, он не будет так хорош, искренен, нежен, неуклюж - как теперь.
- Смотрит на меня... Как прилип взглядом! - Рассеянно думала я. Смешной! Наверное, никогда ни с кем не целовался... так уродлив. Уродлив и красив - одновременно. Гаденыш. Гадкий утенок. Будет ли лебедем? - думала я, бескорыстно наблюдая за ним, покусывая карандаш.
- А почему бы ему не быть евреем? спросила я, зная, что свое еврейство он носит, как крест. Крестоносец!
- Ну, хорошо! - сразу согласился он. Пусть будет евреем, если вы так хотите. А как назовем?
- Давай что-нибудь библейское! Может, Ной... Ноев ковчег?
- Тогда пусть будет Нойка...
- Что это еще за Нойка? - насмешливо покосилась я, снисходительно фыркнув. Он все время ноет, подвывает чуть - чуть...
Замахнулся - бей! Что зря руками махать? Надо во всем, даже в мелочах сохранять чувство размаха. Правда, Деви? - сказала я, зная, что он доверяет моему вкусу, что за последние семь лет со дня нашего знакомства, он во многом усвоил мои взгляды, привычки. 
- Так, значит, Ной? - переспросила я.
- Пусть так! Ну, а девушку я назову сам. Шемма! Шемсонур!
- Вот так и тянет тебя на какое - то шипение, что - то шелестит. Местечковый еврей! - с ехидством, добавила я, зная, что он не обидится. Он привык к этому. Его часто обижали его еврейством, его нескладностью и его тихая, беззлобная улыбка уже проникла в мое сознание. Но я еще не осознала всей опасности ждущей меня на пути жалости, нежности, снисходительности к нему - всего того, что, как снежный ком, нахлынуло на меня из - вне.
- Я кремом намажу лицо. Только не пугайся! Добавила я и направилась в ванную. В большом зеркале, на фоне розового кафеля - отражалось мое лицо, в маске, и меланхолическое, эмоциональное лицо Давида. Он повсюду следовал за мною и я привыкла к нему.
- Ну, как, Деви, страшно? - спросила я, глядя на свое лицо в белой, как у клоуна, маске.
- Нет, ничуть! Даже очень мило. Осталось только носик красной краской намазать и будет хорошо. Я вас всегда люблю! - сказал он грустно и я обрадовалась, что он засмеялся. Смеялся Давид очень весело и некрасиво. Казалось, его уши оттопырились еще сильнее. Он становился похожим на щелкунчика, на маску смеха. И этот бурный, безудержный смех был так же присущ ему, как резкие перепады грусти. В грусти Давид был красив, очень лиричен, томен. А в смехе - почти урод.
Почему - то мне вспомнилось, как мы случайно встретились с ним в стоматологии. Давид только что вернулся из Армии, часто звонил мне, но у меня была депрессия, я никого не хотела видеть. И только такая случайная встреча могла как то выбить меня из этого отчаянного застоя. Находясь в дамской оранжерее филфака Давид, как перестоявшийся в стойле жеребец, наверное, влюбился. Я давно не видела его и, глядя на него, забыв про собственные страдания, спросила - с привычной мне откровенностью.
- Что это с тобою? Никогда не видела тебя таким. Смурной какой-то! Не в себе ты - ей богу! Влюбился? - спросила я, наконец, догадавшись, наблюдая его отрешенное от всего лицо, с печатью неразделенной страсти.
- Да, но зубы - то, однако, болят! - мрачно сказал он, как бы сетуя мне на то, что эта столь пошлая, прозаическая боль смеет затмевать возвышенную боль израненного стрелами амура сердца.
- Совсем сгнил мужик! - посочувствовала я, иронично хмыкнув. Но тогда мне было не до его сексуальных проблем. Через несколько дней, Давид позвонил мне и принес стихи, которые поразили меня своей страстью, душным ее накалом.

  Сколько нужно мне поцелуев,
  чтобы страсть моих губ насытить,          
  утолить все мои желанья,   
  чтобы сделать меня счастливым...
Я читала стихотворение, удивляясь, что это написал он, но его стиль, его манера были несомненны. Мне понравилось стихотворение
- Ты такой страстный? Не подозревала... За такое стихотворение тебе положена награда. Ну, судя по всему, ты ее получил. На лице у тебя спокойствие и довольство.
- Да! - скромно потупился Давид. Вообще - то он никогда не говорил со мною о своих девушках, но - порою, на его носовом платке я замечала следы очень яркой помады. Мы говорили обо всем, выгребая самые потайные мысли. Так я не говорила ни с кем, сама себе удивляясь и размышляя на эту тему.
Я смотрела, как курит Давид, сидя в кресле - качалке. Он держал сигарету прямо над пепельницей, над баночкой из-под иностранного пива, почти полностью засовывая туда сигарету.
- Забавно и мило! - пронеслось у меня в голове, это воспоминание о юном друге. Поздними вечерами я так же сидела в этом кресле с сигаретой, вспоминая его привычки.
Уже несколько дней мы писали рассказ. Вернее, Деви диктовал, а я записывала. Мы писали рассказ об идеальной, неземной, бестелесной Шемме, которая являлась герою в лице, нет, в многочисленных лицах девушек. Как платья, она меняла лица, в тонкой канве рассказа было обозначено весьма сумбур-но, каким же методом он все же узнает это ангельское создание. Там был и шелест листвы, и шелест ангельских крыльев Шеммы, но в этом прозаическом произведении было что - то от рассказов Бабеля. Так писать мог только Давид. Я помнила его пятнадцатилетним юношей и то, что он ровесник сына удивляло меня. "В широком диапазоне работаю". - ехидно думала я о себе. Друг, товарищ, сестра, мать, подруга - но не любовница. Скоро еще идеальный тип бабушки буду представлять для него. Эдакой эпической старушки.
"Он шел к своей старинной приятельнице. Назовем ее старой графоманшей. Вы знаете, что в каждой провинции, в каждом городке встречается та-кой тип женщин". - диктовал Давид.   
- Ишь, ты! Старая графоманша! - подумала я, но ничуть не обиделась. Я знала, что во многом опередила его, что он, быть может, придет к этим выводам, но потом, спустя много лет... Впрочем, мне было все равно, что Давид думает обо мне. Я решила эксплуатировать только ту часть Давида, которая была мне приятна и необременительна, как средство от скуки, одиночества, ревности. Порою, мне казалось, что он чем - то подражает мне, мое влияние было неоспоримо.
- ... А... ты пришел, наконец! - сказала она, целуя его в щечку. Милый обычай в литературной среде... - диктовал Давид.
Он прислонился к столу, сплошь заставленному моими духами, чуть наклонил голову, сложив руки на груди, и из-подлобья посмотрел на меня.
- Может, уже прошло сорок минут, Деви? Пора крем вытирать!
- Сидите спокойно! - я засек время... - сказал Давид.
- "Вот тебе кофемолка. Зерна будешь прокручивать сам... " - диктовал Давид. К старой графоманше он никогда не приходил без предварительного звонка, ибо мадам, будучи не в духе, могла б испортить настроение и своей лучшей подруге, если с утра потеряла листок, на котором записала строфу из нового стихотворения..."   
- Ну, это ты хватил! Я в грош не ставлю все это, хотя и занимаюсь поэзией. Ах, Деви, если бы я могла стереть из своей памяти всю ту информацию, которая в свое время была для меня счастьем. Я бы стерла из памяти стихи Пастернака, Мандельштама, Ахмадулиной - всех тех, кто дорог мне, чтобы снова наполнять, насыщать свою память, наслаждаться, как игрушками, драгоценностями слова. Я бы стерла из памяти Достоевского, Толстого, Голсуорси "Сагу о Форсайтах", "Дориана Грея" и многих других, чтобы с прежней радостью получать это удовольствие от хорошей книги.
"Но было в ее жизни еще что - то, что она любила больше своих стихов. Влюблялась она часто - и через раз! - в одного и того же седого, стареющего мужчину, который был на две головы выше графоманши в прямом, и в переносном смысле. И кто бы это мог быть? Подумайте, отталкиваясь от парадоксов! Это был ее собственный муж."
- Ты что-нибудь написал? - спросила старая графоманша.
- Я делаю свою жизнь похожей на стихи. И герой стал снова рассказывать о своей Шемме.
- Так что же ты любишь в ней? - спросила она.
- Шемма не такая, как все. И вообще, если ты знаешь, что ты любишь в человеке, то это уже не любовь, а хорошее отношение... сказал Высоцкий.
- Истина не становится хуже от повторений.
- Но что есть истина? Если истину повторять каждый день, она становится истиной. Это - софизмы!
- Нет, парадоксы. Самое ценное, что осталось у меня в жизни... - сказала старая графоманша.
- А чем была ваша жизнь?
- Золотой клеткой, только золото оказалось фальшивым, а клетка, увы! - настоящей! Тюрьма.
- Да, к тому же образцовая, со множеством казематов! Вот и ответ. Для меня Шемма - это форточка, вольный ветер.
- И не страшно жить на сквозняке? - спросила старая графоманша
- В духоте жить страшнее.
  О Шемме он рассказывал только ей, потому что несмотря на свою карикатурность, несмотря на всю несхожесть их идеалов, в этом городе его понимала только она. И она слушала его с отвлеченным вниманием, и ей нравилось не то, что он говорит и как. Ей нравилось, что он говорит необычно. Он понимал, что никто другой, кроме старой графоманши, не поверит его рассказам о Шемме. А старой графоманше было все равно, ибо жизнь для нее была предметом поверхностных наблюдений, быстро скользящего взгляда, который искал не мещанской правды, а литературного правдоподобия. Ее никогда не интересовало, что было на самом деле, а интересовало - что могло бы быть! И она с таким видом слушала бы его, если б он рассказывал еще более нереальные вещи. Рассказы были ей интересы и в своем разговоре она бы ни на минуту не усомнилась в них."
   Я старательно записывала за ним, глядя на него с нежным любопытством. Мне нравилось смотреть на него, как вдохновенно и рассеянно он, чуть неуклюже, ходит по комнате, как меняется выражение его лица: оно становилось то грустным, то смешным, то невероятно нежным, а потом он весело взглядывал на меня и, отпустив какую-нибудь фразу разражался веселым смехом, сразу становясь некрасивым Шелкунчиком.
- Скучно, Деви! Будет какая-нибудь изюминка в твоем безразмерном рассказе? - спросила я. Мы писали сцены вечеринки у его приятеля и сексуальные сцены героя с девицей - у которой было красноречивое прозвище "Соска" (типичная телочка, с большими пухлыми губками...) - так диктовал Давид.
Рассказ был написан. Длинный - длинный, закрученный лихо на идеальных мечтах, о нежной героине и пошлой реальности, окружающей юного героя.
- Это все? - спросила я.
- Будем переделывать? - спросил Давид.
-"... А вы, друзья, как ни садитесь..." ответила я - что сам не чувствуешь, не ощущаешь трафарет, банальность.
- Ладно, я сам переделаю! Но я так распишу старую графоманшу! - мстительно, с пристрастием, сказал Давид.
На другой день я сама позвонила Давиду, собираясь на  базу. Он пришел - как обычно, но мы не писали рассказ, а просто болтали о чем-то.
- Нога тянет... Вена вышла! - тихо пожаловалась я.
- Хотите, я буду делать вам массаж. - предложил Давид, бескорыстно и искренне.
- Нет, не надо! - ответила я, подумав: " я буду разрушаться не по дням - по часам, а Давид, как приставка к моей старости, будет слегка увеселять меня. Пусть о душе хлопочет - не о теле.
- Сейчас за мною заедет мой друг, я знакома с ним двадцать лет. Хочешь познакомлю? Приятный человек, умница!
- Нет, не надо знакомить... Собирайтесь! - скороговоркой сказал Давид. Как никто другой он умел "комкать" слова. Если он садился на стул, на котором лежала подушечка, то - встав со стула - я с удивлением находила подушечку скомканную и скатанную так, как будто бы над ней трудилась целая артель, стараясь скомкать ее в гармошку, а не толстая задница Давида. Разговор с ним по телефону всегда был скучен и неприятен для меня. Он проборматывал слова как будто бы торопился куда - то; и создавалось ощущение будто бы рядом стоит кто - то и тянет, толкает его. Я тщательно собиралась перед тем как поехать на базу. В нашем городе невозможно было купить необходимый товар в магазине.
- Ну, как? Я сейчас нравлюсь тебе, Деви? - спросила я - брызнув "Шанелью" на прическу и платье, слегка прикасаясь к его щеке.
- Да, очень... - сказал он - с потемневшими, от сдерживаемого дыхания, глазами и так нежно, страстно обнял меня, что я впервые подумала: - Неужели?
   И только вечером, сидя в кресле - качалке с сигаретой, я соображала, что думаю я о Давиде. Две ночи подряд он почему - то снился мне, как мы пишем рассказ - мне понравился он впервые, когда мы начали писать этот окаянный рассказ. Его вдохновенная, юношеская импровизация увлекла меня, как и милые привычки, которые он продемонстрировал мне, забывая следить за собою, увлеченный канвою рассказа.
   На другой день я сама позвонила ему, отметив про себя, что с нетерпением жду его.
- Приходи быстрее! - скомандовала я, все еще не понимая, как я привыкла к нему.
- У меня третья пара! Теоретическая грамматика - как всегда, комкая слова, пробормотал Давид.
- Черт с нею! С третьей парой! Приходи!
  Я впервые меняла платья. Обычно, я ходила при Давиде в трико. Телефонный звонок прервал суету.
- Все же я пойду на третью пару... - пробормотал Давид.
- Правильно прилежный студент! Стыдно отличнику филонить! - ото-звалась я.
- Я, может, зайду после третьей пары... - неуверенно добавил он.
   Давид впервые пришел без звонка и посмотрел на меня совсем другим взглядом, как будто бы я была в зависимости от него.
- Я специально не приходил. Кормите селедкой - не даете воды!
- Неправда! Не было селедки! И в мыслях не было... Забыл, в каком тряпье я ходила при тебе.   
   Давид смотрел на меня примеряя, как платье. Я же была в шифоновом, черном платье.
- Как ты думаешь - угадай, я очень пьяна? - спросила я, наливая коньяк ему в рюмку.
- Нет, я думаю, что вы больше играете.
- Верно. Однако, ты хорошо меня изучил.
- Я давно вас знаю.   
- У тебя кто-нибудь есть, Деви? - спросила я.
- Были... но теперь нет никого.
- Почему?
- Я так решил. Однако, что бы нам придумать со старой графоманшей?
- Ничего не надо придумывать. Знаешь, она - горда и не любит проигрывать... Здесь - верный проигрыш!
- Тогда - введем в наш рассказ еще одного героя, юношу; назовем его "оранжерейное растение", а я буду под псевдонимом "бывалый" Сделаем старую графоманшу любовницей "оранжерейного растения" - сказал Давид.
- Тогда уж лучше любовницей "бывалого" раз он так поднаторел!
- Нет, бывалый очень боится потерять ее. Ему кажется, что все кончится после того. - сказал Давид, при этом он был весь мокрый, как будто бы его облили из ведра. Это в феврале - то!
- Лихо! - подумала я.
  "Ну, вот, началось! - мрачно размышляла я, проснувшись в половине первого ночи, глотая снотворное. На световых часах было 4:13, когда я проснулась и лежала до утра, размышляя, что эта блажь от скуки. Недостаток внешних впечатлений.
- Что это с тобою, мадам? - за чаем - спросил муж.
- Как что! В четыре утра проснулась: в голове - один Давид! Писали мы с ним рассказ. Уже расстались. Чувствую: допишемся!
- Это точно, Кот! - сразу подтвердил муж и задумался – проводя мысленно параллели между своей конспирацией, которую много лет проводил на работе, переживая свой служебный роман, который скрывал, тщательно, и моей чудовищной откровенностью.
- Ах, Кот, я так тебя люблю. - сказал он, склонившись лицом мне в колени. Занялась бы ты делом. Тебе надо съездить в Ташкент или в Москву...
  Днем я позвонила Давиду: - Не звони, не приходи! Я не сплю! это - финиш!
- У нас сегодня конкурс! - ответил он.
- Тщеславное дитя! Конкурс! - подумала я. Пусть пойдет, попрыгает, разочаруется как следует... А, быть может, снова сойдется с кем либо - на время, конечно. Идеальное воплощение его Шеммы это я, духовность - с избытком! Жаль, что я не могу менять лица - как платья. Не будем портить мальчику его юность своей омерзительной старостью. Лишь вспышками, на короткий срок, я могу выдавать имитацию под молодость.
Муж пришел с работы поздно вечером.
- Двенадцать часов тебя не было дома. А завтра пойдешь на сутки. Я - женщина, которая может украсить любое общество, я - сама по себе - праздник, подарок! - именно я, живу, как Золушка! Одна - все дни одна! Конечно! мне поставь тут в соседней комнате ишака - чтобы только хвостом махал... Я через неделю начну им восхищаться: - Ах, какой ишачок! Какой серенький! Какой умненький! - говорила я.
- Тише, Кот! Ну, что шумишь зря! Работы было много. Хочешь другой телевизор? Саня такой молодец! Уже нашел, кому этот продать. Ох, как я устал! Спина болит. Радикулит мучает! Старость не радость! Верно! - сказал муж, нежно обнимая меня и две очаровательно лукавых ямочки, делающие его похожим на веселого, игривого фавна, появились на его щеках.
Х Х Х
- Контачь! - послышался его прерывистый шепот. В полумраке комнаты я видела только его лицо. Не закрывая глаза, Давид все смотрел на меня, как будто бы не мог поверить, что я, наконец, с ним.
- Как опытен! Гаденыш! За такой невинной внешностью - "целоваться не умеет!" - мысленно, я передразнила себя. Да это же сексуальная бомба замедленного действия. Видимо, он знал, в чем особенно силен, если так неумолимо, с несгибаемым еврейским упрямством шел к цели. Будто полк солдат прошел по мне, а ему все мало... - подумала я. Пылкий еврейский темперамент! Ишь, как жадно и жестоко он открывает свой красный, вкусный рот. И тут я услышала его голос: "Любовнику Аглая уступила без сопротивления, но он только мелко дрожал. Что же вам мешает? Избыток любви? О нет, мадам, избыток уважения.
- Кто же это написал? Ты? - смеясь, спросила я. Ну, Гаденыш, ты, как никто другой, можешь рассмешить меня!
- Нет, Пушкин... Я весь в Вашем бисере... - сказал он, отряхивая белые и черные крупинки бисера, со своей вспотевшей спины.
Порвал все же ожерелье. На Вы зовет! Очень уважает. - Отметила я про себя. В прозрачном креп - жоржетовом хитоне, то есть в двух кусках, почти не сшитой материи, переброшенной через плечо, заколотой большой брошью, как пряжкой, с бесчисленным количеством цепочек на шее, отвлекающий маневр, я ходила дома.
   Гаденыш косолапо расхаживал по комнате, совершенно голый. Он был счастлив и настроение у него было хорошее.
- Красавец - муж, без кровиночки в любви, урод - любовник... - с тайной иронией я созерцала Давида, Рассматривая его, совсем иначе. Плебей! Жизнерадостное животное! Да еще тащит на себе свое еврейство, как крест, носится с ним, пестует, лелеет.
- Я написал Вам стихотворение. Прочитать?
- Ну! - промычала я.
  Пусть майский понедельник дик и строг,
  пусть навсегда ушло от нас веселье.
  Я все же отыщу Вам столько строк,
  сколько камней на вашем ожерелье.

  Я зарифмую Лету и беду.
  И рай любви с игривым солнцем мая.
  Я отыщу Вам музыку во льду,
  И я для Вас эпитеты найду:
  изысканная, томная, шальная!

- Ишь ты! Шальная! А я, раньше, и не замечала в себе этой одурелой шалости. Я все смотрела, как голый Гаденыш торжествует свою победу. Я еще не осознала, как он опасен своим эгоизмом и молодостью. И только потом, в тысячу первый раз слушая мужа, его тайные аллегории, дотошные придирки, сравнения, не в прямую, а эдак, с вывертом, с татаркой, я подумала, с тайным злорадством: - Козел! Довел все же, доконал. Пять лет татарку пасет. Меня и не замечает, что ж: пусть будет Давид.
- Скажи, тебе хорошо со мною!? - страстным шепотом спрашивал Да-вид. Только в постели он говорил мне ты!
- Чудесно! - отвечала я, мне и в самом деле было хорошо, хотя я не чувствовала того божественного экстаза, о котором иной раз читала в книгах. Меня пленяла его страстность, невероятный темперамент. "Не тряси меня. Рассыплюсь. Я трухлявая старушонка!" - так, смеясь, я внушала ему, радуясь, что он так опытен, неожиданно искусен в любви.
Х Х Х
Гаденыш защищался отважно. Он бил беспощадно и метко, как раненое животное, выдираясь из клетки.
Я была одета по-домашнему, но нарядно. Гаденыш нервным движением разорвал тесемки на пакете и бросил на диван пачку писем, которые я все лето писала ему на Север, куда он поехал со студенческим отрядом. Выражение докучливой досады было в глазах Давида.
Я давно не видела его и он не торопился приходить ко мне. Никогда ранее я не видела у него этого странного, пустого, остановившегося взгляда.
- Вы меня оскорбили! - он явно придирался ко мне. - Вы сказали, что покупали б меня, как коньяк и сигареты! - сказал Давид, степенно открывая портсигар и доставая оттуда дешевую сигарету - по случаю табачного дефицита.
- Да, малыш, говорила! Что же я могу поделать? Я бы тебя купила, как покупаю коньяк, сигареты - и сегодня, и завтра - и всегда, по желанию... Не могу же я тебя заставлять. Я счастлива с тобою, ты вливаешь в меня энергию, бодрость! Поэтому я - счастлива.
- А я... - нет! - холодно отрезал он.
- Ты приехал и не звонил! Пришлось беспокоить твоих родных, я сама позвонила. Я превратилась для тебя в цирковую собачку, которой за хорошее поведение, дают кусочек сахару. Твои друзья, твои подруги, твои родичи, твоя борода... А я - где же теперь я? Невероятно! Ты преследовал меня. Был неизменно нежен, постоянен.
- Честно сказать, Вы испортили мне отношения в семье. Мать меня презирает: "Я думала, ты гуляешь с молодыми!" - сказала мне...
- Хватит! Давай сразу! - через силу прервала его я. Предатели!
Пока жив человек, предательство живет и процветает в нем, преобладая над всеми другими качествами. Высидел! Ласковый, терпеливый
Гаденыш. Воспользовался моей ссорой с мужем, поступил, как хотел. Однако, ты не так безобиден, как кажешься. Да ты жесток! Возвысился ? Удовлетворен. Это же чисто еврейская гнилая жестокость. Я страдаю, меня унижают, а те, кто любит меня, будут тоже страдать от меня. Эстафета! Говори, когда же ты решил закончить все. Отвечай! Тогда, когда уехал на Север?
- Да, я написал два письма. Думал: уеду -она забудет... - странным, по-чти циничным тоном, сказал Давид. Но, когда каждый день стали приходить письма - то... Помните притчу о собаке?
- К черту - притчу! - перебила его я. Гаденыш! Ты – настоящий Гаденыш! Патентованный! Хочешь, выдам диплом - с отличием! Отличник! Ты во всем отличник!
- Но - послушайте притчу! Поп решил отрубить собаке хвост. А так как он любил собаку то, чтобы не делать ей больно, решил рубить по маленькому кусочку...
- Ха - ха - ха! - сквозь слезы, рассмеялась я. Гаденыш! Ты всегда умел рассмешить меня. Даже сейчас. Юродивый! Гнилой! Проповедник Христа! Я теперь абсолютно уверена, что ты был бы в первых рядах его палачей. Ты фанатик! Страшный, твердолобый фанатик! Блажной! Начитался книг. Книгочей! Да, в тебе присутствует интеллект, начитанность, но при всем этом ты абсолютно лишен психологических тонкостей. Ты - догма! Как в тебе, таком юном, умещается эта пыль, рутина, средневековая, сундуковая, еврейская, эта осторожность, трусость. Это же чистое еврейство! И ты считаешь себя возвышенным человеком только потому, что прочитал столько книг?!
- Ругайте, ругайте меня! Я готов слушать! Может, Вам легче станет ругайте! - с невероятным юродством причитал Давид.
- Мне? Легче?! Да, никогда! Я себя презираю! За то, что пошла у тебя на поводу. Людей ненавижу! Презираю! И ты тут, юродивый! Ругайте, ругайте! Разве дело в этом? Ты юноша, но ты - старик! Трусливый, осторожный, подлый! Я - старуха, но я - юная! Вот, где парадокс! Вот, что меня гнетет твое ничтожество! И ты... Брут! - говорила я, и тихие слезы досады катились у меня по щекам.
- Страшно не само предательство, а ожидание его. Я это поняла за годы служебного романа мужа. Знать, что не сегодня - завтра тебя предадут, это настоящая психологическая пытка. Да еще с причитаниями, аллегориями, сравнениями, непрерывными подергиваниями нервов. - я с отчаянием посмотрела на него.
- Вашему сыну тоже 21 год! - жалобно сказал он, как бы ища оправдание себе, взывая к моей снисходительности.
- Уходи!
- Я буду приходить, как когда - то... - тихо сказал Давид.
- Нет! Никогда!
- "И, когда с другим по переулку ты пройдешь, болтая про любовь". Еще не уходя, он мечтал о следующей встрече, ему было больно до конца рвать отношения со мною.
- Не встретимся! Я перейду на другую сторону.
   В полутемной прихожей я не видела его глаз, но уже знала это ужасное выражение, которое впервые обнаружила сегодня: выражение докучливой досады и решимости. Любой ценой!
- Как трудно! - Я нежно обняла его. Гаденыш мой любимый, нескладный, глупый! - сказала я, а он не потянулся ко мне жадно, плотоядно, неистово - всем своим грузным, тяжелым, ненасытным телом - таким сладким и неуклюжим, весь дрожа от страсти, он не задыхался от желания обнять меня, а стоял, как мертвый, выпрашивая мою дружбу.
- Я буду приходить к вам! Буду?
- Торопишься? спросила я.
- Нет, я готов и час, и два сидеть возле вас! - он тотчас отправился на балкон в кресло - качалку и, закуривая сигаретку, самолюбиво поджимая губы, все еще красные, несмотря на необычайную в этот день бледность, спросил:
- А почему Вы сказали, что я был бы в первых рядах палачей Христа!? Я готов слушать!
                X X X
   Декабрь был необыкновенно теплым. В Азиатском городе все еще цвели розы. Был поздним вечер. "Не пришел! Ладно, придет все равно когда-нибудь!" - подумала я и натянув полог от комаров над диваном, уже почти дружелюбно поглядела на его портрет с бородой, который он подарил мне в день своего двадцатидвухлетия. Нарисованный его товарищем там, на Севере, он был странным - в нем было и сходство, и несходство с Давидом, которое бывает на портретах начинающих художников.
Неожиданный стук в дверь в этот поздний час и удивил, и обрадовал меня.
- Ах, Аннетт, я очень пьян! - сказал он, входя. Но - не бойтесь. Я тихий, безобидный! Вот увидите! - и он нежно склонился над моим плечом. В черном, элегантном костюме - тройке, в полумраке вечернего освещения балкона, он казался мне необычайно нежным.
- Ты - моя черная жемчужина! - сказала я.
- Черная? Это хорошо или плохо? - тотчас отозвался Давид.
- Черная! Это же уникально! Редкость! Антиквариат... Сейчас, Деви, я дам тебе кофе, лимон.
- Нет, сидите! - он закурил и, чуть покачиваясь, в кресле-качалке, смотрел на меня. Я видела, что его слегка тошнит, но со мною он был бережен. Он задержал мою руку в своей.
- Пойдемте! - он снял пиджак и подошел к телефону, чтобы позвонить домой.
- Поздно! Не надо! Как ты пойдешь?
- Нормально! - коротко ответил он.
- Какой ты милый, когда пьян. Я никогда не видела таких спокойных тактичных.
- Что же я теперь должен быть все время пьян, чтобы нравиться вам?
Длинные тени отбрасывало пламя свечи в зеркальном потолке, "плавающий свет" был на самой низкой, полу - темной ноте.
- Посмотри! Какая ты красивая! Умница, красавица, любимая! -  он говорил мне, так жадно и вкусно впиваясь в меня, что его слова казались мне правдой. Я видела только его глаза, тяжелые веки, с длинными, густыми ресницами.
- Куда ты смотришь? Нет, не на меня! Туда смотри! - он слегка повел глазами вверх. В двенадцати зеркалах - под потолком, отражалась странная пара. В колеблющемся свете свечей, которые я расставила нарочито небрежно, в вазах с елочками и цветами, и все это отражение живого и электрического света в зеркальном потолке казалось нереальным. Там, наверху, в зеркалах, которые делали потолок комнаты вдвоем выше - там в полумраке, наверху - мне было не более двадцати.
- Это - обман зрения, милый Гаденыш! Все в жизни обман. У каждого в жизни свой зеркальный потолок: у одного - деньги, у другого - карьера. Я мечтала сделать свой зеркальный потолок из песен, а сделала его из моего собственного мужа и проиграла! Никогда не надо весь свой капитал вкладывать в одно что - то. Обязательно - проиграешь! Я вложила в зеркальный потолок нежность к мужу, а теперь думаю, что зеркала я приобрела в комнате смеха.
Я видела, как он мимолетно, улыбнулся мне.
- Сколько можно! Опять полк солдат? - я склонилась над ним.
- Сейчас будет дивизия. - ответил Давид, целуя меня.
- Где ты научился всему этому?
- В борделях.
- Как граф Тулуз-Лотрек. Тот был горбат и мал. Всю жизнь провел в борделях. Ты тоже горбат, но изнутри. Ах, дайте мне жиденка я лучше, чем Гестапо замучаю его! Они так экспансивны, чувствительны, трепетны - так упрямы - милые моему сердцу, жиды!
- Умница, красавица, любимая! - тихо говорил он, невольно сравнивая с теми девицами, с которыми был на вечеринке.
- Ты так уродлив, что сперва те женщины, которые тебе нравились, не обращали на тебя внимания и ты шел в бордель. Ну, а теперь в тебе появилась легкость, изящество, нега. Это от меня! Тебя все любят, обожают, а ты привык к профессиональным ласкам проституток. Всю жизнь будешь по борделям ходить! - гневно, добавила я, все более раздражаясь. Животное! Грязное, с помойки! Как еще умудрился не заболеть?
- Вы что же хотели облагодетельствовать меня? Если б я пришел к вам чистый, неумелый - то вам было бы скучно. И вы - тотчас! - да, тотчас! Бросили бы меня! А теперь вам не нравится то, что я все знаю. Он снова говорил мне " Вы!"
- Хорошо, делай все, что умеют они, и ты будешь одна! - дерзко, ответил он и я понимала, что в чем - то он прав. Это было холодное заключение ума, но сердцем, я не могла не ревновать.
- Не могу, милый! Я - старомодна, как консервная банка или, как кастрюля - с дыркой... Надо успеть сварить суп, пока не вытекла вода. Стара, капризна, ревнива.
- Я всегда любил вас, Аннетт! И раньше, и теперь. Ничего не измени-лось. Ни больше - не меньше любить вас я не могу. Не надо требовать верности от меня.
- Бог с тобою, золотая рыбка! - я тихо поцеловала его в глаза.
Ресницы чуть дрогнули под тяжелыми веками и он, почти не размыкая их, закрыл мне рот своими горячими губами. От него вкусно пахло водкой, молодой страстью и дорогим французским одеколоном. А я все время меняла духи, платья, пеньюары, ожерелья - переменой декораций отвлекая его внимание от моих морщин. Давид давно привык к моей легкости, нарочитой легкости, и частично впитал в себя элементы моих привычек. Однако, зная меня так хорошо, в душе, отдавая мне должное, он, порою, не мог скрыть своего раздражения, доходящего до какой - то гипертрофированной ненависти.
- "И зачем попу гармонь?" - казалось, говорил этот взгляд, когда он сравнивал меня со своими девицами. "Зачем старухе алмазное ожерелье?"
- Разве я не могу понравится старичку, Деви? - тотчас, насмешливо спрашивала я, замечая его взгляд и - как бы читая мысли...
- Можете, Аннетт!
- Разве я не самая нежная и легкая из всех женщин?
- Так и напрашиваетесь на комплимент, Аннетт! - зло и сдержанно, говорил он.
- Ненавидишь меня, порою! Это странно. У меня таких чувств к тебе нет. Я ничего не отняла у тебя, а у тебя это потому, что дисгармония, несоответствие мучают тебя в отношениях со мною. Ты ненавидишь меня потому, что считаешь себя умнее, интереснее, начитаннее...
- Нет, Аннетт, вы олицетворяете собою "золотую клетку" то, что я ненавижу в себе. И при всем этом - Вам ничего не стоит сделать то, к чему я иду мучительно долго. Вам это ничего не стоит!
- Завидуешь? Я знаю, что, в сущности, человек одинок и потерян в этом мире, но гармония, соразмерность, комфорт души, пока еще присутствуют для избранных. Мое алмазное ожерелье, Деви, алмазный мой венец, принадлежит мне по праву, по чувству, по нежности. Я его выстрадала! И не вешай его на своих девиц! Им - до меня, как мне - до них! Мне - совершенство духа! А им - секса! - говорила я, мне начинало казаться, что смешная походка Давида, чуть-чуть напоминающая походку Чарли Чаплина, как бы отражение его "походки" в мыслях, будто бы он так же смешно подергивался в мыслях, в чувствах, в своих выводах. Я у тебя, как чемодан без ручки. - Я нежно укусила его за шею.
- Сильнее! Укуси меня сильнее! Оставь мне засос... - сказал он.
- Не выходит! Ты, как резиновая игрушка! Разве на резиновом мяче можно оставить след? Ты говоришь, что мне ничего не стоит сделать то, к чему ты идешь мучительно долго. Пожалуй! Но я никогда не пользовалась этим! Моя легкость, моя беспечность!? Выходит знаменитая балерина и проносится в фуэте, а чего стоит эта легкость? Ты не понимаешь: я должна была жить в сто-лице - всегда! Походив по издательствам, встретившись с другими пишущими - мне бы хотелось прийти домой, а не в дом творчества, не в гостиницу, не к друзьям, приютившим меня... Комфорт души главное для меня! Духовность! Все о душе хлопочут. А, едва она взойдет, тотчас норовят, как по газону с молодой травкой... - пройтись, все вытоптать. Ты завидуешь мне. Да, ты начитаннее, умнее, но не начитанность, не ум, определяют степень таланта. Слепой, на ощупь, определит любой предмет, но ты еще...
- Хватит болтать, лентяйка! Пол - года числюсь при тебе дровосеком! Заметь! Очень старательная бригада лесорубов!
- Не говори так. Я полна комплексов. Я готова отказаться от тебя. Чем слышать такие слова - мне легче отказаться. Скоро утро! Пойдешь домой или останешься? - я прикрикнула на него.
- Позвони, когда придешь!
- Нет, не могу, Аннетт! В той комнате спит мать... - коротко сказал он.
Х Х Х
В 6:30 утра раздалось тихое пиканье будильника. Муж завертелся на кровати, под занавеской - пологом, натянутой от комаров. Я привычно пролезла под полог и, уткнувшись лицом ему в плечо, с горечью, отметила про себя: - Ни трепета, ни страсти, ни малейшего приступа сексуального влечения не было с мужем никогда.
- Ах, Кот, как мне плохо! Дыхалки нет! Надо бросать курить!
- Мне снился сон... - сказала я, что мы с Беллой решили выпить, а денег у Ахмадулиной нет, у меня тоже нет... Тут Белочка снимает с пальца очень дорогой перстень старинной работы и отдает одной старухе... Та ей только - трешку! - дала... А Белла - ты ее знаешь, она и не ропщет! Как в стихотворении:
"Жила в позоре окаянном, а все душа белым - бела..."
Тут я подбежала к старухе и говорю: - Старая ведьма! Да, я из тебя сейчас душу вытряхну вместе с жизнью! Спекулянтка чертова! Я перевернула старуху вверх ногами и с такой силой начала ее трясти, что она завопила: - Отдам! Все отдам! И посыпались из ее барахла всякие деньги и ценности, я взяла Белкин перстень, надела ей на палец, взяла трешку и пошли мы с Беллой в кабак...
- Ты - точь-в-точь! - как она. Сходство поразительное.
За несколько лет его служебного романа с Альфией у него появилась привычка, Эзоповским методом, аллегориями, разговаривать со мною.
Что мне с тобою делать? Может, тебе надо в Москве жить? Другой тебе нужен муж! - сказал муж, щедро, пристраивая меня на сторону, лишь бы пристроить куда - либо, сбыть. Он начал торопливо собираться на работу. "Почитаю на работе!" - сказал он, думая о том, придет или нет к нему Альфия на свидание, и взял с кресла несколько журналов.
- Лучше вот это почитай! - я бросила ему книгу Либиха "Сексуальные дисгармонии".
- Ты что меня за придурка принимаешь? Что здесь может быть нового, Чего я не знаю? - муж, с презрением, отбросил книжечку, в тайне, соображая, что у него хватает сил и искусства, чтобы сладить с Альфией, а обо мне он не хлопотал. Я вспомнила, как Давид подробно изучал эту книгу и добавил, в шут-ку: - Должна же ты, хоть на старости лет, почувствовать себя женщиной.
"Я всю жизнь прожила с умной машиной. Машиной трудолюбивой, но эгоистичной - до предела!
   Около одиннадцати утра раздался телефонный звонок, потом молчание. Может, он, - подумала я, и пошла в ванную смывать крем.
Посмотри тетрадь! Там - новые стихи! - крикнула я ему, с порога, - Вам очень идет это платье, Аннетт, но накиньте шубку! Зима все-таки! Простудитесь! - говорил Давид, чуть покачиваясь в кресле - качалке, а я в летнем, очень ярком, шифоновом платье, сидела перед ним, подложив уйму подушечек под свой импровизированный стул.
- небрит. Неряшлив! Опустошение на лице... и эта - полу - циничная, полу - горькая ухмылка... - сразу процитировала я свое ощущение, внимательно вглядываясь в его лицо.
- Могу не приходить, если не нравлюсь! - морщась от моих слов, тотчас ответил он.
- Понятно, мне, старухе, ты и такой сойдешь! Ты оскорбляешь мои вкус, мои привычки! Разве я тебя этому учила? - я не успела договорить. Слезы бессильной обиды и ярости - покатились по моим щекам.
- Ах, Аннетт! - он тотчас бросился ко мне. Я не могу видеть, как Вы грустите, а когда плачете... тем более... Я так уважаю вас! Сделаю все, все, что Вы хотите! - он тихо, нежно, трогательно поник лицом в мои ладони, целуя мне руки.
- Уважаешь? - повторила я. Уехать что ли?!
- Давайте в Москву!
- Замучился любить старуху или опять твой любимый Ницше: "Падающего - толкни."
- Давайте, я вам продиктую новое стихотворение "Моя помойка"
  Моя помойка - высший свет,
  Помойка - Ад, Эдем и Ницца!
  Помойке нужен был эстет...
  Я должен был туда явиться.
  Помойке нужен глаз и слух,
  и память, с множеством карманов,
  чтоб описать пречистых шлюх
  и обаятельных мужланов.
- Пречистых? Ты сказал пречистых? - перебила его я, отрываясь от блокнота, куда записывала этот экспромт. Это как - пречистых?
- Очень просто... Вы же ходите в туалет. Дело грязное, но необходимое. Эти женщины чисты и наивны. Для них это - как есть, спать, надевать одежду.
- А... ладно! Продолжай!
  Отбросы пахнут лучше роз,
  Сильней! - не сомневайтесь в этом!
  Помойка ставила запрос:
  обзавестись своим поэтом!
  Чудесны лики красоты!
  Их описать! Так все вы бойки!
  Но опишите мне цветы,
  что вырастают на помойке...
- Помнишь, "Когда б вы знали из какого сора цветут цветы, не ведая стыда..."
- Да, Ахматова - перебил он, продолжим!
- Продолжим, цветочек ты мой занюханный! Не могу видеть на твоем лице следы твоих кутежей, видеть, как ты катишься и не остановить.
- Зачем? "Падающего - толкни!" - он насмешливо повел ресницами, а я вспомнила, как сильно он подпалил их в марте прошлого года, прикуривая от газовой горелки, ресницы выросли и стали еще длиннее.
  Помойка славилась грехом.
  Здесь ненормальность стала нормой.
  Но я воспел ее стихом,
  Одел изысканнейшей формой!
- Да! - насмешливо брякнула я "стихом - грехом" - изысканейшая форма, спора нет... Черного кобеля не отмоешь добела, граф Тулуз-Лотрек. Вы хромаете. Вы урод!
- Ладно! Потом перепишешь! -небрежно и задумчиво, сказал Давид.
  Легко на суд людской молвы
  святым лишь посвящать напевы,
  а сможете скажите вы
  увидеть в шлюхе –
                образ Девы?
- Девы - с большой буквы, нетерпеливо перебил Давид, весь проникнутый трогательным обликом шлюхи - Девы...
- Хорошо, а где метафоры?
- Обратите внимание, Аннетт, что у Пушкина их почти не было. Мета-фора необходима тому, кто не может взять другим. Метафора в поэзии - бич двадцатого века.
- Кто это сказал? Где ты вычитал это? - тотчас спросила я, зная его великолепную память.
- Это сказал я... - ответил Давид, но я не поверила ему.
- Вы хотите назвать свой роман "Время обратного отсчета", а я предлагаю вам другое название "Моя - золотая клетка".
- Это потому, Деви, что я люблю пространство и объем, и легкость, а ты любишь замкнутость.

Х Х Х
- Послушайте, Аннетт! - говорил Давид поздним вечером, открывая свою тетрадь. Он был элегантен в черном костюме - тройке...
"Научился!" В угоду мне или другой, но - даже носки белые!" - так думала я, рассматривая его. Я была в черном платье, с зелеными декорациями, зная, что он любит смотреть на меня в этом платье, но Давид не видел меня, он говорил, он вспоминал...
- Я знал ее еще до армии. Это благодаря мне, она стала писать стихи. "Ясно! Я - тренирую тебя; а ты - ее!
- Раньше, до Армии, она отвергала меня, а теперь! - он захлебнулся от сдерживаемого восторга, но старался не очень ликовать. Главное не в том, чтоб воздержаться: свобода выбора - вот что главное!
- Она все смеялась надо мною в присутствии своего жениха. У нее свадьба через три дня. Вот, пусть летит к нему и сравнивает! Вы говорили "полк солдат" - считайте, что по ней прошла целая армия.
- Молодец! Потрошитель чужих невест. Лихо ты разделался!
- Он называл меня мистиком, неудачником, неврастеником, а она смеялась... Вы презираете меня, Аннетт?
- Мне твои страсти по Матфею или... надоели! - злобно, огрызнулась я, чувствуя, что у меня оборвалось сердце. Я тебе не поп , но мне не нравится способ твоей аргументации. Если ты всегда в доказательство своей правоты и своих убеждений будешь прибегать к такому, хреновому способу, то это уже не принцип, а ****ство... - я понимала, что безумно ревную, но сдержаться не мог-ла.
- Презирайте, презирайте меня, Аннетт, я поступил подло... Но она! - смеялась! - продолжал он и, с мельчайшими подробностями, рассказывал мне сцены, сексуальные сцены прошлой ночи. Это был какой - то садизм, я понимала это, чувствуя, как у меня холодеют ноги, и когда холод дошел до сердца - я знала, что нервы сдали.
- Мой муж все знает про тебя! - спокойно, почти с радостью, сказала я.
- Как он узнал? - с любопытством, спросил Давид.
- Очень просто: не ты ли - при каждой нашей встрече, в разных вариантах, выражал одну и ту мысль: "Все - конец! Последний раз! За год ты истрепал мне нервы. Я плакала, а последнюю неделю часто. Муж заметил, сопоставил, сделал выводы.
- И что? Что сказал? Главное! - нетерпеливо перебил Давид.
- Сказал, что убьет тебя! - с наслаждением я вымолвила эту фразу, зная, как труслив и осторожен Давид. Да, чтобы ты ни спал, ни ел, а ждал мести!
- Вы моя болезнь, Аннетт! - хроническая! - сказал Давид, целуя меня.
- Никого он убивать не будет! - сразу смягчилась я. Психологическая атака. Расчет на мою дурость! Передам тебе, а трусливый Давид сто раз подумает - прежде, чем снова прийти.
- Я хотел бы приходить к вам - как раньше, просто так.
- Я банкрот, Деви! Не люблю ходить по магазинам, если у меня нет денег.
- Я приду, Аннетт, как всегда.
- Придешь, чтобы рассказать мне об очередной возлюбленной? Детская жестокость. Однажды у нашего дома, в хаузе, прыгала веселая лягушка, а вокруг хауза стояли дети. Они играли, подкалывали ее палочками, бросали в нее камешки, а она прыгала, металась... Через несколько часов в хаузе плавала мертвая лягушка, а вокруг хауза уже не было детей. Ты, Деви, при случае, воспользуйся моей аллегорией, когда будешь охмурять очередную телку, как вы их кличете...
- Она улетела. Я приду! Вы меня презираете?
Когда я посмотрел на нее, то увидел, что все ее тело покрылось красными пятнами от моих поцелуев... - он сбивчиво, невпопад, но образно рассказал мне все подробности. Потом, к утру, все прошло. Мы вместе с нею проводили в аэропорт ее жениха, я пригласил ее на одну квартиру, она давно этого хотела. Марина разделась, на ней было белое белье, а я подошел к полке с книгами и долго читал, не оборачивался, когда я понял, что еще минута и она начнет одеваться - только тогда я взглянул на нее.
- Грамотно! Четко! - сказала я.
- Вы не ответили: презираете ли вы меня? - он нуждался в моей оценке, выглядел, как победитель. И тот элемент ущербности, жидовства, юродивости, согбенности, с которым я воевала много лет, зная его нескладным, косолапым "гадким утенком" прошел. Никакого убожества никакой забитости и в помине не было в нем. Я перевела на себя, посредством Деви, сняв с него этот элемент ущербности, забитости. Он щедро и откровенно отблагодарил меня, своего док-тора, освободительницу от своих комплексов. Он не мог жить без страданий и, сбросив их с себя, он подарил их мне.
- Я презираю тебя? А кто будет презирать меня. Я дошла до того, что ты - со мною, говоришь о другой. Как нищий, на паперти выпрашиваю твою любовь.
- Я могу, Аннетт, но мне хотелось бы приходить просто так, как раньше.
- Опасно приходить! Муж, уходя на работу, сказал, что в любое время может прийти, проверить. Будет отстреливать жидов! Уже, как Монте-Кристо, он где-нибудь бродит - с жаждой мести!
- Лучше быть убитым благородным человеком, как ваш муж, чем подонком, Аннетт. Он не первый, кто хочет меня убить!
Спустя час он спал, а пламя свечи в зале, я зажгла именно свечи, отбрасывало длинные тени от букетов, и они чуть покачивались на стене, когда пламя свечи чуть колебалось от движения воздуха. Зыбкие тени зыбкость и мимолетность всего земного, живого, и радость мимолетна, зыбка и прочность ее нельзя добыть... как невозможно понять причины радости и грусти, причины, причины - бывает грустная радость, и радостная - грусть, и в этом тесном переплетении и есть смысл - в бессмысленной, как искусство, бесполезной жизни. Все нравственные ценности, все определения добра, зла - полезного и ненужного я вывела для себя давным-давно, и жила так, чтобы, повозможности, не утомлять себя лишним надрывом нервов, души. Я сохраняла - по мере моих малых сил - энергию покоя и движения. Движения среди тех людей, кто мне нужен или приятен. На остальных я не тратила и не желала тратить и малой дозы своего резерва. Я жила, но это была жизнь в себе и для тех, кто доставляет мне моральные, материальные блага. Я знала, что мой эгоизм оправдан и защищен мною, проверен, взвешен и положен в себя, как в сейф.
Х Х Х
Расскажите, Аннетт, о Москве!? - говорил мне Давид, целуя руки.
Он снова был нежен и любил меня. У него появилась новая привычка, манерная, курить трубку, и это ему шло. "Блажит молодой человек!" - так поду-мала я, но ничего не сказала вслух.
- Что о Москве... Если бы не моя ссора с мужем из-за тебя... я бы еще сто лет сидела тут. О Москве я тебе писала! Но что же могло произойти за 12 дней. В Москве со мною произошло много забавного! Хорошо, что все безобидно, но самый шик - последний вечер в ЦДЛ. В метро, в переходе, я встретила бродячих музыкантов. Парень был бесподобен. Внешность киноактера, светлые, длинные волосы, светло - серые глаза, улыбка прелестная, высокий рост, - он чудесно отбивал степ и пел, играя на гитаре. Его звали Дима. С ним я поехала в ЦДЛ, ему разрешили выступить в ресторане ЦДЛ, и тут я увидела Рогова Володю. Три операции он перенес, и говорить уже не мог. В горле - трубка. Владимир пригласил нас за свой стол, набрал уйму "Шампанского" и всего, напился придрался к Диме и вылил ему в лицо бокал "Шампанского"
- Ничего не беспокойтесь! - говорил мне юноша, но я, буквально, озверела...
- Сейчас я снесу тебе твою раковую башку! - сказала я Рогову. уселась на колени, да, именно на колени, к Диме и подняла бутылку Пепси, как гранату. - вообщем, тоже я изрядно напилась. Я вылила бокал "Шампанского" ему в лицо и он, шустро прихватив костыли, резво убегал без них... Видел бы ты, как он играл в инвалида, как ходил на костылях.
- Ах, ты притворщик, паскуда! - тут я догнала его, в дверях ресторана, и вылила ему в лицо второй бокал "Шампанского", а зал- все, кто были... зааплодировали мне. Но я уже ничего не соображала. Мы ушли с моим музыкантом. "Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь! Ты, Моцарт, недостоин сам себя!..."
- Ну, а дальше? Вы пошли с Димой? - перебил Давид.
- Как же - разбежалась! С первым встречным, ну... Он, конечно, звал куда - то, соблюдал этикет, но это так, просто, банальность...
Х Х Х
   Ранее, мартовское утро серело за окном. Сын вместе с мужем собирался на работу. Они теперь работали вместе, в суточную смену. В черной маечке, в черном трико, сын стоял в ванной. В зеркальной стене отражалось его приятное, мужественное и нежное лицо."
- Без малейшего проблеска интеллекта! - как, с горечью, всегда думала о сыне я. Я наблюдала, как он причесывается, как хмурит брови. Сын выглядел моложе своих двадцати двух лет. Ловкий, стройный, изящный - он чем - то напоминал Арнольда Шварцнейгера, которому умело подражал. Как я ненавидела эти блинчики от штанги, лязг железа под оглушительный рев магнитофона.
- Так, что у нас Шварцнейгер ест на завтрак? – говорил сын. – Ясно! Рыба, яйцо…
- Селедку с картошкой могу дать и салат… Куда мне угнаться за меню Шварцнейгера!
И зачем тебе штанга? – возмущался муж. – Лучше теннис! – Все играют в теннис и самые престижные знакомства на корте приобретают – не штангу же им поднимать для знакомства?
Удивительно похожий на мужа - сын был полная противоположность грузному, тяжелому Давиду. Он был отважен, смел. Сын не читал книг. У сына были спортивные забавы, очаровательные девушки всегда окружали его. Он собственноручно соорудил зеркальный потолок, стесняясь того, что в нашем доме нет шикарной мебели, ковров, гарнитуров, посуды. У сына было множество магнитофонов, телефонов, видео- кассет, одежды, я баловала его французскими дезодорантами. Сын любил красивые вещи и мог говорить о них: он часами переделывал телефоны в своей комнате, он любил свет, зеркала, музыку. В комнате сына было полно лучших сигарет, которые он держал для своих девочек. Меня восхищало то, что он вовсе не курит, не пьет. Давид был одет всегда, как попало. Это потом, благодаря мне - он стал следить за одеждой. Мой сын был одет всегда модно, красиво, он - иронично хмыкал, наблюдая за Давидом:
- Какой чухан! - с искренним соболезнованием, говорил мне о Давиде мой сын. Сын любил красивые вещи, он умел создавать красоту казалось бы из ничего. Давид говорил только о книгах – сын - о вещах...
Я знала, что они оба нужны мне - ровесники, почти одногодки, как будто бы оба были мои дети, без одного - меркнет другой. Я сознавала, что тот интеллектуальный вакуум, который оставил не заполненным мой сын - полностью, даже - с избытком, заполнил жиденок. Своим поэтическим даром, причудливым воображением, своим умением мыслить четко, логично - Давид дополнял сына. Гармонию моих представлений о сыне нарушил мой сын. Это он, мой очаровательно - беспечный сын должен был бы писать стихи и прозу, как Давид и рассуждать о тонкостях литературных приемов. Я стояла в ванной - рядом с сыном, и мы смотрели на наше общее отражение в зеркальной стене.
- Откуда это у тебя, маманя? - ревниво, спросил сын. Он уже все знал про Давида - после моей ссоры с мужем и поездки в Москву.
Я внимательно изучила свое лицо в зеркале. Синяк на подбородке, уже едва заметный, пожелтел, но яркие сине - черные пятна на руках были отчетливо видны. Я тщательно скрывала их от мужа. "Любовь - это прощение!" - почему - то эта фраза вспомнилась мне. Три раза упрекнул!
   А, если бы сабля была у вас в руках! Трус! Какой осторожный, расчетливый, впрочем, это - только повод к разрыву, о котором он так мечтает... - так думала я о Давиде.
Я вспомнила, как Давид играл с саблей. Эту удивительную саблю, похожую на самурайский меч, сын выменял у друга на очень дорогой иностранный телефон, с памятью. "Смотри, маманя, какая вещь! - сказал мне сын. У него была очаровательная улыбка. Две лукавые ямочки на щеках делали его похожим на мужа и нежность почти детского взгляда серо - голубых глаз, и красивые ровные зубы, и его беззаботный смех - все было как бы отражением моей беспредельной любви к сыну. Давиду сабля понравилась сразу, едва он глянул на нее. "Господи, они же совсем дети! Что один, что другой, а количество прочитанных книг ничего не значит." - думала я о сыне и о Давиде. Давид, с не меньшим восторгом, чем сын, играл с саблей. Он делал шутливые выпады и наизусть читал мне "Пир во время чумы" - он научился читать красиво, он позаимствовал мою манеру чтения, а я радовалась и огорчалась этому. Это мой сын должен был бы писать стихи, это мой сын - с его обаянием, с его безукоризнен-ной смелостью, должен был играть в этом спектакле, и мой сын должен был бы вот так, выразительно читать наизусть Пушкина.
- Посмотрите, Аннетт, вот так держит шпагу тот, кто играет в нашем спектакле Дон - Жуана - весело сказал Давид и, придурковато свесившись, как кетменем, взмахнул саблей, изображая репетицию спектакля. Он откинулся на подушку дивана и, театрально прижал острие сабли к горлу, почему - то открыв рот, как выброшенная из воды на берег - рыба.
- Ну, хватит! Идемте, Аннетт! - сказал он.
   Накануне, случайно, зайдя в комнату сына, я увидела что он стоит перед большим зеркалом - в черной маечке, и черном трико - сын вращал саблю. Я бы никогда не поверила, что он может так ловко, быстро, как в цирке, вращать саблю. Где, когда, у кого он научился этому и ни разу не показал мне... Его бицепсы, которые он старательно накачивал штангой, красиво выделялись на руках. Увидев меня, он тотчас положил саблю. "Что?! - он вопросительно глянул на меня. Сын был такого же роста, как Давид, в тот момент я восхищалась им, а он, привыкший к моему порицанию за свои спортивные увлечения - почему - то застеснялся и поник. Во всем превосходя Давида силой и ловкостью - он скрывал от меня свои спортивные увлечения, зная, что меня увлекает прежде всего - интеллект. Но именно в эти мгновения, я могла восхищаться им, как красивой картиной, как всем, что относила в область прекрасного.
- Как у тебя ловко получается! Красиво! Ну-ка, покажи! - говорила я.
- Да, ну... - смущенно, и от этого еще более обаятельно потупившись, сказал сын. Уйди, маманя!
                X X X
   Было первое воскресенье марта. В вечернем освещении балкона - лицо Давида, которое я всегда любила, именно с таким выражением - задумчивой нежности, самоуглубления, отрешенности от всего мирского, суетного - было особенно приятным, пламя свечей, которые я зажгла отбрасывало длинные тени - его лицо казалось картиной из Евангелия, эти тяжелые страдальческие еврейские глаза, юродивость, вернее - эдакая неприкаянность, и жестокая нежность. Вот это меня заставляло размышлять: на тему - жестокая - нежность...
- Вы... Вы! - он, порою, говорил мне "Вы!" - и этот раздел, мысленная, возрастная пауза - была пропастью, которую не мог преодолеть Давид. Вы - мазохистка! Любите страдать! Только страдания - только унижения, дают Вам полный, сладостный комплекс драгоценных эмоций. Вы желаете, чтобы Вас мучили, топтали, помыкали, чтобы как о тряпку б вытирали ноги, тогда Вы - с ненавистью сказал Давид, - получаете полное наслаждение, вы, с Вашей манией величия, зная, какая Вы... Это система двух сосудов: один пустой, другой - полный. Когда Вас опустошают, в работу включается Ваше испорченное больное воображение. И вы тотчас - начинаете наполнять другой пустой сосуд, Вашими достоинствами и совершенством духа... Он так крепко держал мне руки, что все кольца впились в пальцы и мне было больно, больно не от слов, а от того, что он не чувствует, как больно сжал мне руки.
- Я ненавижу Вас! - продолжал Давид. Раньше я не знал, что любить, а что - ненавидеть! А теперь я знаю - говорил он яростно, взахлеб, как кликуша, входя в какой - то транс. Я ненавижу Вас! он близко наклонился надо мною, я ненавижу все, все - что есть Вы! - выпалил он и откинулся в кресле - качалке. Я не знаю - как этот стакан с водой оказался в моих руках - реакция была неожиданной, но естественной после этих слов, я выплеснула ему в лицо стакан воды, и стала бросать в него все, что было под рукою и сняв туфельку, с острым каб-луком - шпилькой - запустила ему в лицо, он довольно спокойно, увернулся.
- А ведь он говорил правду! Истинную правду... Но несколько в искаженном виде - это пришло мне в голову уже спустя неделю. А тогда я была в бешенстве, что он говорит это мне. Конечно, мне казалось - что Давид говорит все наоборот.
- Я знаю, что тебе нужно! Это, только это! - крикнул Давид и начал стремительно срывать с себя одежду. Он крепко держал мои руки, его лицо было близко. Он зажал мне рот поцелуем - так грубо, больно и вкусно целуя меня: - Сука, самая грязная, низкая, подлая, - хуже нет... Дрянь! Я знаю, что тебе нужно. Казалось, он, как кликуша, вошел в транс - он уничтожал, топтал, унижал меня - продолжая говорить мне Вы. Он уважал меня, более того - он обожал меня, и это было не уважение к моему возрасту, это было преклонение, перед блеском и нищетою. Давид ненавидел меня за нищету плоти, за то, что не может отделиться от меня, не может окончательно порвать со мною. Во мне не было никакого убожества, он знал, понимал это - и ненавидел. Мне было больно не столько от его слов, сколько от того, что он продолжал сжимать мои руки и все мои перстни - впились в пальцы.
- И все же физическая боль - превосходит нравственную! - Иронично подумала я. Давид скверно выругался - наклоняясь надо мною.
- Вот, чего ты хочешь! - снова повторил он.
И я плюнула ему в лицо, за то, что в тот момент - он как бы ненавидел меня - столь остро - чувственно, это был какой - то выпад его психики, но в то мгновение, он верил, что ненавидит меня...
Это я что - то сдвинула, нарушила, сломала в его психике, в его укладе жизни, в стройной системе мыслей, которые ему преподносили с детства его родные, я ломала уклад, образ мыслей, образ жизни, который пропитал его с молоком матери, который, как его неизлечимая болезнь сидел в нем - и поэтому он ненавидел меня, чтобы защитить свой мир, свой образ мыслей, свои домостроевские выкладки, теории, свои удобства, осторожность, трусость, наконец!
- Ты - глупа... Неразвита! Дура! - кричал он мне. Я умнее тебя, я интереснее тебя. Я ненавижу тебя, за то, что ты легко, почти играя, без всякого тру-да возьмешь то, к чему я иду долго, мучительно, трудно. Это - Вы! Вы сделали Вашего мужа неврастеником и сексуальным маньяком. Покажите мне идиота, который мог бы жить с Вами? - он снова говорил мне Вы. С невероятной злобой я вырвала свои руки - из цепких его пальцев и со всею силой вцепилась ему в щеки. Я поломала несколько ногтей - но я отпустила его тотчас, когда увидела, что струйки крови стекают по его щекам. Он угомонился в момент - и сразу притих. "Что ты наделала? Как я приду домой?! - спросил он печально.
- Ногами притопаешь! Впредь - следи за словами - словоблудие твое не знает меры. Меня дрессировать... Жиденок, вонючка, однобокий умишка свой засунь в пыльный том своих житейских понятий! Со мною осторожнее - на поворотах!
- Это Вам не Москва, а не Рогов, чтобы, как в ЦДЛ - выливать в лицо мне воду, как "Шампанское" - Рогову...
- А ты и не стоишь больше воды... И слова твои - вода, сплошной размыв, разлив...
- А если бы у Вас в руке была сабля? - спросил Давид.
- А, если я встречу мамонта в овраге? - язвительно, дополнила я его упрек...
                X X X
   Часами я сидела перед акварелью" Крушение летучего Голландца", которую мне подарил Асад.
- Мадам, это корабль - призрак, который не может потерпеть крушение! - говорил мне муж. "Мой сын не был призраком, но его нет... Это странное состояние преследовало меня несколько недель после случайной, мгновенно, трагической гибели моего сына, у меня на глазах. Мой Гамлет как бы шутил, играя смертью. Черепа, шпаги, ножи, жуткие картины - и эта его постоянная шутка, когда он падал на ковер, закатывая глаза, придурковато вывешивал язык:
- Что, что случилось? - в панике, спрашивала я, и он, смеясь, вставал: - Испугалась, маманя? Десятки раз он шутил именно так, падая, изображая сцены из видео - фильмов.
   В то утро - сын вместе с отцом пришел с суточной смены, к нему на несколько минут забежала его Ольга. Она была очень красива и я заметила ее сходство с актрисой, игравшей в фильме "Королек - птичка певчая". Бирюзовые бусы, серьги, белая блузка - бирюзовая юбка мелькнули в прихожей - Королек умчалась, а сын... Он стоял на табуретке, поставленной на стул, и дрелью сверлил над кондиционером крепеж для больших световых часов - разве он, беспечный, нежный, веселый - он, играющий смертью, мог представить, что через пять минут - он будет в вечности и ему никогда не понадобятся часы...
   Он лежал так, как всегда, как падал десятки раз - так же - закатывались глаза, так же -западал язык... Стул - опрокинут, табурет опрокинут, дрель, как маятник в вечность, тихо свешивается с потолка. 15 - килограммовый "блинчик" от штанги всегда ребром стоял у его кровати, я всегда переворачивала его плашмя. В то утро я не успела плашмя перевернуть "блинчик" .
- Боря. отзовись! - тихо, бесконечно холодея говорила я.
"Я здесь, маманя! - отчетливо, делая усилие - над собою - уже без пульса - ответил он. Сын попрощался со мною...
- Вы прекрасно выглядите, Аннетт! - сказал Давид.
Мы иногда встречались недалеко от дома, у кассы аэрофлота, в маленьком кафе, в сквере.
- Ты имеешь в виду мое красное платье? Черно - красные, траурные одежды я лихорадочно носила в те дни. Любое горе безобразно, Деви! Сохранить достойную форму в горе - подвиг! - И сразу, как кинопленка, прокрутились кадры. Давид - Боряй... День, когда сын вернулся из армии, и они болтали с Давидом в его комнате, где еще не было зеркального потолка. Давид и Боряй - я прошу их перестелить палас в зале, и сдвигая его - в разные стороны, сын, смеется и шутит, в то время, как Давид сохраняет молчание. Давид - делает перевязку на плече сына. Давид окунает бинт в раствор фурацилина и склоняется над плечом Бориса, и сын молчит, и терпит его опеку, зная все о нас... За три дня до гибели сына - поздний, майский вечер. Муж - на работе, а сын  из-за киносъемок остался... Я поднимаюсь наверх за книгой Давида, он ждет меня у подъезда... Я спускаюсь вниз, по темной лестнице, и, освещая себе дорогу, зажигаю спички, я бросаю спичку - на нижней площадке и в этот момент раздается выстрел. "Черт, куда это я попала? - лихорадочно, соображаю я. Кто - то стоит у входа в подъезд и стреляет в меня.
Выстрел, выстрел, выстрел! Я жива, не падаю, не ранена... Я совсем дурею... И в этот момент раздается веселый смех сына: - Испугалась, маманя? - его обаятельная, беззаботная мордашка, его дикая, непричесанная интеллектом, фантазия. Я даже не успеваю обидеться. Ты с кем? - спросил сын.
- С Давидом.
- А - ну тогда я тебе не нужен.
- Ты слышал выстрелы в подъезде... Что ты стоишь, не бежишь ко мне. Ты трусливый, осторожный. "Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесы... " - Я была сердита, зла на Давида. Я ничего более не говорила, но этот факт был показатель его гнили, его пакости, там, внутри него. Приходилось принимать своих друзей такими, какими они были в жизни, со всеми изъянами...
- Ну, чем вы занимаетесь, Аннет, пишите стихи или прозу? - равнодушно, спокойно, с любопытством рассматривая прохожих - с целью, кто его видит в обществе мадам - спросил Давид.         
- Гадина! Дерьмо! - три дня назад у меня погиб сын. - взорвалась я. Но Давид не понимал. Он, ученый, он умный - был настолько нечуток и груб и эта его духовная нищета, показала мне - какого парня я потеряла. Давид вернулся после очередного конкурса, где получил очередной приз, и он думал только о себе. - Носит же земля таких уродов, как ты. Суки, неврастеники, больные псориазом и чем - то еще. Ты жив! Гадина! Почему умер он, а не ты?! Ты должен был бы исчезнуть. Ты - хуже... - я специально сказала это, зная, что теперь, получив очередной плевок - он будет, как с миной замедленного действия, носиться с ним. В этом была его ущербность и юродивость. Пока с ним нежничаешь, он - плюет, вот, берем дубину - бьем по голове, теперь он начнет упиваться своими страданиями и будет нежен.
- Послушайте, Аннетт, - открывая тетрадь и затягиваясь сигаретой, сказал Давид - это я написал на смерть вашего сына.
- Читай! - подобрев к нему, сказала я, и приготовилась слушать.      
  6 сек. - и проволкой скосило,
  И штанги блин - его добил!
  Всегда обожествлявщий силу,
  нечаянно раздавлен был.
- Ты... Ты... Ты... - я задыхалась от негодования. Вот эту дешевку написал моему сыну?! Так подло, так низко ты отразил горе матери - я от души тебе желаю и, поверь это будет, за твою гниль... ты тоже будешь наказан судьбой, ты потеряешь сына и потом посмотрим, какой стишок, какую прозу ты будешь пи-сать на его смерть. Предатель! Вы, оба, были мне нужны, как две руки: правая и левая. Я сейчас поняла, кто ты. Если бы ты пошел с товарищем в разведку и его бы ранили, ты бы его бросил. Подумал бы, что он не прочитал ни одной книги, а ты умен, талантлив, а ты - шкура. А мой сын, он бы вытащил - он бы не бросил...
                X X X
   Третий месяц в Бухаре шла съемка боевика, с банным названием "Сауна". Днем, в "Интуристе" я встретилась с Яковом.
- Да, что там Саша Розенбаум! Моя дочь живет в Израиле, играет, поет лучше него... Ты, Анюта, хочешь выпить, а я буду пить чай на террасе Приходи!" - сказал Яков и направился на террасу. Но в это время в стеклянных дверях бара появилась тощая, испитая фигура Саши Розенбаума. Измочаленный июльской жарой - он зеленел своими шортами и зеленой фирменной майкой... Взгляд отдыхал на зелени его одежды, тощие, волосатые, как лапки мухи, ноги выглядывали из зеленых шортиков и зеленоватые пятна почему - то просматривались на щеках Саши. Увидев Розенбаума, Яков мгновенно переменил направление. И теперь мы втроем стояли у стойки бара.
- Саша, выпьешь водочки? - как - то умильно, льстиво, заискивающе, сказал Яков и положил Розенбауму руку на плечо.
   Розенбаум молчал: картина была презабавная. Казалось, что Саша смотрит на Якова сверху вниз, на деле, Яков был выше, чем он.
- Саша, ну, водочки взять тебе? - настойчиво предложил Яков.
- Ну, ладно... - решил уважить друга Саша.
- А мне коньячку! - сказала я, глядя на Якова, только потому, что накануне он был в гостях у нас дома и долго говорил, потом обедал с мужем.
   Мы сидели втроем, хотя я была лишней, я навязалась только потому, что мне хотелось понаблюдать за Розенбаумом. Уставший от известности Саша, выпил водки и поглядел на Якова. - Я вышел из номера добыть корм для собаки... - сказал Саша.
- А как зовут вашу собаку? - вежливо, спросила я. Мне было неудобно самой представляться Розенбауму, а Яков не знакомил меня с ним. Видимо, у них был такой негласный, без слов понятный договор. Саша принимал меня за отельную бабенку, которая привязалась к Якову.
- Мою собаку зовут Лакки!
- Прекрасно, значит Удача! А кто она?
- Кобель! - ответил Розенбаум. Я не люблю сук... - с какой - то странной, оскорбительной подковыркой сказал он.
А у Злотникова Натана, Москва, редакция "Юность" собаку зовут Менжи... Она сука, а имя у нее мужское. Мне хотелось сказать - что я член Со-юза писателей, но было неловко представлять и навязывать, уже теперь торжественно, - официально себя.
- Однако, - снова, уже озабоченно - сказал Саша. Надо добыть корм для собаки.
- Да, москвичи любят собак, значительно более - чем людей! - специально, сказала я.
- Я не Москвич - Ленинградец! - уже с досадой, заметил Розенбаум.
- Я люблю возвращаться в мой город однажды под вечер... - добавила я, прекрасно зная, что он Ленинградец.
- Пошли, Яков! - скомандовал Саша и они мирно удалились в сторону ресторана.
   Вечером раздался телефонный звонок и бодрый голос Якова произнес: - Лапа, ну - мы с Ленкой едем к тебе! Ставь чай.
- Ладно! - согласилась я, соображая, что он в подпитии.
   В джинсах - старик был великолепен. Никто бы не мог дать ему 60 лет. Черная, с проседью, борода, умные, живые, внимательные, карие глаза. Нос - с горбинкой - манера говорить, какое - то изящное лихачество, которое я тот-час же заметила - все было очень эффектно.
- Да, здесь чудесно! - отметил старик, разглядывая себя в зеркальный потолок. А сын у тебя был парень веселый! Он правильно наклеил доллар!
Яков потрогал плакат, на котором была изображена девица в полный рост. Почти нагая, юная, очаровательная - на трусиках висела долларовая бумажка. Другая девица - еще более юная, - сидела в красной маечке - на корточках. Ее задорное лицо - капризно, нахально и бессмысленно, смотрело с плаката. Между ногами ее вместо трусов - на определенном месте, висела медаль "Ветеран труда".
- Анька, что на тебе за халат? Прелесть! - продолжал старик. Длинный, черный велюровый халат и многочисленные украшения из янтаря были на мне.
Неожиданный стук в дверь прервал веселое застолье. Впервые Давид был не один, а с очень приятной, высокой девушкой. Она была его ровесница. Джинсы "Пирамида", скромная блузка бело-розовые кроссовки были на ней, все это сочеталось с розовой блузкой - какой - то беззаботной юностью пахнуло от нее и я насторожилась.
- Знакомьтесь! Это - Юлия! - представил спутницу Давид. Я заметила с каким пристрастным любопытством разглядывает Юлия меня, мой наряд и зеркальную комнату, почти не обращая внимания на Якова и Елену. "За два месяца ни разу не поехал со мною на кладбище, а уже своих девок водит на экскурсию в мое трагическое зазеркалье."
- Помоги мне, Деви! - сказала я, направляясь на кухню. Давид открыл холодильник, налил в большой фужер холодную воду и стремительно понес его Юлии, столкнулся со мною в дверях и сердито прикрикнул на меня: - Ну, вот... разлили! - половину фужера он подал своей подруге.
   - У меня предложение! Сейчас каждый из нас прочитает по три своих стихотворения. - сказал Яков.
Давид начал первый. "Какое прочитать? - он вопросительно поглядел на меня и начал с "Янтарного века"
  Мой век янтарный, век интересный
  Литые парни качают прессы...
  Читают прессу и смотрят телек
  и служат мессу во имя денег.
Я знала наизусть почти все его стихи. В этом стихотворении был напор, динамика, и за ироничным звучанием, как бы порицанием этих "литых парней" - все же проглядывала тайная зависть к ним. Как поэт, Давид уже состоялся. И я, и он знали это, а теперь его вполне оценил Яков. Чуть прикрыв ладонью лицо, он сидел в полумраке зазеркалья, напротив Елены, а Давид возле Юлии и множество деталей говорило о том, что она его любовница.
- Молодец, старик! - похвалил Давида Яков. Только давай не торопись! Чуть медленнее... Я научила его читать красиво, отчетливо, но иногда он срывался, продолжая частить.
- Ну, молодец, дед! - сказал с уважением Яков. Вот что, давай 50 стихотворений, я возьму в Москву. Пристроим, выберем. Яков был щедр от водки и умиления.
- Анька! Я видел Беллу! Она помнит тебя... - обратился ко мне Яков.
Он почему - то упорно называл меня Анька!
- Я была такой несчастной в тот год в Пицунде. Мне было не до нее, и мы едва - едва встретились с нею. Не верится, что она помнит меня.
А почему Ваших стихов нет в "Дне поэзии?" - спросила я Якова.
- Я там не печатаюсь!
- А Белла печатается... - сказала я.
- У нас с Беллой разный таракан.
- "Ставлю на янычара!" - тотчас подсказал Давид.
- Правильно, старик, догадлив.
Яков читал великолепно. И стихи его были прекрасные. Актер, режиссер, поэт - Яков был в ударе.
- Прекрасно! - почти бессознательно вырвалось у меня. Старый бандюга, рокитер, двоечник! - добавила я, глядя на Елену.
- В предпоследней строке нарушен размер... - вдруг сказал Давид. Он явно рисовался передо мною, но главное - перед Юлией.
- Где же? - озадаченно спросил Яков.
- Размер не нарушен. Ты лжешь, Деви! - я с ненавистью поглядела на его красные, вкусные губы - в той расслабленной гримаске, которая следовала за сладострастием или в предвкушении его.
   Я причитала три стихотворения, как и все. Первое - едва внятно, так как все мое внимание было направлено на Юлию. Второе стихотворение было посвящено Белле, третье я, от волнения, стала забывать и прихватив журнал "Звезда Востока", где оно было напечатано, прочитала "Стихи для Людмилы" - как если б была в переполненном зале...
 Не выходят стихи! Так, как ты, я писать не умею.
 Покачав головою, бездумно в окно на февраль
 буду долго глядеть и, беспомощно вытянув шею,
 утверждать, что он кляузник старый, пропойца и враль.

Я знала, что теперь читаю блестяще, как надо!
 Не получится жизнь!
- Где уж там... - услышала я замечание Давида. Он, подмигнув Юлии, глядел на плакат с девицей.
"Не получится жизнь! Как задумано было - с размахом!
 Не мельчаю в деталях: задумано было с умом!
 Это что там за вспышка на грани - меж светом и мраком?
 Это отблеск звезды над усталым, задумчивым лбом...
 
Закончив читать, я заметила восхищение в глазах Якова. Я была рада, что он - режиссер - поставщик известного фильма, человек со вкусом, видевший многое и многих - так смотрит на меня. Злобную ревность прочитала я в глазах Елены и Юлии. Юлия встала и пошла в соседнюю комнату, курить Давид тот-час последовал за нею.
   Я поставила аргентинское танго "Ревность" и меняла хитоны. Размахивая яркой шляпой - я танцевала с Яковом, увлекая его в ту комнату, где кури-ли Давид и Юлия.
- Не понял... - танцуя, говорил Яков.
 Около двенадцати ночи все гости ушли. "Хорошо, хоть позвонить догадался, болван! - зло, подумала я о Давиде.
- Душечка, лапа! Спасибо за прекрасный вечер! Я к тебе сейчас вернусь.
- Еще чего? Сиди с Еленой, козел, старый! - сказала я, срывая зло на Якове. Телефонный звонок почти в час ночи снова прервал мои мысли.
- Душечка! Я еду! - раздался голос Якова.
- Нет.
- Ладно, меня не хочешь, так пусть будет тот, кого ты хочешь.
- Как же будет, когда Давид с Юлией ушел... Где уж нам со свиным рылом...
_ Что? Давид... Я сразу не сообразил. Ничего вернется. По - сути, это ерунда!
   На световых часах было 19:15, когда, наконец, позвонил Давид. Про-шло пол - года после гибели сына, приезда Юлии. Давид заканчивал филфак, охмурял, вернее, забалтывал до безумия своих девочек, периодически менял их. Теперь наши отношения были совершенно лишены секса. Трусливый Давид вбил себе в голову, что я могу родить от него, столь необузданной и пылкой, самозабвенной, самоотверженной, казалась ему моя любовь к нему. А я, в душе, смеялась над его манией величия, ведь никогда мне не пришла бы такая мысль - даже в шутку. Я знала, что псориаз наследственное заболевание, а начинать свою жизнь по новой, было не по мне.
   Спустя двадцать минут он уже сидел рядом со мною.
- ****ство! - выпалил он. В его глазах было странное выражение: и чувственное, и разочарованное. Он взял круглое зеркало со стола и долго смотрел на себя, о чем - то думал, сокрушенно мигал, закрывал глаза. Он играл, рисовался и наслаждался моей ревностью, зная, что я все замечу...
- Что, после долгого воздержания большой марафон?
- Что вам известно о воздержании! - тотчас ответил он и привел на память длинную цитату из Шекспира.
- Вчера мой муж сказал, что если люди нужны друг другу, не могут жить друг без друга - то не важно, как это называется любовь или дружба... Главное суть, а не слово! Формула любви...
- Любовь не имеет формул! сказал Давид и мне понравилось то, как точно, метко, образно, без всякой размазни, долго говорил он. Стройность его мыслей, логика - вот, что восхищало меня.
Я заметила, что он крутит в руках какой - то предмет. Брелок.
- Ваш янтарь, с рассыпанного вами ожерелья. Талисман! В баре нашел, в "Интуристе". Ну, что напишем что-нибудь?
- Давай сказала я.
В зеркальном потолке, в комнате погибшего сына, отражалась я, на кровати лежали мои блокноты, очки... И сама я, в черном, ажурном сарафане. На ковре, у магнитофона, были разбросаны большие и маленькие подушки. Облокотясь на одну из них, задумчиво закуривая сигарету.
- Пишите! - сказал Давид, вскинув свои длинные, густые ресницы.
Х Х Х
"Курящая женщина обычно кончает раком!" - плакат был из новых...
Болезненная, худая девка, с тусклым лицом и ногтями цвета не накрашенных губ, всасывалась в гипертрофированную сигарету.
   Прочитав надпись Ира рассмеялась. "Твой стиль начинается за 100 метров! Между тем машина вырулила к гаражу и, пока он открывал и закрывал ворота, она вытащила из сумочки пачку американских сигарет и, провозившись минуту с зажигалкой - выпустила обручальное колечко дыма. Уже темнело, но молодые ноги быстро миновали лестницу, он открыл дверь и первым делом, бросив ее сумку на пол, окликнул - Ира! Она обернулась, тогда он демонстративно выключил свет и телефон, теперь только осталось забаррикадировать дверь и не включать телевизор.
- Все будет о'кей! Ну, что ты смотришь на меня, как паровоз на Анну Каренину? - сказала она и повисла у него на губах.
Х Х Х
Написав это - я задумчиво покусала карандаш, улыбаясь зловеще и надменно, посмотрела на него. В зеркальном потолке отражалась я.
- Смотри, Деви, какая у меня дыра на колготках! - перебила его я, покачивая туфелькой на очень высокой шпильке, которая почти сваливалась у меня с ноги. Давид равнодушно глянул на мои ажурные, золотисто - черные колготки и рассеянно произнес: - Ничего
Анна Ахматова принимала гостей в рваном халате! Что не нравится? - тотчас он почувствовал подвох в моем голосе.
- Как паровоз на Анну Каренину - разве не оригинально?
- Пошло, банально и удивительно безвкусно... А почему твоя дама повисла у него на губах? Это как? - спросила я.
- Маленького роста...
- Удивляюсь тебе, как при такой информации - ты находишь такие слова - пыльные, душные, сальные - будто бы нечистотами переполнено твое нутро примерно неделю назад он сказал ей: - Если жрать свинину, то по царски!
- Ну-ка, проясни насчет свинины? - тотчас перебила я.
- Это значит, если грешить - то с размахом пояснил Давид и поудобнее лег на подушку, отрешенно поглядев на себя в зеркальный потолок. Он весь светился от воспоминаний. Это в контексте их отношений означало, что ему надоело видеть ее 2 - 3 часа в день. Спешить, расстегивая пуговицы, торопливо ерзать, потом бежать - вдвоем, в ванную. И, напоследок говорить друг другу всякие хорошие слова: - Любимая! Ты мой! Понимаешь, я жду твоего звонка! И весь прочий набор "летних" любовников. Ей тоже надоело врать матери помалу. Говорить, что пошла к подруге, предварительно предупредив подругу. Выдумывать необыкновенные истории из девичьего ассортимента, который столь не подобает замужней женщине. И тогда они договорились. Если врать - то по крупному. Она объявила матери, что уезжает к бывшей однокласснице на три дня в Ташкент. На счастье, у одноклассницы не было телефона, но мать неожиданно решила проводить ее к поезду. И тогда он быстро смотался в Каган за билетом, и решил ждать ее на первой же станции после Бухары. Поезд вышел из Кагана с опозданием примерно в двадцать минут. Но ему - человеку пунктуальному, в отличии от железной дороги, эти 20 минут показались - если не вечностью, то по крайней мере - чем то более протяженным, чем время следования от Бухары до Ташкента. Она выпрыгнула из вагона с синей сумкой в руках, на которой было написано "Чарльстон"
- Хорошо, что ты не захватила с собой чемодан.
В юности мы все уверены в своей исключительности. Он действительно несколько отличался от всех, хотя бы потому, что вел дневник и на первой странице дневника красной пастой были записаны слова: "Конечно, лучше быть Лермонтовым, чем скотом, но разве нельзя быть и скотом, и Лермонтовым одновременно?"
   / В этой фразе весь Давид! - с горечью, подумала я. Он совершенно точно нашел себе определение. Он не понимает сальный Гаденыш - что нельзя быть одновременно и Лермонтовым и скотом./
Конечно, приятно соблазнить неопытную девочку. Ее неумение, пожалуй, стоит всякого мастерства, но девочки, которых мы соблазняем, пройдя нашу школу, впоследствии становятся дамами, которые сами не прочь соблазнять нам подобных. Таким образом, бумеранг ударяет рядом стоящего. Почему бы не тебя? За эти 7 лет она успела выйти замуж за полу - интеллигентного борова, хваткого кооператора, с вечной присказкой: - Купим!
Брак был, что называется "счастливым"... В сущности, глупо возвращаться к своей первой любви. Но только она и задевает женщину. Все остальное и... "любите при свечах!..." Он зажег свечи и поставил на стол кофе, печенье и бутылку, с трудом добытого, коньяка.
- Что у нас сегодня по расписанию? - спросила она, зная его приверженность к точному церемониалу.
- Обряд коронования и исполнения всех желаний Королевы!
Они пили коньяк. Она спросила его, что он читает. И он стал перечислять Солженицына, Аксенова... "Нет, - сказала она, я имею ввиду стихи. И попросила прочитать что-нибудь Бродского. Он читал свое любимое "Письмо к Римскому другу" - но, когда дошел до строчек:
  Говори, что протекаю. Где же лужа?
  Чтобы лужу оставлял я - небывало!
  Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
  он и будет протекать на покрывало...
- Ты сам виноват! Учил: "Красиво жить не запретишь!" Я просто примерная ученица.
- И правда! - сказал он и налил себе - в одностороннем порядке.
Во время коронования было зажжено 12 свечей. Он включил ранее не слышанную ею, музыку. По комнате словно носился детский смех - под руку с плачем. Военный марш - и маленькая ночная серенада - разыгранная на ударных. Он встал на колени. Она подумала:
- Какая поза!
- Но для мальчиков не умирают позы! - сказал он, добавив, что это из Шиллера. Камерность замкнутого пространства охватила ее и ей уже не хоте-лось думать о позерстве, при чем, позерстве - хорошо разыгранном, и удивительно красивом. Он расстелил и расправил вытянутыми пальцами белую квадратную тряпку, Снял с нее чулки и поставил на середину ткани. Потом поднялся и распустил желтые волосы, вытер, поцелуем, помаду - и стал прикасаться губами к зеленым глазам.
- Это обязательно снять с меня весь грим? - спросила она.
И, сделавшись еще более театральным - он ответил:
- Да, в царство мое входят нагими.
- Царство твое не от мира сего! - усмехнулась она. Нагими, так нагими. Когда оба были голы и обряд раздевания закончился, он встал перед нею на одно колено и сказал:
- Повторяй за мною: Клянусь быть Королевой этого мира: монашкой в ссоре, блудницей в постели, клянусь править мудро и справедливо, заботясь о подданных данных мне богом и людьми. Клянусь не скрывать никакого желания. И требовать то, что дано мне по праву! Клянусь быть достойной своей короны и в полдень, и в полночь, и при свете и тьме.
- Аминь! - прошептал он.
- Аминь! - повторила она.
   Затем, с соответствующей помпезностью, рыцарь поцеловал колено Королевы. И, поднявшись, надел на нее корону, сделанную из разноцветных стекол. Глупые игры! Но - что значит быть влюбленным? Любовь - добровольная глупость. Что касается постели, то я не искусен в эротических описаниях. Скажу только, что она говорила: - Хватит и это означало: - Еще! Ради бога! Я хочу спать... и он понимал, что спать многозначное слово.
Дырявый стиль... Словно сквозь сито, пробивались их игры. Попробуй-те поиграть между тяжелым сексом. После этого получается лучше. Рыцарь докладывал, пел, объяснялся в любви. "Королева играла Шопена..." По первоначальному плану она должна была вернуться домой через трое суток. "Поезд из Ташкента прибывает в 6 часов, значит в 7 - 7:30 я должна быть дома.
- Ну, что же? Утро тоже время для секса... Когда они выходили из дома, на столе лежала пустая пачка от презервативов, а под столом - находились пустые бутылки, свидетели "королевских забав".
Он хотел было сесть за руль, но она сказала: - Позволь мне! Если жрать свинину, то по - царски!
И, когда они проезжали мимо синюшной выдры с сигаретой, она сказала:
- И все - таки, курящая женщина обычно кончает на спине."
Х Х Х
Мои губы кривились в насмешливой гримасе. Этот рассказ был автопортрет Давида.
Именно этим рассказом я и закончила своего "Гаденыша". В этом была моя месть и безжалостная оценка.