Посвящается отцу и матери
Поздняя осень
Неожиданно для себя я полюбила позднюю осень: низкое слезящееся небо, шуршащие ворохи опавшей листвы, покорное страдание деревьев. В этом милом для глаза пейзаже было столько тишины и раздумья, что оно было ближе и роднее шумного тщеславного лета.
Эти линялые краски заставляли глубже вглядеться в мир, в себя.
Внутренним глубинным зрением я видела маленькую девочку у окна. Она смотрела на долгий скучный дождь, которому, казалось, не будет конца, и впервые в своей жизни грустила. Она ещё не знала, что за этим дождём будет первый снег, который удивительно преобразит всё вокруг. И она скучала. Даже целлулоидная большеглазая кукла не могла её развлечь.
Но каким нежным теплом манила в такие промозглые дни уютная комната! По оконным стёклам круглые сутки струился дождь. А в комнате пахло сладкими пирогами, и ждала толстая растрёпанная книга сказок. И бабушка что-то рассказывала из своей прошлой деревенской жизни, из своего далёкого дореволюционного детства или про незнакомого Бога – Иисуса Христа, который молчаливо смотрел с её иконы и казался таким непостижимым.
Но вечером приходили с работы родители. Бабушка торопливо прятала икону: « Не дай бог, увидят - заругают». Бабушке шел уже восьмой десяток и, вообще-то, она была моей прабабушкой.
Она приехала в Уфу в конце 30-х годов с сыном, моим дедушкой, которого перевели сюда по службе, и с маленьким внуком - моим отцом, оставшимся без матери.
Детство
Умывальник, крашеный синей или зелёной масляной краской, висел в тёмном углу, слева от узкой крутой лестницы, ведущей в полуподвальную кухню. На полочке над умывальником стояла круглая картонная коробочка с зубным порошком, зубные щётки и мыльница с куском дешёвого мыла. Висело мутное прямоугольное зеркальце. В него смотрелся отец во время бритья. А на боковой стене на крючке всегда белело свежее полотенце.
Если спуститься ещё ниже, на две ступеньки, то мы попадали в просторную кухню, которую отец выстроил во время капитального ремонта дома. А до ремонта, прямо в крошечной прихожей громоздилась большая русская печь, которую топили дровами и на которой готовили. Над печкой были полати, на которых спала бабушка.
На новой кухне под небольшим квадратным окошком, которое светилось почти под самым потолком, стоял большой прямоугольный стол с толстыми резными ножками. За ним наша большая семья завтракала, обедала и ужинала. Этот стол сделал сам дед, как и два широких деревянных стула, напоминающих по своей ширине, кресла. И резной буфет с многочисленными дверками и полочками. В верхней части буфета хранилась посуда, В ящиках -документы и всякий шурум-бурум. А в нижней - мамины выкройки и рисунки вышивок – она ходила на курсы кройки и шитья в Дом офицеров, сама шила нам платья и вышивала сквозное узорное ришелье, которое сдавала в комиссионку. Одна из полок принадлежала мне. На ней я хранила свои заветные тетради со стихами и дневниковыми записями, которые вела с двенадцати лет. Свои тетрадки я засовывала подальше, к самой стене. Мне казалось, что так их можно спрятать от посторонних рук и глаз. Но отец, как-то, будучи под хмельком, проговорился, и я узнала, что мать постоянно читает мои дневники. Он сказал: «Я никогда твои тетради не трогаю, а вот мать читает твой дневник». Меня словно палкой по голове ударили! Я-то воображала, что имею свой обособленный мирок, в который посторонним нет входа. А оказалось, что это не так. Да и отец себя облагородил. А на самом деле, как я узнала позже, он мои стихи, втайне от меня, носил на работу и читал своим сослуживцам и в мою школу, показывал их Афоне, нашей классной, которая вела русский язык и литературу, но, я уверена, ничего не понимала в поэзии. Помимо стихов, там были тетрадки с первыми опытами прозы, которая мне никак не давалась. Я писала начало, а о чём писать дальше не знала.
Мои детские радости и горести были малозначительны. И их надо было увидеть на расстоянии, чтобы понять и описать. А этого чувства расстояния у меня тогда не было.
Отец работал художником – оформителем. Но, как и дед, бывший военный, полковник в отставке, писал картины маслом. Дед - портреты, а отец делал копии с картин великих художников и пробовал работать самостоятельно. У меня хранится незаконченный им портрет молодой матери с распущёнными по плечам чёрными волосами, с серьёзным взглядом синих, почти васильковых, глаз.
Все свои картины он раздаривал друзьям и соседям, а мать его постоянно за это ругала.
Сколько помню себя, столько помню картины, которые висели в зале, так мы называли главную общую комнату в нашей небольшой квартире. Помимо зала, были ещё три крошечные спаленки.
С раннего детства я привыкла к резковатому запаху масляных красок, к картинам. У нас было много книг по искусству. Я любила прикорнуть в тихом уголке с тяжёлой книгой на коленях. Читать я тогда ещё не умела, но подолгу, с интересом, разглядывала репродукции с картин известных художников. Они будили мою фантазию, я получала первые уроки добра и зла, вечного и сиюминутного. Они первые рассказали мне о красоте нашей русской природы, показали, что в каждом уголке нашего мира затаён отблеск Божественной Вечности, будь это запущенный уголок старого сада или затянутый ряской пруд в Домотканово с плавающими белыми лилиями у потемневших от времени мостков. Но больше всего я любила картину Фёдора Васильева, талантливого художника, умершего совсем молодым. Называлась она «Оттепель». Её копия, выполненная моим отцом, висела на стене нашей квартиры с того самого времени, как я помнила себя. На ней была изображена чёрная подтаявшая дорога. В начале дороги стояли, взявшись за руки, дед и внучка – ребёнок, вступающий в жизнь, и старик, заканчивающий свой путь. Они смотрели вдаль. Каждый из них думал о своём.
Эта картина была очень грустной. Но она так верно передавала переломное настроение природы и человека, что трудно было от неё оторваться, и я подолгу смотрела на неё, тогда ещё не понимая заложенного в ней смысла, чувствуя только настроение.
Рядом с ней висела копия с картины Константина Маковского «Дети, убегающие от грозы» и Алексея Саврасова «Грачи прилетели».
А пониже картин, овальный барельеф – золочёный профиль курчавого Пушкина.
***
«Я маленькой была.
А рой огней дрожащих
светился и мерцал
в морозной дымной мгле. . .»
Когда я научилась читать, отец принёс мне красивую толстую книгу «Волшебные сказки». Я осторожно, с благоговением, перелистывала белоснежные страницы, рассматривала цветные иллюстрации. Эта книга запомнилась мне на всю жизнь.
Но интерес к чтению у меня зародился намного раньше. С нами в ту пору жил дед. У него была большая хорошая библиотека.
На самой верхней полке книжного шкафа стояло собрание сочинений Аркадия Гайдара. Когда дома никого не было, я забиралась на стул и подолгу разглядывала переплёты сливочного цвета. Рассказы Гайдара подарили мне необыкновенно светлый чистый мир его героев. Особенно я любила рассказ «Голубая чашка».
Главное место в моей жизни занимала поэзия. Первой книжкой взрослых стихов, которая попала в мои руки, был томик стихов Лермонтова. Его порекомендовали мне в детской городской библиотеке, которую я посещала с первого класса. С томиком Лермонтова прошли мои отроческие годы. Многие его стихи я знала наизусть. Зимой темнело рано. Приготовив уроки, я выходила погулять. С нашей улицы Тукаева была хорошо видна гора, усыпанная огнями Старой Уфы. Я тогда не предполагала, что когда-нибудь на этой горе вырастут современные девятиэтажки и я буду там жить. Я просто любовалась этими огнями. Небо было чистое, морозное. Вверху, над моей головой, светилось множество ярких звёзд. И всегда в эти минуты вспоминались стихи Лермонтова:
«Вверху одна
горит звезда.
Мой взор она
Манит всегда.
Мои мечты
она влечёт.
И с высоты
Меня зовёт».
Художник
В один из летних дней в нашем дворе появился настоящий художник. Он установил посреди двора этюдник, сел на раскладной стульчик, достал краски и начал делать наброски мечети.
Тут же сбежались наши любопытные как дети соседи и стали наперебой возбуждённо ему рассказывать, что в нашем дворе тоже живёт художник, и он тоже нарисовал мечеть!
Особенно старался Картатай, высокий худощавый старик в тюбетейке, который жил на втором этаже в доме напротив. Он сбегал домой, принёс картину отца и стал ему показывать:
«Вот, смотри, смотри. . .!». Но художник с ленцой, высокомерно, глянул на картинку и сказал, с насмешкой, что это вовсе не художник. Композиция неправильно построена и ещё какие-то там недостатки в работе выявил. Но Картатай не унимался: «Художник, художник. . . Смотри, как хорошо мечеть нарисовал!. . .». Потом замолк, озадаченный и обиженный. . .
Я стояла за спиной художника в толпе соседей, краска жгучего мучительного стыда захлестнула моё лицо. Я была готова провалиться сквозь землю. Оказывается, мой отец вовсе не художник. Где та грань, которая разделяет профессионализм и любительство?
Позже мой отец закончил худ.граф Нижнетагильского пединститута и стал работать главным художником комбината Торговой рекламы. Руководство его ценило, посылало в загранкомандировки. Но он перестал писать картины. А в тех, что иногда писал, уже не было прежней свежести и эмоциональности. Они не затрагивали душу, хотя он теперь знал законы живописи.
А что за художник тогда, в детстве, приходил в наш двор, я теперь никогда не узнаю. А жаль! Хотелось бы посмотреть на картину, которую он написал в тот день в нашем дворе.
Река и незабудки
Отец был заядлым рыбаком. Летом он ловил карасей в расположенных поблизости от Уфы озёрах. Возвращался всегда с хорошим уловом. Выпускал в таз с водой серебристых рыбок. Некоторые были ещё живые, и плавали в воде, другие – широко открывали свои крошечные ротики - ловили воздух. А про остальных отец говорил – уснули.
Возвращался всегда в хорошем настроении, с букетом полевых цветов, которые пахли солнцем и ветром, или с букетом мокрых кувшинок и лилий. Иногда привозил бархатистые коричневые камыши.
Мы не ездили на море. Каждый отпуск мы проводили в палатках где-нибудь на берегу Уфимки, Дёмы, Белой, или около озера. С нами обычно отдыхали две-три семьи его ближайших друзей и сотрудников.
Дядя Лёша Полторацкий жил в Пугачёвской слободе и у него была моторная лодка. На ней мы добирались до выбранного для отдыха места. А иногда, на резиновых надувных .
Главным занятием мужчин была рыбалка, а женщины готовили на кострах еду и присматривали за нами, за детьми.
В этих безлюдных местах мне особенно нравилась тишина летних вечеров. Я часто сидела на берегу реки, в сгущающихся сумерках
слушала реку. Вода казалась зелёной, в ней плыли отражения деревьев с противоположного берега. А где-то вдали, на высокой горе, золотились огни нашего города. Было тихо, лишь шелестела вода, проплывающая мимо.
Однажды, в 1962 году мы чуть не утонули в реке Белой, возвращаясь домой на моторной лодке. Уже была видна Уфа, мы были почти дома, но неожиданно началась страшная гроза. А наша лодка была на середине реки. Мы, дети, не особенно осознавали опасность момента, ведь с нами были всемогущие взрослые, папа и мама. Но дядя Лёша, когда мы причалили к берегу, сказал угрюмо: «Я думал, что мы не доберёмся до берега».
В двенадцать лет я самостоятельно научилась грести. Это произошло, когда мы гостили на кордоне Козарез у родственников бабы Стеши.
Я помню озеро Чёрное, оно было узкое и длинное - извивалось, как змея. И походило на реку. Но у берегов рос камыш, а в воде солнечные жёлтые кувшинки и атласные белые лилии с круглыми зелёными листьями. На этом озере я училась грести. Садилась в резиновую лодку, брала вёсла: вначале меня мотало от берега к берегу, но потом лодка стала меня слушаться.
Я любила прогулки по лесу. Когда ранним росистым утром, совсем сонные, мы шли по лесной дороге, то из всех укромных уголков выглядывали мелкие глазастые незабудки. Такой чистой небесной сини я не видела никогда. Нет ничего трогательнее на земле этих цветов. И рвать их жалко. Одно желание в душе – смотреть на них.
Школьные годы
Как же мы мечтали о школе! Мы считали дни до 1-го сентября.
Родители смеялись: «Ещё надоест!» Но мы не верили.
В августе мы пошли с мамой покупать школьную форму.
Я примеряла шерстяное коричневое платьице и фартуки: чёрный - на каждый день и нарядный, белый, - на праздничные.
В книжном магазине на Ленина купили школьный портфель, тетради и учебники для первого класса. Всё было новенькое, пахло типографской краской.
Мне очень нравились цветные карандаши. Их выпускала московская фабрика им. Сакко и Ванцетти. Были коробки по шесть карандашей – основные цвета. Были по двенадцать, а ещё были огромные роскошные коробки, в которых карандаши лежали в три этажа. У меня разбегались глаза от разноцветья и нереализованных возможностей.
Родители меня записали в школу№38. Она располагалась на углу улиц Цурюпа и Пушкина, рядом с третьей, в угловом здании. Но когда 1-го сентября с букетами цветов мы пришли на занятия, на пороге школы нас встретила наша молоденькая учительница Смирнова Юлия Павловна, построила парами и отвела строем в другую школу, через дорогу, в школу№18. Она сказала, что 38-я школа закрывается. И её действительно закрыли. Это здание заняла детская спортивная школа.
В 18-й школе были просторные коридоры, высокие потолки, светлые классы. Полы пахли свежей краской, а в буфете на переменке продавали вкусные горячие пирожки с повидлом по 4 копейки.
В коридоре первого этажа на подоконнике стоял стеклянный прямоугольный аквариум, в котором жили белые мыши. В переменку мы наблюдали за их нехитрой жизнью. Но я не любила этих мышей.
Юлия Павловна только что закончила педучилище, и мы были её первыми учениками. Она была и строгой, и душевной. Я с ней очень подружилась. Юлия Павловна мне давала читать разные интересные книжки, мы вместе ходили на дом к отстающим ученикам, много разговаривали.
Однажды я потеряла её книжку. До сих пор помню название : «О смелых и умелых». На обложке были нарисованы бойцы в белых маскировочных халатах .
Это было для меня настоящим горем, я не знала, как сказать об этой пропаже Юлии Павловне и всё тянула время. Книжка была библиотечная.
Она пропала из дома - словно сквозь землю провалилась.
Наверное, кто-нибудь из соседей зашёл, взял почитать и забыл вернуть, ведь двери тогда у нас в дневное время не закрывались.
Надо сказать, что я резко переменилась, когда пошла в школу.
Из неуправляемой своевольной хулиганки я превратилась в скромную примерную девочку. И Юлия Павловна меня часто ставила в пример другим детям. Хотя чистописание у меня хромало – я часто ставила кляксы. Как потом выяснилось, мне нужны были очки. У меня обнаружили дальнозоркость, скорее всего врождённую.
Наш небольшой провинциальный город жил своей жизнью. Одним из главных событий года был ледоход. О том, что лёд пошёл, вмиг узнавал весь город и все шли на мост смотреть ледоход.
В младших классах нас строили парами и водили к Белой во время внеклассного часа. Под мостом вертелись, проплывая мимо, грязные льдины, а мы знали, что наступила весна и чувствовали на своём лице её лёгкий беспечный ветерок.
Летом, после первого класса меня отправили в пионерский лагерь. Путёвку предложила мать моей одноклассницы и соседки по двору, девочки с пышным именем Розалия. Они почему-то передумали отправлять туда свою дочь. В пионерском лагере я неожиданно заболела. Родители меня забрали из лагеря и положили в больницу. Я сильно отстала от школы, и врачи посоветовали этот год пропустить, отдохнуть. И я всю зиму каталась на лыжах в парке им. Матросова и в нашей Тукаевской аллейке.
На следующий год я попала уже в другой класс и к другой учительнице, к Юркиной Антонине Александровне.
За год отдыха я многое забыла, первые диктанты писала на двойку.
Но благодаря Антонине Александровне, я быстро вошла в колею.
И вскоре стала учиться только на 4 и 5. Была ударницей, как тогда говорили. По устному счёту, с которого начинался урок арифметики, я была одной из первых.
Я помню внеклассные часы, когда с замиранием сердца, мы слушали повесть про украинскую девочку Волошку, про Зою Космодемьянскую, про Павлика Морозова. На внеклассном часе нам много рассказывали и читали о пионерах-героях. Мы слушали, затаив дыхание. В классе было так тихо, что было бы слышно муху, если бы она пролетела.
Антонина Александровна нас учила дружбе на примере своих бывших учеников. И мы знали: настоящая дружба – это святое,
Что в первую очередь надо думать о других, а потом о себе.
Она многое старалась заложить в наши души: свои идеалы, свои принципы. Но как показала жизнь, мы всё равно в основном стали такими же, как все.
По окончании 4-го класса нас перевели в школу № 3, а 18-ю школу преобразовали в начальную.
Другое здание, другие учителя, другая атмосфера.
И мы другие – старше. Уже пятиклассники. По каждому предмету отдельный преподаватель. Так из-под крылышка Антонины Александровны мы выпорхнули в другой, более взрослый мир.
Школа№3 – бывшая Мариинская гимназия. Авторитет у этой школы был высок, в народе её называли «министерская», потому что там учились дети высокопоставленных родителей. И расположена она была рядом со зданием Совета министров.
Мы часто в переменку бегали в столовую Совета министров. Там, в буфете, продавали много вкусных вещей. В 60-е годы появилась воздушная кукуруза. Она была двух сортов – солёная и несолёная.
Её готовили на наших глазах. Продавец бросала в специальный аппарат с прозрачными стеклянными стенками горсть кукурузы,
И она на наших глазах становилась воздушной, разбухала и раскрывалась как цветочек. Там же мы впервые попробовали сладкую вату, это тянущееся сладкое лакомство, которое мгновенно таяло на языке.
Школа стояла на Советской площади и в каждый Новый год
из окон класса была видна переливающаяся разноцветными огнями ёлка. После занятий в школе или на переменке мы катались с ледяных горок.
Позднее на здании «Башнефти» установили часы – местные куранты. С боем.
В школьных коридорах царил полумрак, т.к. классы располагались по обе стороны коридора и лишь в конце коридора, где-то далеко блестело окно. Но оно не могло осветить весь этот длинный коридор, и поэтому постоянно горел электрический свет.
В классах были высокие потолки и высокие, закруглённые сверху, окна. На второй этаж вела широкая лестница, и блестели большие старинные зеркала. У этих зеркал лестница раздваивалась направо и налево.
Если свернуть направо, то мы попадали в большой холл. Я любила в переменку стоять у окна в этом холле. Окно выходило на улицу Пушкинскую. Под окном зеленели верхушки деревьев, и было видно, кто входит и выходит из школы.
Дверь слева вела в спортивный зал, а справа - в Актовый зал. В актовом зале на Новый год устраивалась ёлка. Аромат хвои плыл по школьным коридорам обещанием счастья. И об уроках уже не хотелось думать. Все ждали Новый год. Всем казалось, что он принесёт что-то необычное. А главное – начнутся зимние каникулы.
В этом же актовом зале устраивались праздничные школьные вечера для старшеклассников. Сверкала огнями ёлка, было тесно, душно. Гремела музыка, смельчаки танцевали.
Я училась в третьей школе, как сейчас совершенно справедливо говорят, в «эпоху Сонькина». Да, это время можно было назвать его эпохой. Он преобразовал школу. Построил новое здание с примыкающим к нему тёплым переходом. Ввёл кабинетную систему. Во время его руководства школа стала английской. Для изучения языка были созданы лингафонные кабинеты. Это было большим новшеством в те годы.
Был создан клуб «Романтики» для старшеклассников.
Свои вечера клуб устраивал раз в месяц в новой просторной школьной столовой на первом этаже нового здания. На эти вечера приглашали всех знаменитых людей, приезжающих в Уфу. Так, там состоялась встреча с космонавтом Комаровым, с актёром и поэтом Владимиром Рецептором.
В 1985 году школа была награждена Орденом Дружбы народов.
Борис Наумович был очень простым и душевным человеком. Хорошим семьянином. Его дети учились в нашей школе. И я всегда любовалась его семьёй, когда встречала их на улице. Он был нежен с женой, заботлив с детьми.
Около нового здания школы он посадил ёлочки. Когда-то они были крошечные, а теперь вымахали до самой крыши.
Космонавт Комаров в Уфе
В 1964 году в наш город приезжал космонавт Владимир Комаров. Говорили, что в Уфе живут его родственники. Весть о его приезде распространилась мгновенно, всем хотелось его увидеть, а если повезёт, то взять на память автограф.
Комарова приглашали в нашу школу, но я почему-то не была на этой встрече.
Вдруг в городе узнали, что Комаров будет присутствовать на спектакле в Оперном театре. Билеты в кассах были вмиг раскуплены.
Моя мать по работе была связана с театрами, и ей администратор Оперного театра принёс на этот спектакль пригласительные билеты. Я пошла с подругой.
Комарова мы конечно увидели. Он в антракте прогуливался в фойе и по коридорам театра с женой. А за ними как колонна демонстрантов безмолвно шествовали зрители. Так и ходили из конца в конец.
В следующем антракте Комаров уже не гулял по коридорам, а сидел в кабинете директора. Двери были закрыты. У дверей стояла огромная толпа. Я бы ни за что не смогла туда протиснуться. Да и не догадалась я взять с собой ни открытки, ни книжки, ничего такого, на чём можно было бы что-то написать. Меня выручил вновь администратор. Он, время от времени, собирал у людей открытки и заносил в кабинет. А потом раздавал готовые автографы. Подошёл ко мне – у меня ничего не было. Он сказал: «Ну, ладно. Я что-нибудь найду» И через некоторое время вынес мне открытку с портретом космонавта Комарова и его личной подписью. Трудно представить, как я была рада!
Мои парки
Поблизости от нашего двора было расположено целых три парка, каждый был хорош по-своему.
В парке им. Матросова были тенистые аллеи с многочисленными скамеечками, много старых деревьев, два фонтана. Один старинный общеизвестный: мальчик и девочка под зонтиком, другой более позднего периода с лягушками и крокодилом. На центральной аллее стоял памятник Александру Матросову, у памятника всегда лежали цветы. Была парашютная вышка, с которой я так и не решилась прыгнуть. Справа от центрального входа в парк, стоял деревянный, украшенный резьбой, кинотеатр «Идель».
Когда я училась в младших классах, слева от входа стояли павильоны с газировкой, пирожными и мороженым. Я помню то время, когда вход в парк был платным. Позже плату за вход отменили.
Рядом с «Иделью» находился фонтан с лягушками и крокодилом, а за фонтаном павильон, в котором показывали диафильмы.
В парке было много клумб с цветами. Помню, на выпускной вечер наши мальчишки полностью ободрали одну клумбу с тюльпанами и их очень ругали за это.
Летом в деревянных павильонах, которые стояли ближе ко второму входу в парк, с ул. Тукаева, работала детская библиотека с читальным залом. Я читала в ней сказки. Там же находился клуб шахматистов. Шахматы были очень популярны в то время. Был бильярдный зал.
По низу, вдоль стен павильона проходили водопроводные трубы с краником.
В знойные летние дни, мы, набегавшись до одури, пили воду из этих краников.
А зимой в этом парке и в тукаевской аллейке мы катались на лыжах. Был в парке и каток, но я так и не научилась кататься на коньках.
Ещё там была танцплощадка, мы иногда стояли и смотрели на танцующих, слушали музыку.
Небольшой и уютный парк имени Луначарского все называли просто - Лунный. Когда-то, озеро окружали толстенные старые ивы, наверняка помнившие другие времена, их серебристые ветки склонялись к зелёной, местами подёрнутой ряской, воде. По озеру катались на лодках, на катамаранах. Мальчишки ловили рыбу.
Главным украшением парка было большое деревянное здание Летнего театра, построенное ещё в дореволюционные времена. Но оно было заколочено, театр не работал. Напротив театра был фонтан и вокруг фонтана большая клумба. За фонтаном гипсовые статуи под античность и стояли длинные скамейки с изогнутыми спинками.
Летом в деревянном павильончике работала библиотека, шахматный клуб.
Позже появились аттракционы, комната смеха, летняя эстрада.
Все наши пионерские линейки проходили здесь, на главной аллее парка.
Осенью, возвращаясь из школы, мы собирали на посыпанных гранитной крошкой дорожках Лунного разноцветные кленовые листья. Через парк в то время можно было выйти на Фрунзе. А там и до дома на Тукаевской было рукой подать.
Зимы моего детства
Город в зимнее время был по-особому уютен. Он утопал в высоких сугробах, на Советской площади переливалась разноцветными огнями ёлка.
Ёлку мы видели каждый день по дороге в школу и из окна классной комнаты.
Она стояла как раз напротив нашей школы и доставляла нам много радости. Манила своими огоньками, как прекрасное будущее, о котором мы мечтали и в которое верили. Волшебное слово «счастье» жило в наших душах. Мы знали, что оно обязательно сбудется, что мы рождены для него. А как же иначе?
Учителя на внеклассном часе говорили, что мы счастливые, мы будем жить при Коммунизме. И мы высчитывали, сколько нам будет лет, когда наступит коммунизм.
Главный лозунг Коммунизма – « Каждый даёт обществу по возможности, а получает по потребности». Мне как-то не верилось в существование такого искусственного общества, в котором не надо работать. Я думала, а что же мы тогда будем делать? Ведь будет скучно. Нельзя все дни своей жизни проводить в праздности.
Я мечтала о другом счастье. Наверное, о гармонии души и мира, о любимой интересной работе и её результатах, которые будут приносить радость. То я хотела быть геологом, то астрономом, то архитектором.
В 16 лет мечтала о дочке, которую назову уютным именем Наташа. Я заходила в только что отстроенный «Детский мир», любовалась росписями на стенах и воображала, как я буду для неё покупать игрушки и одежду в этом новом красивом магазине.
Послесловие
Споткнувшись о выбоину в асфальте, я чуть не упала. В глаза бросилась ромашка, выглядывающая из запылённой травы. Я очутилась словно в другом измерении, в том уголке города, где прошло мои детские годы.
Те же дома, те же деревья. Та же старинная липовая аллея. Только липы постарели, почернели. Их кроны сомкнулись над головой, и от этого сама аллея стала казаться уже. А дома, освещённые заходящим солнцем, стояли притихшие, углублённые в себя. Этот уголок пощадило время. Он остался таким, каким был много лет тому назад. Только я была уже другая, а может, такая же, ведь все мы в душе прежние дети.
Я шла по аллее. Тяжёлым грузом золота лежали на старом потрескавшемся асфальте опавшие листья. По бокам стояли, вросшие в землю, старые облупленные скамеечки. Я присела на одну из них. Сквозь сомкнутые тёмно-коричневые ветки просвечивало далёкое небо. И было хорошо, уютно, словно я вернулась в родной дом, после многих лет странствий.
Много событий и воспоминаний у меня связано с этой старинной, много повидавшей на своём веку, аллеей.
Я любила липы в самом начале лета, когда они цвели душным сладким цветом. Особенно после дождя, когда их запах усиливался и кружил голову, а на цветах дрожали крошечные капельки – дождинки.
Любила её осенью, когда под ногами так приятно шуршали опавшие листья, а в ветвях шумел порывистый ветер. И весь мир казался непрочным, шатким.
Любила её в первые дни зимы, когда она покрывалась нежным ровным слоем первого снега.
Любила тот единственный день в начале зимы, когда деревья гнулись под тяжестью инея, и аллея походила на сказочное снежное царство.
Отдохнув, я не спеша, пошла дальше. Передо мной, как на цветной открытке, возникла мечеть. Ворота были широко распахнуты, я не удержалась и вошла. Когда – то, в детстве, мечеть притягивала нас, как неизведанная страна.
Двор мечети больше не казался загадочным. Трава уже пожухла. Но, как и раньше, шумели, раскачиваясь на ветру, старые берёзы. Я подошла к крыльцу. Сквозь стеклянную дверь просвечивал красивый витраж из разноцветных стёкол. Он золотился на свету и играл яркими красками. Я постояла в раздумье на крыльце и вдруг поняла: нельзя праздным любопытством оскорблять чужой храм.
И вот, я во дворе своего детства! Но, что это? Когда-то широкий зелёный двор с садами, с прогретыми солнцем низкими крышами, с голубятнями исчез. Не было моих любимцев – старых тополей, не было небольшой рощицы из американских клёнов, срубили старую липу у сарая. Жилые дома облеплены пёстрыми уродливыми пристройками, которые съели площадь садов. . .
Но над хаосом пёстрых крыш в голубом спокойном небе всё так же парил зелёный минарет мечети. И вдруг в глубину золотого осеннего вечера поплыл голос муэдзина. Своей тоской и силой он окутывал улицу, аллейку, старый двор и растворялся высоко в небе.
А я смотрела на уцелевшую старую черёмуху, что росла под нашими окнами, и вдруг с поразительной ясностью мне вспомнилось детство: уютный зелёный двор, со всех сторон зажатый старыми садами, в которых неторопливо зрели краснобокие яблоки, темнели вишни с кисло-сладким бордовым соком, на ягодных кустах шелестели утомлённые зноем, чуть запылённые листья. По вечерам, ровно в пять, на весь двор раздавался голос муэдзина..
В его молитве на арабском языке нам слышалось что-то древнее, вечное, непонятное детскому сердцу. И всегда она нас почему-то чуть тревожила. Мы останавливали игру и, молча, вглядывались в высокое бездонное небо, словно оно что-то могло нам рассказать.
Вот и сейчас я стою, застыв посреди двора, и слушаю эту знакомую с детства мелодию мусульманской молитвы. Я совсем забыла, что я уже не та маленькая девочка, бросившая свою игру, что давно уже не существует того далёкого мира моего, растаявшего во времени, детства, которое я продолжаю искать.
7.4.2013г.
На Прозе.ру выставлен авторский вариант.
Опубликовано в журнале"Бельские просторы",№9, 2013г.
http://www.bp01.ru/public.php?public=3218