Стихия всегда завораживает: мощная, дикая, яростная, перед которой человек чувствует ничтожность и беспомощность,
но она покоряет, как покоряет любая сильная натура. Передать стихию так, чтобы от страха столбенеть, но не в силах оторвать глаз, требуется недюжинный талант, если не гениальность. И ладно бы океан, буря, землетрясение или иное, более привычное глазу и уму.
Но как передать стихию в человеке, народную стихию, особенно русскую, которая в лихие времена проявлялась в полной мере. Пушкинское «не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» вспоминают всякий раз, когда пружина народного гнева сжимается до предела и вот-вот разожмется с такой силой, что не дай Бог привести ее в это состояние: все сметет на своем пути и не поперхнется.
Это не дворяне и интеллигенция, с хорошими привычками и этикетом. Ударят – так насмерть, скажут – так пригвоздят, замахнутся – словно ударят. В России жил человек, Филипп Аркадьевич Малявин (1896-1940 гг), художник, которому единственному из всех русских живописцев удалось почувствовать и передать ту жуть, мощь, жестокость и страх, которая сопровождает русский бунт, ее внутреннюю пружину. О нем у нас и пойдет разговор.
Самое потрясающее в его живописи, что он сумел изобразить необработанную и не тронутую цивилизацией народную стихию через самое хрупкое и слабое – русских баб. Сила женской природы в сочетании с необузданным русским темпераментом, непосредственностью, детскостью и красотой делают его картины завораживающими, зачаровывающими, страшными, живыми и жуткими одновременно. О ней, русской бабе, что видим на картине Малявина «Три бабы», Розанов скажет:
«...Самая замечательная из фигур, однако, правая. Это она придала красный, огненный колорит картине...Бабу эту ничто не раздавит, а она собою раздавит. Баба эта — Батый. От нее пошло, «уродилось», все грубое и жестокое на Руси, наглое и высокомерное. Вся «безжалостная» Русь пошла от нее. Тут — и Аракчеев, тут — и опричнина Грозного, и все худое...»
В его картинах нет ни Пугачева, ни Стеньки Разина, диких и необузданных мужиков с вилами и топорами, что было бы как-то понятно и приемлемо. Все-таки мужики. Но в том-то и дело, что Малявин передает природную русскую необузданность, силу и мощь через русских баб, хрупкий сосуд, несущий в себе такие силы, которые не приведи Господь высвободить.
Такого потрясающего эффекта невозможно достичь, если не жить в этой стихии, не понимать ее, не чувствовать ее всеми порами души и как саламандра, пройдя через огненную стихию, сменив кожу, но оставшись по сути тем же, сумел сохранить память о ней.
Память о том, что внутри огня – пекло, в котором невозможно жить, но это тот огонь, что сжигает все наносное, чужеродное, неустойчивое и не жизнеспособное. И жить вне этой стихии саламандре тоже невозможно, она умирает. Это и случилось с художником.
Филипп Андреевич Малявин родился в 1869 году в бедной крестьянской семье, судя по его русским бабам – в старообрядческой вере. Старообрядцы – особая порода русских людей, твердокаменных и сильных. Когда смотришь на портрет отца художника, именно эти ассоциации возникают в голове: сила, мощь, стойкость и неподкупность.
Семья жила тяжело, отец зимой, чтобы сводить концы с концами, валял валенки, летом трудился в поле. Дед занимался резьбой по дереву, делал деревянные игрушки. Филя рано стал рисовать в подражание деду, его сестра – тоже рисовала, потом ушла в монастырь и стала иконописцем.
Филипп тоже больше всего на свете любил иконы, церковь, колокольный звон и тихо мечтал убежать в монастырь, стать иконописцем. А пока он рисовал, много и постоянно, раздавая свои рисунки местной детворе и друзьям. Отцу говорили, что надо бы мальчика отдать учиться на художника. Отец только отговаривался: куда уж бедному, до учебы ли.
Но случилась оказия: на побывку в деревню к родным приехал монах с Афона и мальчик уговорил его взять с собой в монастырь. Родители были категорически против, но потом смирились: одним ртом меньше. Так в шестнадцать лет Филиппок стал послушником в русском монастыре Афона.
Жилось ему трудно. И вряд ли бы он выжил, если бы не помощь одного старца. Жизнь в монастыре была очень тяжелой. Он думал, что выучится в монастыре иконописи, но оказалось, что он единственный, кто вообще может здесь заняться росписью церквей. Этим он и начал заниматься. Но самое главное, конечно, происходило с его душой.
Он научился трудиться, молиться, смиряться, жить с Богом. Стал за шесть лет, что провел в монастыре, сильнее, мощнее как личность и как иконописец. Он научился цветописи. Особенно полюбил Филипп и открыл для себя красный цвет, который его обжигал, вдохновлял, заставлял по-иному воспринимать реальность. Это цвет царственности, праздника и пасхальной радости - цвет истинно русской древней иконы, что сложилась в Новгороде.
Так бы он и остался в монастыре, если бы не случай. Приехал однажды в Пантелеимон монастырь скульптор из Санкт-Петербурга Балашов. Увидев росписи Филиппа, он остолбенел от увиденной красоты, настолько это было свежо, талантливо и не похоже ни на кого: При этом Филя всегда стремился привнести что-то свое и с послушанием старшим у него были проблемы.
Балашов уговорил его уехать в Санкт-Петербург учиться в Академии художеств. Юноша согласился и в 23 года он, не без помощи того же Балашова, без образования, но с талантом, был зачислен вольнослушателем и даже стал получать небольшую стипендию.
Здесь он работал как и в монастыре: упорно, постоянно, постигая все премудрости живописи и красок, но никогда не изменяя своей собственной манере, которая определилась у него очень рано.
В два года курс был закончен, Малявин приобрел среди студентов известность и уважение. В это время Академия реформировалась и появились индивидуальные мастерские художников. Как лучшего студента его зачислили в мастерскую И.Репина.
Его сокурсница Остроумова вспоминала о нем в то время: она встретила тихого, одинокого, в одежде, напоминавшей подрясник, растерянного и крайне застенчивого монашка.
Он всегда молчал, глаза были опущены и, начиная рисовать, молился и крестил чистый лист бумаги. Так он был научен в монастыре. Иконописец по иному к работе не приступает: иконы рождаются в молитве и в посте.
Монастырь стал его первой настоящей школой жизни, которая научила дисциплине, трудолюбию, духовному деланию и молитве. С ними он вошел в столичную жизнь. И пока монастырский дух Афона в нем жил и горел красным пламенем, он был тем неподражаемым русскими художником, а по сути - иконописцем, который останется в мировой и русской культуре на века.
(Продолжение следует)
Автор публикуется в блоге В происках мира и душевного покоя