Тополя

Николай Тернавский
                Тополя

Их нет уже более двадцати лет, но они хранятся в моей памяти как нечто родное и теплое, связанное с детством и юностью. Тополя, или как их еще называли, раины, поражали своей торжественно-величавой красотой, образуя высокую темно-зеленую стену вдоль дороги, идущей от станичной лисы* до кручи, а от нее через греблю** в плавню и к Нижней Дубинке***.  Оказавшись под ними, невольно чувствуешь себя пигмеем. Куда-то улетают обиды и огорчения прожитого дня, недели, а на душе становится легко и чисто, она устремляется в высь и в будущее, рисующееся светлым и прекрасным. Душу неизменно волновал и трогательный лепет,  едва уловимый шепот желтоватых весенних листьев; рябь, играющая на зеленой стене словно  морская гладь залива или предупреждающий о чем-то грозном  шум, вобравший в себя и звон медных литавр с далекой призывной песнью серебряных труб и колокольный набат и суровый рокот, напоминающий морской шторм.
Чем они манили нас, пацанов, в раннем детстве? – Свистками, которые научил делать  Павло-пастух, гонявший здесь с ранней весны и до поздней осени череду в плавню. Отмеряешь прут толщиной и длиной с мизинец, третью часть оставляешь нетронутой, делаешь круговой надрез, оббиваешь рукоятью ножа кору, аккуратно снимаешь ее, вырезаешь борозду и делаешь выямку у основания, суешь туда горошину, снова надеваешь кору, и свисток готов. Ничем не уступает судейскому, а то и милицейскому.
Как мы завидовали таланту Павла управлять длинющим батогом. Прибегали сюда, к тополям, ранним утром, прятались за толстыми шершавыми стволами и следили за каждым его жестом. Вот пастух выпрастывал вперед руку, - вылетал язык батога, описывал почти полную дугу, но, не долетая дорожной пыли, сворачивался, и раздавался резкий хлопок, похожий на выстрел. Стоило немалого труда изготовить батог  и овладеть искусством извлечения хлопков из орудия устрашения коровьего стада. После этого батог был заброшен, а Павло перестал быть нашим кумиром.
Как-то нас, рыбачивших бреднем в плавне подростков, застала гроза, огненными плетями бичевавшая темное небо молния, вначале плясала над Дубинкой, а потом все ближе подбиралась к станице, словно догоняла нас. Сухим треском и мощной канонадой ей вторил гром; холодный ливень нещадно хлестал нас до самых тополей. Но как только мы  добежали и прижались спинами  к шершавым  стволам великанов, нас окутало теплом и покоем, словно бабушки или мамы прижали к себе. Тополя   обогрели и защитили нас от стихии.
Позже я стал приходить сюда, чтобы послушать разноголосый прибой зеленых великанов, навевавший  то покой и умиротворение, то тревогу и раздумья о предстоящей службе в армии, об учебе в другом городе, о работе зарубежом.
Тополя стояли в два ряда и приковывали взгляд путника издалека, подъезжавшего ли по профилю**** или возвращавшегося  грунтовкой от почтовой.  Настоящим наслаждением была вечерняя прогулка под ними, триста метров по пыльной дороге до кручи, а затем неспешное возвращение в станицу. Удивляли сероствольные старцы своей разноголосицей: они словно поделившись на группы казаки, беседовали между собой. И в их разговоре слышалась то неспешная неторопливая беседа о погоде и времени, то речитатив, напоминавший нараставшую эпическую песню, внезапно смолкающую на высокой ноте.
Идешь вечером под этой серо-зеленой стеной, останавливаешься и слушаешь каждого, пытаешься разгадать о чем говорит великан, перевести на человеческий язык и запомнить. Но приходишь домой, возвращаешься в повседневную жизнь и забываешь все чувства и мысли, навеянные тополями. Молодость - она ветрена и непостоянна, слышит  и понимает лишь то, что хочет услышать. Но тополя как наставники предостерегают тебя от необдуманных поступков, советуют все взвешивать и не суетиться.
 Лишь когда не стало их, в памяти нет-нет да и всплывает помимо воли то тревожный шум, говорящий о надвигающейся летней грозе, то пустотелый гул, стремящийся обозначить осеннюю бескрайность пространства свистом голых ветвей своих высоких  крон.
Вероятно, тогда, когда я стоял в грозу под крайним тополем, наслаждаясь его теплом, меня впервые осенила мысль: «А кто их посадил и зачем?» Я сосчитал тополя; их оказалось тридцать в ряду, а всего шестьдесят – «Почему именно столько?» Эти вопросы стали занимать меня постоянно.
Как-то случайно услышал от  женщины, шагавшей рядом с пастухом фразу: «От и стоять раины  в  память о козаках…»
«Память каких-таких казаков они хранят?..»- долго раздумывал я. – Понятно, наших станичников, вероятно, погибших в войну. Спросил у родителей, те  переглянулись, и батя с усмешкой кивнул:
-Погибших… Ага, на фронте…
Долгое время я так и думал. В юности приходил к ним вечером, слушать, как перешептываются или тревожно гудят великаны, словно бойцы пытаются  рассказать мне о чем-то возвышенном, неземном и ужасном. Наверное, каждый из них пытался поведать о себе, о своих мечтах, чувствах, занимавших его перед гибелью.
Как-то услышал рассказ станичника-фронтовика о том, как  на рассвете в мае сорок пятого он входил в станицу и у тополей его окликнули соседские дивчата, ставшие за три с небольшим года настоящими невестами. Выходило - уже тогда тополя стояли стеной, значит, были посажены где-то в тридцатых или даже двадцатых годах. 
Когда тополиные кроны начали сохнуть, и стало ясно, что дни великанов  сочтены, я стал все чаще примечать  сидящую на толстых корнях сухонькую старушку, чему-то  задумчиво улыбавшуюся.   Однажды вечером возвращаясь от родителей, решился подойти к ней  и спросить о тополях.
Орина Ивановна, расспросив кто я, каких родителей сын, установив наше дальнее родство, неторопливо поведала историю, потрясшую меня до глубины души.
Ее брата Григория тяжело раненого под Царицыном в боях с буденовцами, привезли домой на  подводе. Ей большого труда стоило выходить брата, а когда тот встал на ноги, пришли красноармейцы, оцепили станицу и стали отыскивать всех, кто воевал против них, и выявлять «потенциальных врагов советской власти». В список попал и ее брат, которого вместе с остальными расстреляли в глинище, а на братской могиле не разрешили даже поставить памятный крест. Такое было время. И тогда девушки и женщины в память о своих  близких решили посадить алею.
-Мы посадили эти топольки,- говорит тихим голосом Орина Иванова,- чтоб воны нагадували нам о наших ридних. Садили и плакали. А теперь что..., приду, посижу, повспоминаю. Рассказую  ему за маму, за сестричку. И так легко на душе стае, наче вин живый и тут рядом со мной и все чуе.  И так наговорюсь с братиком Гришей и иду додому…
-А вы не знате, бува, де це Царицын стоить? – неожиданно спрашивает она меня.
-Недалеко от Астрахани, Волгоград сейчас.
-А-а…
В начале 1990-х когда сняли секретность с дел, относящихся к красному террору, тайна тополей раскрылась передо мной со всей очевидностью.
19 сентября 1921 года красноармейский полк 17-й Уральской дивизии окружил станицу на рассвете. Въезжающих впускали, но всех выезжающих из станицы заворачивали назад. Штаб полка расположился в правлении. Там же заседала «тройка», состоявшая из командира полка, предревкома станицы и его помощника. По списку, составленному предревкомом Немцовым,  в подвалы бывшей купеческой лавки Ламакина и Тимановича согнали до 70 человек, в основном самых уважаемых станичников. Среди них были директор училища Лихачев, учителя, священник, отец Леонтий Гливенко с сыном Дмитрием и дочерью, казаки-конвойцы.  Всю ночь кипела работа: из  подвалов под конвоем приводили задержанных в правления, где тройка выносила приговор. Потенциальных врагов советской власти отправляли в холодную, признанных невиновными, отпускали домой. Таковых оказались единицы. После полуночи, когда в станице наступила тревожная тишина, на большой зарешеченной подводе задержанных у же в одном споднем везли за станицу на глинище, где ставили лицом к обрыву и один взвод красноармейцев стрелял залпом в спины, а другой, ждавший на верху, засыпал наскоро трупы глиной.  Пять  раз подвода выезжала в плавню со своим скорбным живым грузом, и каждый раз Орина Ивановна выглядывала в угловое окошко, пытаясь узнать в белевших  в лунном свете обреченных на смерть людях своего братика Гришу.
Солдаты с лопатами стояли наготове и по команде быстро забросали яму с трупами и еще живыми казаками. Тела расстрелянных еще не успели остыть, когда в правлении пожимая руку председателю ревкома Немцову и его товарищу, командир полка Голубятников произнес, прощаясь: «Всё, товарищи, работа выполнена, станица очищена от контрреволюционеров, можем докладывать Облвоенсовещанию».
Чтобы на месте казни не появился какой памятник, внимательно следил начальник стоявшего в станице  гарнизона красноармейцев. И тогда на другом конце станицы весной следующего 1922 года появилась тополиная алея.
Почти 80  лет она напоминала старожилам станицы о трагедии 19 сентября 1921 года.   Тех тополей давно нет, но они живут в моей памяти, шлют мне привет не только из детства, но и оттуда, из того жестокого времени, о котором пытались рассказать всякому прохожему почти восемьдесят лет.

*ЛИса - ограда из гледичей или иного колючего дерева вокруг станицы, раньше вместе с рвом, валом, воротами и вышками образовывала систему укрепления прикубанских станиц. У некоторых сохраняется по-традиции.
** Гребля - гать,плотина,которая обычно служит мостом через топкое место.
*** Дубинка - лес, дубовая роща.
****Профиль - трасса, любая дорога.