Потом, уже в Питере, покойной моей жене, переводчице в «Интуристе» подарили книжку Роберта Масси «Nikolas and Aleksandra», разумеется, на английском, о русском переводе тогда можно было и не мечтать, в которой автор много страниц посвятил загадочной болезни гемофилии, «королевской болезни», по симптомам своим похожей на лейкемию и ставшей проклятьем для многих поколений царствующих династий в Европе и России.
Бедный мальчик, царевич Алексей страдал этой болезнью, избиравшей своими жертвами лишь мужскую часть династических родов, а женская была лишь носителем жуткого недуга. Вот и императрица Александра Фёдоровна, жена последнего русского царя «наградила» сына тем недугом, а отсюда и Распутин, и смута на Руси, и Масси даже вывод делает, что гемофилия стала решающим фактором революции в России.
«Гемофилия, нарушение свёртываемости крови, наследственная болезнь; лечение заключается в восстановлении отсутствующего элемента свёртываемости.» - читаем мы в одной толстой энциклопедии. Какое к чёрту лечение, не найдено ещё противоядия ни гемофилии, ни лейкемии.
Два эссе по одинаково печальным поводам.
Из книги «ИСПОВЕДЬ КНИЖНОГО МАЛЬЧИКА».
«ДУША ЖИВАЯ» ОСТАЁТСЯ С НАМИ
Об этой страшной болезни я узнал в детстве через смерть ребёнка, близкого мне человека, двоюродной сестрёнки, моей сверстницы… Дочь маминой сестры Альбинка была девочкой удивительной красоты. Кожа белая-белая, волосы иссиня чёрные, коса едва ли ни до пят. А глаза такие карие, что почти бордовые, цвета зрелой вишни. Жила Альбинка в деревне, её батя в колхозе председательствовал, как-то мы гостили у них с отцом да с матерью. Мы тогда ещё совсем малы были, только в школу бегать начали, но видно запали друг другу в души, с нетерпением ждали каникул, следующим летом они приехали к нам. Родители её вскоре уехали, а дочь на всё лето оставили у бабушки. Жила Фарида-опа неподалёку от нас на косагоре, до Агидели – с крутой горы сбежать.
На песчаном берегу чистой реки мы и пропадали всё лето. И было весело, радостно от звонкой воды и журчащего её смеха, или наоборот? Какая разница! Обычно на ночь я уходил домой, но как-то заигрались, припозднились, стемнело. Словом, Фарида-опа бросила на чистые крашенные половицы толстый пуховый матрац, подушки и огромное одеяло. Сначала мы дурачились, дрались подушками, пока бабушка на нас не шикнула. Забравшись в чёрное тёплое логово, мы молча слушали, как вздыхала бабушка, лаяли на улице собаки, как засыпал мир. Всё теснее прижимались друг к другу, ещё не понимая тайны законов этого тяготения.
- Гумер, мы делаем что-то нехорошее? – Альбинка жарко дышала мне в ухо, и, не дожидаясь моего ответа, - ты меня любишь?
Через много лет у старого друга Анатолия Дмитриевича – Николая Дмитриевича Солохина я прочёл рассказ «Настенька». И меня будто обожгло, когда перед глазами побежали эти строчки:
«…Когда бледнеет и притупляется упоительная радость молчаливого насыщения покоем, мы начинаем шептаться, едва слышно, чтобы не вспугнуть тишину; и шёпот этот имеет какую-то милую таинственную прелесть. От него ничего не остаётся. Ни слов, ни звуков. Ничего. Только одно дыхание, прерывистые порции его… Исподволь нашу игру и шёпот мы перемежаем игрой в движения. Сначала они слабы, очень сдержаны, коротки… Но постепенно шёпот вытесняется движениями. Они становятся активнее… Иногда наши руки сталкиваются. Изредка пальцы скользят по лицам, натыкаются на плечи, грудь, ноги. Я молча ликую, когда ладонь или кулак упираются в мягкий, тёплый живот Настеньки, удивительно нежный, податливый…»
Прочтя это, мгновенно вспомнил детство, Альбинку, её болезнь… Уже повзрослевшую, её привезли в Уфу. Я бегал к ней в больницу, носил передачки. Она выходила сначала со мной в коридор, в халатике, с растерянной улыбкой. Вернее потерянной…
Потом уже не вставала. И таяла, таяла. Оставались только глаза – огромные, на бледном, исхудавшем лице, глаза цвета зрелой вишни, пылающие жаждой жить… Лейкемия. Так называлась та болезнь. И сколько врачи не бьются, а найти средств противоядия ей не могут.
Пил Дмитрич дорогие бельгийские таблетки, даже расписку писал, что согласен на эксперимент: ничего не помогло. Не раз валялся Мариничев в больнице, всё надеялся выкарабкаться, куда там! Схватила зараза своей костлявой клешнёй, не выпустила. А надежда казалась вполне реальной. Примерно за месяц до конца мы с его тёзкой, Толей Козловым приехали к нему, Анатолий Дмитриевич вышел нас встречать. Шёл к машине лёгкой походкой, почти такой же, как до болезни, то есть выглядел молодцом. Мы ещё с Толей переглянулись: «Ничего себе больной!»
Мы оба намного моложе Мариничева, по-моему, выглядели хуже. Но то было обманчивое впечатление. Мы часто созванивались с ним: голос был всегда бодрый, но признавался: уже не выхожу… До последнего дня много читал. Хвастал мне: «Всего Лескова перечитал». Всё хотел мой роман прочесть. Каюсь, побаивался ему роман нести, всё правил и правил его. Так и не показал…
Наверное, генезис болезни следует искать в его жизни, с юности нелёгкой, трудовой. Да и в романе его находишь косвенное подтверждение тому: в третьей повести «Разлад» его эпопеи «Душа живая». Прошёл Анатолий Дмитриевич в молодые свои годы все «адовы круги» ткацкого производства в Иваново, надышался всякой дрянью во вредных отбельном и красильном цехах и аукнулось эта «рабочая карьера» спустя многие годы, когда организм утрачивает свою иммунную стойкость…
Впрочем, довольно о болезни, она у каждого своя – неизбежная. Цель ведь этого посмертного эссе об учителе и друге совсем иная. С горечью сознаю её в печальных словах: «Мы не всегда успеваем».
Мы не успели с Сашей Нестеренко и больше года прошло, пока вышла в свет его первая книга. Опоздали мы с Александром Фёдоровичем Колосковым, издав его стихи и прозу, чуть-чуть не успели: не довелось ему подержать свою книжку в руках… Ушёл Геннадий Бацура, а из всего наследия – тоненькая книжечка стихов, к тому же ещё и явно с браком, изданная небрежно, дилетантски… А теперь вот далеко не всё успели с Мариничевым.
Пройдя «суровую школу жизни» ( оно хоть и банально звучит, но по отношению к Анатолию Дмитриевичу истинно), сел за школьную парту, когда в пору было институт заканчивать, да время было такое, когда рос «Где-то далеко была война» и малые дети, вместо школьных парт получили почётные вакансии ломовых лошадей на колхозных полях, заменив собой отцов, гибнувших на фронтах…
В Литературный институт имени Горького он пришёл уже зрелым человеком – в 26 закончил школу рабочей молодёжи. Случись это в наше время, выглядел бы, наверное, «белой вороной». Но только не в послевоенные годы, когда в институтские аудитории пришли люди в гимнастёрках… И он там был своим.
Обо всём том блестяще написал сам Мариничев и пересказывать его – бессмысленное занятие. К чести нашей, повесть «Семидворики», благодаря стараниям Сергея Выжевского, мы успели напечатать ещё при жизни писателя. А всё остальное в огромном его наследии ещё ждёт своего часа.
В нём вся его жизнь, спрессованная в машинописной рукописи почти в тысячу страниц. Компьютер Мариничев не успел освоить, он вообще не добрался до нового века, потому как, начиная с перестройки, запуталась его жизнь, не сходились с представлением о ней его, сформированные во времена советские убеждения, да и торопился он закончить своё детище: всё что-то дописывал, переписывал, вставлял новые части.
И всё в той рукописи – чистая правда, ни слова придуманного. Автор сам в этом не раз признавался: «Не умею выдумывать». В своё время, по просьбе редактора альманаха «Мариенталь», я написал небольшое вступительное слово к «Семидворикам», где особо подчеркнул эту особенность прозы Анатолия Мариничева. Он не просто «профессионал», но прозаик кристально честный, что ли? – не умеющий лукавить, врать, изворачиваться. Поразительно неумение автора что-то добавить, присочинить к тому, что дала ему сама жизнь, ведь вся штука для писателя состоит в том, чтобы со скрупулёзной точностью передать эту абсолютную правду жизни. Вот это последнее слово следует писать с большой буквы, потому что выстроенное многолетним трудом повествование и есть Жизнь большая, трудная, светлая. И хотя пишет Анатолий Дмитриевич просто, без «новаторских» затей, но достигает такой психологической глубины, что невольно напрашивается вопрос: а слова ли это? И что кроется за этими словами? Вроде, на слуху этот вологодский говорок, а в подсознании почему-то идут в сравнение с ним крупнейшие романисты прошлого века со своими головокружительными подтекстами и философской культурой экзистенциальной мысли о Бытии… О той самой Жизни, тайны которой разгадал и описал Анатолий Мариничев.
Прочтя эти слова, тогда ещё живой и здоровый, Анатолий Дмитриевич подошёл ко мне: «Слушай, ты действительно так думаешь, как пишешь?» Полушутя-полусерьёзно ответил ему: «Учусь у тебя писать одну лишь правду».
Теперь я могу сказать: Я действительно так думаю. Жаль только – некому говорить… Процитирую два предложения из того предисловия: «Солидная папка с рукописью пугала своей толщиной. Но стоило её открыть – и я не смог оторваться, пока не перевернул последний лист».
…Он перевернул последний лист своей жизни. Ушёл достойно, без нытья и жалоб. Он вообще никогда не жаловался, хотя била жизнь, ох как била… Попросить для себя чего-нибудь – для него было пыткой.
Как-то я заставил его записаться на приём к депутату Законодательного собрания Петербурга. Письмо написал от Союза, мол помогите, товарищ депутат, писателю книгу издать. Долго Мариничев собирался, но сходил к помощнику защитника народа, отдал письмо. Звонит радостный: «сказали позвонят». Два года ждал. Не дождался. Вот так и с рукописями своими. Сам рассказывал. Снесёт рукопись в редакцию, там её примут, скажут пару одобряющих фраз, он, счастливый, ждёт. Полгода, год. Робко позвонит. А там уже и люди поменялись, и рукопись где-то затерялась…Ничего так толком и не издал в советские времена. Только в 91-ом за свой счёт выпустил тоненькую книжку рассказов «Богиня Шурка», а всё остальное – лишь придя в наш союз. В две тысячи первом. Порядочный человек был Анатолий Дмитриевич и при всей своей почти детской наивности и доверчивости, долго присматривался к людям, прежде чем открыть своё сердце. Вот и мне, подарив свою книжку, написал: «Гумеру Каримову, которого люблю, но пока не знаю за что! С пожеланием всего доброго, А.Мариничев».
Не сказать, чтобы его совсем не печатали. Охотно печатали его журналистику: очерки о доярках и хлеборобах, об орденоносных совхозах. Есть у меня такие книги Анатолия Дмитриевича: «Нелёгкий хлеб», «Радуга над полями»… В журналистике Мариничев проработал много лет, в Ленобласти ни одну районку возглавлял. Я его знал ещё по Ломоносовскому району с начала восьмидесятых, редактором «Балтийского луча».
Но мечтал он о большой литературе и писал, писал. В стол, как многие в те времена…
Мы опаздываем. Мы всё время опаздываем. И всё-таки очень важно, чтобы всё лучшее, что оставил нам Анатолий Дмитриевич Мариничев увидело свет и обрело, наконец, своего читателя. Это нужно нам, живым.
Когда стоял у его гроба в морге при Ульяновской больнице в небольшой толпе родных и близких рядом с Николаем Солохиным, Светой Филипповой, Людой Аникеевой, Антониной Каримовой, услышал за спиной глухие рыдания его сына Александра…
Когда стоишь у гроба или у могилы, покинувшего тебя друга, тобой овладевает странное мистическое ощущение продолжающе-гося общения. Проходит время, жизнь спешит дальше, а те, покинувшие тебя, всё равно остаются с тобой. Ты всё время возвращаешься к ним, мысленно ведёшь с ними прерванный диалог. Я – агностик, но всё-таки есть что-то устойчивое в сказках о душе… После Мариничева осталась его рукопись с общим названием «Душа живая». Она и вправду живая. И мой диалог с ним будет продолжаться, покуда живу сам.
А вскоре умер мой отец. Он был на год старше Анатолия Дмитриевича… Задним числом позавидовал Саше, он отца проводил, а мне за Урал в наши дни просто не долететь…
Гумер.
3.03.06, Павловск.