1
Постоянно созерцать ум в уме,
сумев преодолеть в этом мире корысть и горе.
Проснувшись рано поутру, как обычно представила себя мёртвой от обморочности первых трёх дней до того момента, когда ветер развеял мой прах на все десять сторон света. Выпила зелёного чаю с жасмином и мёдом, съела бутерброд с сыром и варёное яйцо, чуть-чуть присолив. Повязала мужу галстук, сыну – шарф, и – кому на работу, кому в школу для достижения мирских целей. Я же хочу в Тибет. Покормила рыбок, мирно снующих то влево, то вправо: скалярия Сита с ладонь, папандетосы прямо из Папуа – Новой Гвинеи, два золотистых анциструса со дна моего аквариума (ах, огромен мир, ах, велик!). Зажгла свечу (утром темно и страшно, особенно до перевода времени и зимой, так уютно, если горит живой огонь) на благо всем живым существам, чтобы каждому, кроме тех, конечно, кто сейчас в Горячем аду, было светло и тепло, было на чём приготовить еду, с помощью чего возжечь благовония: ладан, можжевельник, сандал, согреть руки, сердца, осветить умы. Помыла посуду. Приготовила ещё один чай с жасмином, лимоном и мёдом, ровно шесть чашек, для синеокого трёхлицего, черепами обвешанного с головы до ног беззаветного защитника Дхармы Ваджракилайя, помогающего избавится как от внешних препятствий, так и от внутренних, будь то осень, строительство атомной станции в соседнем районе, лень (буде и то, и другое, и третье случится одновременно), страх, ненависть, жадность, нежелание сознавать причину всех своих несчастий и бед, радостей и радостей – только «я». Морскую свинку сына зовут Моисей. Он, слава всем Буддам, совершенный вегетарианец. Под сладостное повизгивание, покормлю и его. Теперь спать, спать (конечно, прямо с утра можно проспать всё интересное, самого важного не сделать, непреложная истина состоит в том, что кровать, пробудившись, надо оставлять, как пару стоптанных ботинок, тем более что у меня есть фильм про Тибет, крышу мира, который я смотрела не менее ста восьми раз и ещё посмотрю). Там тоже осень. Там девчушки с годами немытыми волосами ослепительно улыбаются немецкому оператору, измученному бесконечными переходами по сёлам и весям тибетских надгорий, кислородным голоданием и всем тем, что приходит вслед необратимому изменению сознания при его переходе с западного на восточное полушарие. Яки, гружённые разнообразными, не им принадлежащими тюками, чёрные и белые, как шахматы, передвигаются в одинаковом, несколько медитативном ритме по священной плоскости в основном вверх и вниз. Потала, словно жемчужина, сияет, теснимая со всех сторон тьмой невежества и светлой грусти, сияет, пустая внутри. И старушка, устало крутящая молитвенный барабанчик средь шума и пестроты окружающей её сиюминутности, говорит в камеру: «Никогда не думала, что доживу до такого», и, как ни крути, нет ничего двоякого в её словах, я знаю, что она говорит правду. Нам, буддистам, врать нельзя. Можно вязать оранжевые шарфы, то здесь, то там сеять дубовые деревца для желудей и тени, создавать самые Чистые земли разноцветными мелками на сером асфальте, петь и мечтать о Тибете, в котором священный Кайлас возвышается над всем миром, и если взобраться однажды, осенним искрящимся днем, на его вершину, то больше ничего в этой жизни делать не придётся.
2
Постоянно созерцать качества ума в качествах ума,
сумев преодолеть в этом мире корысть и горе.
Ближе к обеду понимаю – пора готовить. Моему сознанию, с самого утра и вот уже полжизни находящемуся в уютном коконе моего же тела, и тем не менее проникнутому идеей любви и сострадания, легко решиться порадовать сегодня близких. Конечно, печёночный торт для них, два варёных артишока – для меня (мне ближе растения: они молчат, всё время сидят тихо-тихо на одном месте и не думают). Самые умные вознамерятся мне возразить, мол, и не думать можно по-разному: с адской ненавистью, с алчным полуголодным желанием проглотить сразу два зёрнышка, когда пропускная способность горла лишь в одно, с животным невежеством, не позволяющим осознать свою участь, которой удел абсолютное невежество. Растения просто не думают. Приготовлю ещё и салат из салата. Потом посмотрю в окно. Можно сказать, что на улице идёт дождь, что люди идут, кто куда, мокрые и грустные, что, кажется, скоро наступит похолодание, и выпадет снег, и придет Новый год, и будет шумно, весело и много мандаринов. Я останавливаю себя в самый разгар иллюзий: всё это лишь мои домыслы, кроме того, конечно, что будет много мандаринов, лежащих то там, то сям, то прямо на полу и пахнущих один в один как в детстве, на новогоднем утреннике. Рядком стоят мамы, наши любимые, ещё молодые мамы, и за сотню жизней не оплатить нам долг перед ними, нарядили нас снежинками, звёздочками, принцессами, ах, если бы так и прожить всю жизнь, не вылезая из тех переливающихся, сверкающих, ослепительных девчачьих праздничных нарядов. Какая бы это была жизнь! Я останавливаю себя в самый разгар воспоминаний: здесь и сейчас растительное масло и артишоки, и нет ничего важней. Эту истину передавали друг другу повара при буддийских монастырях под грохот разнокалиберных кастрюль и звон разбитых стаканов, то же самое говорила мне моя бабушка, подвязывая тонким пояском морковного цвета платье, когда готовишь пищу, будь предельно сосредоточена, думай о том, чем будешь кормить с любовью, и о тех, кого будешь кормить с состраданием. И не думай о чае, как берёшь прозрачную банку, отвинчиваешь крышечку, засовываешь в банку нос поглубже и вдыхаешь внутрь себя до изнеможенья запах зелёного чая из далеких глубокогорных предморий, прежде чем заварить его в обыкновенной именной чашке, рисунок стёрся, гравюра золотом, кажется, подарок какой-то английской королевы. Я останавливаю себя в самый разгар этой фантазии, так и не решив, а может, добавить в чай немного багульника, чтобы его веточки причудливо сложились на поверхности в иероглиф, означающий «освобождение». Свободная от вымыслов и домыслов, воспоминаний и предощущений, пью чай у окна, за которым идёт своим чередом жизнь, ежесекундно воссоздаваясь снова и снова из вымыслов, домыслов, воспоминаний и предощущений счастья, именно счастья.
3
Постоянно созерцать чувства в чувствах,
сумев преодолеть в этом мире корысть и горе.
Непосвящённый в природу вещей не поедет к морю поздней осенью или зимой, а если и поедет, то будет с недовольством потирать промёрзшие насквозь конечности одну о другую, ворчать и жаловаться на природу. Ему недосуг взглянуть хотя бы разок на море, как оно врезается с остервенением в береговую линию и, наглотавшись песку, отступает, и так без перерыва, должно быть, целую тысячу лет, а меня разбирает такое нетерпение, что прямо после обеда одеваюсь потеплей и мчусь в ту сторону, откуда дует пронизывающий, сбивающий с ног морской ветер, я истово верю в то, что море ждёт меня всегда, будто старый, седой семейный духовник, знающий всю мою подноготную, и моих близких, и моих дальних, и совсем мне чужих людей, и так до седьмого колена или вала, всегда в одном и том же месте, тут, у большого, мокрого, шершавого, если лизнуть, валуна. Я ложусь на песок. И сразу же накатывает ощущение покоя, будто кто-то родной положил тёплую ладонь на глаза, или навалился всем телом, и тяжесть этого родного тепла в одно мгновение наполняет меня спокойствием человека, лежащего на правильном пути, думающего правильные мысли, хоть и не всегда безмятежно у меня на душе, мне стыдно вспоминать об этом, но, Ваджракилай возьми, я, как и любой смертный, могу выйти из себя, да так, что не найдётся силы, чтобы затолкать меня обратно, могу выдать за ложь совершеннейшую правду, могу, споткнувшись, чертыхнуться так, что и без заката зардеются небеса, и мысль о том, что где-то внутри меня, под спудом, лежит-вызревает что-то премерзко-отвратительное, несмотря на всю сахарность моей внешней оболочки, приводят меня к мысли подорвать самые основы себя и изменить вместе с тем целый мир. Сотни снежинок, летящих, кажется, отовсюду, искрясь и сверкая, застилают мне глаза, и я вспоминаю историю, почти джатаку, про то, как один человек страдал от ненависти ко всему окружающему настолько, что не мог позволить приблизиться к себе на расстояние вытянутой руки ни одного другого человека. Он жил в одиночестве, страдал и ненавидел, даже когда приходил к морю, и оно утешало его, как только может утешить неживая дышащая вещь. Он сам готовил себе еду, пил один на один со своим отражением в оконном стекле: иногда джин, иногда воду. Бывало, он лежал тут, у огромного валуна, и думал про себя и больше ни о чём, и это были неправильные мысли. Так продолжалось семь лет, и длилось бы ещё многие годы (тысячи лет), но однажды, как снег на голову, на него обрушилось такое сострадание, что не ощутить злобы, таящейся где-то внутри, под спудом, смог бы только непроходимый глупец. И он прозрел (правда, на это потребовалось ещё лет семь). Пусть я немного замёрзла, но ведь где-то живут люди, которые никогда не знали тепла, пусть я стану огнём для них и водой для тех, кто страдает от огня, есть и те среди людей, кто никогда не наедался вдосталь, пусть я стану их единственной едой: кашей, хлебом с маслом, чаем с лотосом, есть и те среди нас, кто никогда не был любим, – пусть всем нам найдётся ровня, пусть все мы будем счастливы, как никто другой!
4
Постоянно созерцать тело в теле,
сумев преодолеть в этом мире корысть и горе.
Соединение одного человека с другим происходит чаще всего ночью, в полной темноте, лицом к лицу, один в один, как это делали до нас те, кто делал нас. Иногда мне кажется, что, воссоздавая меня из небытия, мои родители потрудились на славу, иногда я думаю, что не особо-то они и старались, но чаще я думаю о том, что их усилия так ни к чему и не привели. Тем не менее, я родилась, всплакнула вполголоса, почувствовала, как кто-то растворённый в ослепительном сиянии почтительно склонился надо мной и вложил мне в правую руку небольшой шершаво-гладкий на ощупь шар, пёстрый и бесцветный одновременно, если, конечно, долго разглядывать его на просвет. Поначалу я весьма неумело обращалась с миром, то и дело роняла его, пачкала шоколадом и кокосовой крошкой, теряла и находила (куда катится мир?) под кроватью порядком запылившимся. Затем мир стал предметом, который я старательно изучала в школе и чуть менее старательно – в университете. Потом я влюбилась, потом влюбились в меня, и спустя час я с ловкостью жонглировала, да не одним, а несколькими мирами сразу. Впрочем, спустя пару лет я поняла, что в поисках чистых ощущений, чистых переживаний и, как следствие, чистого опыта, потеряла невинность и душевное равновесие, потеряла себя, и была вынуждена долго и без заметного успеха распутывать клубок причин и следствий, приведших меня к тому, что первый снег перестал пахнуть подснежниками, позднее яблоко потеряло свою округлость и вкус, море бесшумно билось о берег, даже открытый огонь не грел, даже в запертом на семь замков доме было страшно оставаться один на один с собой. Минуло ещё лет десять, и однажды (я уже и забыть позабыла про поиск ответов на вечные вопросы – как быть, с кем ни бывает, куда дальше идти, если лень, тоска и беспросветное серое кругом) я увидела свет, один раз, потом ещё, он наполнил меня такой радостью, таким блаженством, умиротворением, любовью, что я ещё долго глядела на всё вокруг огромными, как синие блюдца, глазами и ощущала запах, цвет и вкус окружающего меня мира, будто только сегодня родилась на свет. Время перестало истекать песком, отбрасывать тени, капать и тикать. Пространство высвободилось настолько, что только моей стала дальняя комната стоящего особняком маленького дома, в которой хоть шаром покати – не найдёшь ни одной милой сердцу безделушки, в окружении пустых холодных стен я сижу обнятая тёплым, огненным пледом в кресле-качалке, сплетённой из виноградной лозы, качаюсь вперёд и назад (качнёшься раз после ужина, и бессмысленности этих движений хватает до первых лучей солнца). В эти самые тёмные часы я думаю о том, что даже самое глубокое море не способно вместить в себя всех слёз, выплаканных теми, кто страдает от голода, одиночества, лжи, а человеку, любому из нас, стоит лишь захотеть, и он вместит в себя весь балансирующий на грани мир и, может быть, спасёт. Почему же люди выбирают кружение эмоций, внутреннее беспокойство, страх смерти и лишь в лучшем случае – страх новой жизни? Седые волосы метут пол, я в движении, я в покое, старая, сморщенная, худая: в меня едва помещается теперь чашка чая, ложка мёда, а когда и для этого не останется места, я умру, от моего иссохшего тела постараются избавиться как можно скорей, слишком уж неприглядное зрелище. В разверстую, словно пасть ненасытного животного, могилу поставят гроб и станут бросать горсть за горстью землю, монеты, тёплые слова, носовые платки, шерстяные носки близкие мне и малознакомые люди, почти счастливые тем, что они-то живы, кто-то случайный уронит напоследок шар, ни белый, ни желтый, ни красный, ни зеленый, ни синий, а всё это вместе, всё это разом закончится до следующего утра.
(2011)