Слух о том, что Сафрон Смердин намалевал «живую картину» распространился по всему Песьяновскому урочищу и за его пределы. Любопытные повалили в дом Смердиных отовсюду. Приезжали не только из соседних сел: Половинкино, Егорьевки и даже Волчихи; были паломники из Змеиногорска, Курьи и Колывани. А однажды прикатил на взмыленных лошадях из Барнаула какой-то важный чин и захотел купить «живую картину», но ему не продали.
Чудесное полотно не на шутку взбудоражило спокойную крестьянскую жизнь поселка, основанного отставным солдатом русской Армии. Старики ничего такого отродясь не видывали, ни здесь, в Сибири, – на новых землях, ни в бывших самарских губерниях. Но слыхивали.
– Нечто подобное происходило в старину под Киевом или под Муромом! Или даже в самом Ново-городе!.. В те патриархальные времена Москвы-города еще не намечалось и не наклевывалось. А если и была та Москва, то глиняная, незаметная, не больше Рубцовки!.. И случилась там под Киевом или под Муромом такая штука: утонула одна брюхатая баба и стала являться по ночам!..
– Нет, нет! Не утонула та баба! Она сгорела на пожаре,– перебивал рассказчика нетерпеливый противник. И повышая голос до уровня волостного дьякона, пытался взять инициативу в свои руки.
– Не сгорела она вовсе, и не утонула. Нечего чепуху пороть, - вклинивался очередной соперник. - Её застрелил князь на охоте! Погнался князь за косулей. Настиг её. Бац - выстрелил, а косули и нет! На её месте девка лежит убитая: красоты не писанной!..
– «Не мели, Емеля, не твоя неделя»! – начинал ещё один громогласный голос, но был заглушен «иерихонской трубой» – очередным рубцовчанином, желающим развеять миф рассказчика в пух и прах.
И начинался гвалт, каковой бывает во времена смут и революций. Уважаемые в поселке люди принимались кричать и бить себя в грудь. Себя в грудь, соседа по уху!..
Так с чувством, толком и расстановкой рассуждают во все времена рубцовские старожилы.
А меж тем чудо «живого полотна» - Ольгиного портрета заключалось в том, как погибшая взирала (с полотна) на зрителя, на наблюдателя. Если человек, пришедший поглазеть на погибшую невесту, был добрый, порядочный и не скупой, то девичий лик с полотна смотрел на него прямиком: глаза в глаза и с загадочной улыбкой. А если к полотну подходил законченный негодяй и мошенник, то, как бы ни пытался он заглянуть в глаза Ольги и встретиться с ее взглядом: она для этого человека «смотрела» с надменным лицом, в сторону и поверх головы!..
Злые и нечестивые люди держали в карманах фиги и ни за что не сознавались в том, что видели девицу на полотне сердитой. Отходя прочь, чертыхались и считали ее ведьмой.
А случалось двум кумовьям подойти к «живой картине» (доброму и злому), тут такое начиналось, что хоть святых выноси!… И после того, как важный чин из Барнаула решил обманом и силой завладеть чудесным полотном, Сафрон Смердин объявил во всеуслышание, что уничтожил портрет. Сжег его на костре. На самом деле он спрятал портрет своей возлюбленной, и уже ни одна живая душа его никогда не видела.
Дальнейшая судьба двух замечательных вещиц: портрета утонувшей невесты и намоленной иконки - такова.
Через какое-то время Сафрон Смердин женился на Катеньке Куликовой. Они жили долго и у них родились три дочери: Арина, Анна и Пелагея. Чудесные вещицы - портрет Ольги и намоленная иконка перешли к одной из дочерей, к Пелагее.
У Пелагеи также родились три дочери: Нина, Надежда и Евгения. В 20-е годы прошлого столетия, во времена гражданской войны, когда «белые придут – грабят, красные придут – тоже грабят!..», – портрет Ольги пропал и судьба его неизвестна. Но осталась фотография того портрета. Поразительно! Фотография обладала такими же чудесными свойствами, какие были у самой «живой картины».
От Пелагеи, по окончании её земного жизненного пути, старая икона и фотография утонувшей невесты Сафрона перешли к старшей дочери – Евгении. Эти две легендарные вещицы находятся в целости и сохранности. И хранятся они до сих пор в том городе, который основал отставной солдат 7-го Кавказского полка Михаил Рубцов.