20 сентября в поле под Воронежем был развеян прах Василия Михайловича Пескова, как он и завещал.
...
Поле распахивалось до бесконечности. И было удивительно красиво: рваное небо, пережившее вчерашний дождь, вдали лес, уже тронувшиеся в осень деревья, а перед ними темные приземистые стога.
- Прекрасно место, - сказал я Диме Пескову.
- Да, - кивнул Дима и улыбнулся совсем, как Василий Михайлович, - у деда был вкус.
Для своего последнего упокоения Василий Михайлович сам выбрал это поле. И эту крохотную полянку в дубраве не его краю. И несколько лет назад положил тут камень с надписью: «Главная ценность в жизни — сама жизнь», завещав развеять здесь его прах.
Говорят, впервые он подумал об этом, когда вот так же в поле под Могилевом был среди друзей писателя Константина Симонова, распорядившегося развеять его прах там, где он, фронтовой корреспондент, впервые увидел страшный бой с немцами, описанный потом в романе «Живые и мертвые».
Я верю в эту историю. Василий Михайлович всегда знал, где его главное поле. Каждый год ездил сюда, под Воронеж, на поле у Тресвятского (где учился) и неподалеку от села Орлово (родного своего села). В военные зимы бегал тут за дровами, как раз в ту рощу, что видна у края поля. В недалеком Воронежском биосферном заповеднике бродил, выпестывая свои первые «Окна в природу», на отдыхе приходил именно на эту полянку, где лежит теперь его камень. Здесь, говорят, росли три великолепных столетних дуба, которые он помнил с детства. Только их спилили...
Народу проводить Василия Михайловича приехало много. Пацаны в поселках, которые мы проезжали, выбегали на улицу поглазеть: никогда еще сюда мерной цепочкой не приезжали полтора десятка машин и автобусов. Потом все шли по разбитой и засыпанной желудями дорожке в лесу, потом теснились на пятачке у камня. И у каждого была своя история про Пескова.
Как отбивал он на суде егерей, которых хотели посадить за то, что выгнали высоких, но пьяных чиновников, решивших поохотиться в заповеднике. Про то, как в Америке он полюбопытствовал в Библиотек конгресса, сколько его книг там хранится, и сам удивился: сорок с лишним! Про то, как он, узнав, что отец вышел на пенсию (и отличную по тем временам — 76 полновесных советских рублей!), потребовал, чтобы и мама отдохнула и сам платил ей пенсию, равную отцовской. Как за стуки выбил санитарный самолет, чтобы помочь неизвестной ему тяжело заболевшей землячке-учительнице... И это были добрые и бесконечные рассказы.
А потом три его сестры, внук Дима и самые близкие люди пошли в поле, держа в руках небольшую пластиковую баночку-урну с прахом Василия Михайловича. На ее черном боку мелом было написано: 1208...
Нас попросили остаться у камня и, Бога ради, не фотографировать этот самый последний и самый печальный момент.
Они удалялись вдоль дубравы по кромке мокрого поля и только изредка мы видели, как взлетает над ними невесомое серебристое облачко...
Это уходил Василий Михайлович. В свое поле. Ветер быстро уносил его от нас в сторону дальнего леса.
Когда они вернулись, я спросил у Дмитрия:
- Так далеко ушли. Зачем?
Он опять улыбнулся:
- А мы искали три дубка, взамен тех, что срубили, как дед рассказывал. Нашли тут. Маленькие совсем. Ну, вырастут!..