Все началось 28 августа 1941 года. Русские немцы
День ожидался холодным и дождливым, но оказался теплым и без дождя. Было двадцать восьмое августа. Вот-вот и маленькое теплое лето должно закончиться. Автобус отъехал от Соловецкого камня. В окно были видны дома, набережная, маленькие кораблики с круглыми прозрачными крышами, что везли совсем мало пассажиров, а вот в автобусе было пассажиров много.
- Историческая группа возобновляет свою работу. Приходите, - тихим голосом сказал мужчина, что встал с места в самом начале автобуса.
- Вы были в этой группе? - спросила Веру женщина, что сидела рядом с ней у самого окна.
- Нет, не была в этой группе, но попробую прийти в этот раз.
Еще немного, и улицы стали не такими широкими, а потом стали совсем узкими, и, наконец автобус остановился у здания, на котором были два флага, бело-сине-красный и черно-красно-золотой.
В комнате куда все, кто ехал в автобусе, вошли, вдоль стен стояло несколько прямоугольных столов, и еще два высоких круглых стола стояли в центре. На прямоугольных столах стояли вазочки и тарелочки, лежали конфеты и бутерброды, виноград. Отдельно на подносе стояли маленькие стаканчики, в которых была налита водка.
- Помянем тех русских немцев, кого двадцать восьмого августа 1941 года депортировали из мест, где они всегда жили, - услышала Вера Ивановна слова женщины, что ехала вместе со всеми в автобусе, а потом и пригласила всех в эту комнату.
- Помянем, - ответили женщине.
- Обязательно, - добавил мужчина, что стоял с этой крошечной рюмкой-стаканчиком рядом с Верой Ивановной.
- Если кто хочет немного добавить к этому тосту, то, пожалуйста, можете сказать, - сказал женщина, что и провозгласила первый и единственный тост.
Несколько минут была мягкая тишина, и в этой тишине не слышала Вера Ивановна ничего, словно никого в этой комнате не было.
- Меня зовут Татьяна. Я, может быть, не буду говорить очень связно и правильно. Я волнуюсь. Но я скажу, как могу.
Моего отца арестовали. Потом и мать выслали. Я была грудным ребенком, только потом что-то узнала и поняла. Мать выслали в Пермь, в лагерь. Там жили за колючей проволокой. С 1944 по 1947 год была с матерью в лагере. Потом, там, в лагере маленькие дети заболели, и я заболела, и девять умерли, а я осталась жива. И тогда меня забрали у матери и отдали в дом ребенка. Из дома ребенка попала в 1950 году в детский дом. Но были люди, кто меня из дома ребенка брал к себе, но они были пожилыми и им не разрешили, чтобы жила у них. Я бежала к ним, сколько раз бежала к ним.
Один раз прошла три села, пришла ночью, стучу в окно.
- Кто там? - спрашивает бабушка.
- Я, Татьяна, пустите меня.
Переночевала у стариков своих.
- Не отдавайте меня в детский дом, не отдавайте.
- Милая, нам не разрешают тебя взять. Не бегай больше из детского дома. Нас, как и твою маму, могут посадить. Не бегай к нам.
Что произошло тогда со мной не знаю, но это еще и не школьницей была, но поняла, что если еще раз приду в старикам, то их просто уже никогда не будет, а так смогу о них думать, а, значит, буду не одна. И больше к ним, к моим старикам, не бежала, а просто убегала, сама не знаю куда. Но меня ловили, бывало, и долго была на свободе, а бывало, и сразу находили. Больше всех в детском доме бегала. Самая бегунья была.
- Сильно били меня в детском доме. Фашисткой называли. Ножом кололи. У меня было восемнадцать ножевых ран. Выжила.
После детского дома меня определили в медицинское училище. Получать профессию. Жила на квартире у семьи евреев, помогала за детьми ходить, забирала их из школы, помогала с уроками. Люди были хорошие, простые.
И как только стала самостоятельной, то пошла, узнавать про своих родителей. Пришла в НКВД.
Там встретил Татьяну офицер.
- Зачем тебе это? - спросил он Татьяну.
- Хочу знать про своих родителей, - ответила Татьяна.
- Хорошо, узнаю, что могу. Приходи через неделю.
Через неделю сидела Татьяна за столом, за которым сидел и Борис Павлович. Стол пред ним был чистым, никаких бумажек на нем не лежало. Борис Павлович внимательно смотрел на Татьяну. Его вьющиеся волосы, коротко постриженные, аккуратно были уложены. Форма на нем сидела тоже аккуратно, была отутюжена до хруста. И, стоило, ему чуть шевельнутся, как пиджак, а может погоны на этом пиджаке, издавали тихий, но быстрый звук. В его черных глазах было спокойствие, полное, глубокое спокойствие.
- Татьяна, родители твои были осуждены по 58 статье, - сказал Борис Иванович.
Татьяна смотрела на Бориса Павловича, она впитывала каждое слово, словно ей диктовали, а она записывала.
- Статья суровая, - продолжил Борис Иванович.
Не знала Татьяна этих статей, по которым судили, но понимала, что это такая статья, по которой она не может видеть своих родителей, но не только видеть их не может, но и даже знать их, тоже не имеет права.
- Вы раньше всей семьей жили в городе Николаеве. Отец был арестован Расстрелян. А мать была в лагере, и ты была с ней.
Потом он еще говорил о том, что было, и почему, Татьяна не шевелясь, слушала и слушала. Не вздрагивала, просто была каменной. Теперь она знала, как отца звали, как звали мать, где вся семья жила. И была она теперь не Татьяной, а Татьяной Хильдергард Антоновной. И это второе имя она теперь знала, и чувствовала, как казалось давно, что рядом с именем Татьяна было и другое, и теперь оно к ней вернулось, ее полное настоящее имя.
- А теперь скажу тебе самое главное. Все, что ты услышала, ты никогда не забудешь, а потому не говорю тебе, что это нужно забыть. Но, никогда и нигде ты не должна об этом говорить. Никогда. Можно только говорить одно, что ты из детского дома, родителей не знаешь и не помнишь, их не видела никогда. А то, что узнала, значит только одно, что родители у тебя были, и в этом мире ты не одна. Но только увидеть даже мать ты не сможешь никогда. Только помни, что мать будет тебя оберегать. И никогда больше сюда не приходи. Дорогу сюда забудь.
И, Татьяна больше никогда не приходила в эти органы, в которых все знали, но то, что они знали, было тайной. И она хранила эту тайну, так же, как и те, кто забрал у Татьяны родителей.
Наступило время, когда Татьяна уже начал работать. И работала старательно, и самое главное аккуратно. Очень любила Татьяна, чтобы все было на своих местах, чтобы знать, где можно все взять. И старалась, старалась помнить, что должен быть порядок всюду, свое это или чужое. Пока своего было у нее только то, что и было на ней надето, и все. Но и чужое тоже было для нее, как свое, все нужно было мыть и чистись, и еще раз мыть и чистись. И шкафчики с лекарствами, и стулья и столы в кабинете, и окна, тоже должны быть чистыми, чтобы солнце, проходя через стекла, не исчезало в пылинках, а во всю свою силу грело комнату, где Татьяна делала больным уколы.
Как-то раз стояла Татьяна на остановке, и обратила внимание, что на нее смотрит женщина. И Татьяна даже не села в автобус, что подошел, а женщина эта тоже не села в автобус, а продолжала смотреть на Татьяну. На женщине, одетой в серое крепдешиновое платье, еще был одет и пиджак с высоко поднятыми плечами, и замшевые туфли на высоком каблуке, с прорезанными кружочками на носу по краю туфель. Волосы были светлыми, завитыми мелкими кудрями, и подняты заколками за уши.
Когда на остановке никого не осталось, то женщина подошла к Татьяне.
- Ты, Татьяна …?
- Вы моя мама? – только и спросила Татьяна.
- Нет. Меня зовут Надежда Николаевна. Я тебя забирала из лагеря от твоей матери.
- А где мама?
- Твою мать звали Катрина.
Но Татьяна не поверила этой женщине, которая смогла узнать в ней восемнадцатилетней ту, маленькую девочку, которую тогда могли нести только на руках, так она была мала и легка. Не поверила, но понимала, что придумать такое невозможно. Так и пришла к Татьяне еще одна маленькая весточка из ее детства.
- Вот в девяностые годы уже занялась поисками по настоящему, - продолжает свой рассказ Татьяна.
Поехала в архив города Николаева. Там ко мне уже привыкли и знали меня хорошо, и даже ждали. Теперь уже я знала, что мой отец родился в 1915 году, а мама в 1919 году. В 2003 восстановила родителей в их правах, реабилитировала. Потом в 2006 году узнала, где жила моя мама, с которой не довелось встретиться. В 1987 году она умерла в Перми, где и жила. Вот увидела только ее могилу. Значит, моя мама умерла не реабилитированной, осужденной, а ведь в 1956 году уже многих реабилитировали, а ее нет.
- Мне справку не дали, что была репрессирована. И что сидела в лагере вместе с матерью, но это было не важно. Сказали, что опоздала.
Татьяна рассказывала всем о своей жизни, о детстве, о родителях, о поиске, о сегодняшнем дне.
- Это только маленькая часть того, что было. Можно еще столько говорить, столько всего было. Но спасибо, что выслушали, спасибо.
- Тоже была в детском доме, тоже без родителей, все так и было, - сказала одна из слушательниц Татьяны.
- Помянем тех, кто прошел этим путем, и того помянем, кого нет с нами, - сказала Маргарита Ивановна.
Все подняли маленькие стаканчики.
- Помянем.