Уто-о-оп!! глава 2
2
"Уто-о-оп!!"
Да, можно так сказать, что я рос в дороге. Я подрастал, а мама всё
путешествовала со мной, всё искала лучшей доли. Можно только удивляться её смелости и
силе: одна, с маленьким ребёнком, за несколько лет она объехала чуть ли не полстраны.
Конечно, о тех двух-трёх годах я знаю мало, и то всё с чужих слов. Но лет с пяти в моей
памяти, как в кино, мелькают картины: то гор, то степей, то больших городов,
то сельские пейзажи; и - вагоны, вокзалы, чемоданы; и - люди, много-много разных:
и добрых, и весёлых, и злых...
Наконец, в конце мая (помню: стояла страшная жара, и блестели на солнце молодые
тёмно-зелёные листочки на огромных тополях), мы вышли из вагона на вокзале города Н., и
на мой вопрос: "Почему мы дальше не едем?" - мама, чем-то очень расстроенная, устало
села на чемодан, обняла меня и сказала: "Потому что дальше даже поезд не едет..." - и
вздохнула, тяжело так вздохнула...
Этот ответ и вздох мне запомнился на всю жизнь...
Конечно, когда я подрос - я понял, что поезда-то дальше шли, а это мама
наездилась "досыта". Поэтому мы и начали обосновываться в Н. основательно: нас к себе на
квартиру пустила какая-то старушка, и скоро уже мама работала на железной дороге, а я
начал ходить в детский садик. Но потом в нашей маленькой семье появился незнакомый дядя,
которого мне мама велела называть "папой", и мы вновь отправились в путешествие, уже
втроём; и уехали в глухую тайгу на лесоразработки, где люди жили: кто в землянках, кто
во времянках, мы же ютились в бревенчатом бараке в маленькой комнатке. Но среди зимы тот
барак сгорел, сгорела вместе с ним и молодая семья, и трое совсем маленьких детей; и
навсегда запомнилось мне, как дымят и тлеют головешки на пожарище, и среди них обгорелый
остов детской кроватки, чудом сохранившиеся лоскутки зелёного одеяльца, и косточки... И
такой пожар среди тайги в январскую стужу был на столько страшен, и не только мне, что
мы вновь вернулись в Н., где и остались навсегда...
Да, это я вновь отвлёкся; а всё потому, что далее начинаются главные события,
из-за которых, собственно, я и взялся за эту "писанину". И думаю, что лучше всего начать
мне с того времени, когда я ехал на поезде домой, то есть к маме, в отпуск из армии
после года службы в танковых войсках, и поезд проносил меня по тем самым местам, где жил
мой отец и все мои родственники. И мне не спалось... Глядел я в тёмное окно, в осеннюю
безлунную ночь - и ничего не видел. Вагон весело бежал по рельсам, скрипел и вздрагивал,
дёргался и сильно накренялся, и вновь катился почти бесшумно. А меня переполняли совсем
не радостные мысли, и "не летел я на крыльях" от нетерпения, как Николя Ростов в "Войне
и Мире", а даже - совсем наоборот. И было отчего...
До чего же велика Россия! Почти сутки уже, как я выехал из части, а всё ещё не
доехал до Урала, а впереди была ещё Сибирь.
В вагоне было холодно и пусто. Лишь на верхней полке кто-то спал, вытянувшись
во всю длину матраса, укрывшись с головой белой простыней и одеялом.
"Да, да! Здесь моя родина! Я здесь родился! Здесь все мои родственники... под
этим самым небом... в этой ночи! - метались мысли в моей голове, и колотилось сердце в
груди. - И спят и не знают, что я... совсем рядом! И отец мой здесь! Он так порывался
меня видеть, что бабу Евдокию чуть не прибил! А я, вот он... Чувствует он или нет?"
Почему-то мне казалось в ту минуту, что стоит мне увидеть отца, и я буду знать:
как мне жить дальше. А то я напрочь не знал: как мне жить! Река жизни несла меня
неизвестно куда, а я не знал: к какому берегу или острову мне пристать, или же не
сопротивляться и плыть... куда вынесет. У Гоголя в "Мёртвых душах" есть хорошие слова:
что всякий человек обязательно должен быть "чем-то"! - ведь "для чего-то же дан ум
человеку"!? А я до сих пор ещё был ничем... хотя ум у меня был - раз я страдал...
И той ночью у меня было очень сильное желание сейчас же сойти с поезда, увидеться
с отцом и родственниками, и избавить себя от этих мучений. Но... я и чувствовал и
понимал, что надо, прежде всего: непременно помириться с мамой, объясниться с
друзьями, уладить всё с Зоей. А то: "натворил делов и - сбежал"! А уж потом, на обратном
пути... и повидать отца. Да, вновь надо было подождать, потерпеть... И почему нельзя
делать всё "сразу и быстро"?
"Да!.. завтра же годовщина дяде Васе, - вспомнил я.- И отчиму... Мама,
наверное, с кумой отмечать будут. А тут и я кстати. Причина будет... И помириться с
мамой легче будет... Нельзя же так. Не последняя же я сволочь!"
"Надо же - год прошёл!.. Да, двадцать восьмого октября (как и сегодня)...
только, сегодня суббота, а то пятница была, - они и укатили на рыбалку", - вздохнул я,
и воспоминания отвлекли меня от тяжёлых мыслей.
Отчим и дядя Вася всегда брали меня с собой на рыбалку, а тут... как их кто
ужалил! Ещё с утра и разговора не было, а вечером после работы - они и укатили! Без
меня...
И помнятся мне те дни до тонкостей.
- Может быть, в последний раз перед зимой и рыбки поудим. А то: когда ещё лёд
станет! - к Новому году, не раньше, - говорил, и как бы оправдывался перед мамой и мной
за спешные сборы, отчим, а маленькие серые глазки его так и бегали виновато, будто
боялись смотреть на нас.
А он, надо сказать, был низкорослый и коренастый, а тут, в тёплой одежде и вовсе
был похож на "колобка", если бы "колобка" нарядили в фуфайку и шапку-ушанку. Я родного
отца никогда не видел, не знаю: какого он роста. Но... я привык к этому, к отчиму, к
Семёну Петровичу, и буду здесь называть его отцом. Хорошо? Потому что всё, что я умею
делать по дому - всему он меня научил, и я ему за это благодарен. Что бы он ни делал, -
а он умел делать всё! - он никогда не гнал меня от себя, а всегда терпеливо показывал и
учил всему, хотя и был несусветным матерщинником. Наверное, поэтому я ещё никогда, ни
при каких обстоятельствах не сказал вслух ни одного нецензурного слова... А в остальном
учении меня силой держать не надо было: мне нравилось учиться, очень хотелось самому
знать всё и всё уметь. Страшно не люблю от кого-то в чём-то зависеть! Такая уж у меня
натура. Попробовал бы кто-нибудь взять меня за руку и силой потянуть за собой! Даже,
если мне и надо было бы в ту же сторону, - ни за что бы не пошёл, насмерть бы упёрся!
Так вот: отец в этот раз был серьёзен, озабочен и немногословен, хотя в таком
наряде и выглядел очень смешным. А Василий Васильевич, сосед наш и друг отца - наоборот,
много суетился и шутил.
- Погода-то, погода-то так и шепчет! А, бабоньки? Гляньте, как погода-то
разыгралась", - улыбался он во всё своё широкое, скуластое лицо и радовался: и хорошей
погоде, и предстоящей рыбалке, и выпивке с другом вдали от жены, - и впихивал в свой
старенький Запорожец рыболовные снасти и резиновую лодку-двухместку. Мне навсегда
запомнилось его лицо всё испещрённое морщинами, и "вечная" папироса "Беломорканала",
зажатая мелкими жёлтыми зубами, и постоянно тухнувшая.
- Пого-одка! Так и зовёт, так и шепчет! - добавил он ещё раз, подмигивая мне,
потому что я-то хорошо знал: как обычно у них проходит рыбалка.
- Ну-ну, знаем и мы, что вам там шепчет погода, - погрозила ему, тоже
маленькому, как мой отец, но юркому мужчине, кулаком его жена, крупная, крепкая Ксения
Юрьевна. - Вам не так рыба нужна, как причина есть - выпить. Нешто у вас дома кто
отбирает? Всё никак не напьётесь досыта!
- Да ну их, кума, - отмахнулась мама. - Всё равно их не удержишь - раз надумали.
Пусть потешатся наши мужички. Авось и впрямь - рыбы привезут; в магазине-то её давно не
видно, даже "Килька в томате" - и та исчезла. Да и на праздник неплохо было бы рыбный
пирог испечь.
- Во! Слушай, Ксюша! Кума тебе умные вещи говорит, - обрадовался поддержке
Василий Васильевич. - А вы, кстати, анекдот новый слыхали? Два кореша собираются на
зимнюю рыбалку и один другого спрашивает: "Ванька, ты тёплые вещи взял?" "Конечно, взял,
- отвечает Ванька. - Я думаю - семи поллитровок хватит".
Но весёлое настроение было только у Василия Васильевича, и никто его не поддерживал.
Обычно мы выезжали на рыбалку на водохранилище за город с ночёвкой, дня на
два-три, чтоб с вечера подыскать подходящее место, и там уже, на берегу, отец с Василием
Васильевичем, как правило, и... распивали бутылку - другую водки или вина, а потом
высыпались; а утром - и заплывали на лодке на то место, которое они примечали с вечера
или знали по прежним рыбалкам.
Но на этот раз погода подвела рыбаков. Уже на другой день, то есть в субботу, к
полудню подул яростный ветер, нагнал тучи, и резко похолодало. К вечеру же погода совсем
остервенела: в четыре часа дня стало темно, и ветер рвал, свистел и выл; посыпалась
снежная крупа, и она, как маленькими градинками, больно била по лицу и по глазам, и не
задерживалась на подмёрзшей земле, а тут же сдувалась куда-нибудь в затишье.
Поэтому, уже в субботу рыбаков ждали домой с нетерпением, даже не ложились
спать. За вечер мама и Ксения Юрьевна дважды раскладывали карты и гадали на них. И оба
раза карты предсказывали беду, слёзы, удар, покойника... Пиковый туз выпал оба раза, и
всё остриём вниз!
Так оно и случилось.
Утром в воскресение примчался домой один Василий Васильевич на Запорожце, сам
не свой: без шапки, волосы взъерошенные, глаза - опухшие, дикие, бегают. Более всего
мне запало в память, как Василий Васильевич трясся весь, даже зубы у него стучали, и он
не мог пальцами удержать папиросу, и Ксения Юрьевна - из жалости к нему - сама держала
дымящуюся папиросу, и время от времени подносила её мужу, чтоб он мог затянуться
раз-другой табачным дымом. И, только начинал Василий Васильевич говорить - тут же и
обливался слезами, совсем не по-мужски как-то, в три ручья.
- Ой, матушки мои!.. Да что же это сталось!.. Ей богу, не досмотрел я за ним!
Бабоньки, вы мои милые!.. Маленечко пьян я был... заспал, не уследил! - вопил он, а
онемевшие женщины слушали его, не перебивая. - А погода-то, как сдурела, как сдурела!
Говорю: Семён, давай выпьем и переспим эту погоду в машине, а утречком разъяснится -
и порыбалим, аль домой отвалим; да хрен с ней с рыбой!.. Ну, выпил я, а он - не пьёт и
молчит, главное... Мы с утра-то и днём маленько потаскали окуньков - заплывали, а как
подуло - и к берегу. Вот тут-то я ему и говорю: Семён, давай выпьем да поспим, а
разъяснит - и заплывём. А он, главное, молчит! Но... тоже - выпил маленечко, а сам всё
курит и курит. Как чувствовал - что ли? Потом, правда, ещё маленечко выпил. Ну, а я...
я тоже выпил с ним, значит... за компанию. Да захмелел, как на грех. Здорово захмелел!
И уснул... не помню как. Ветер-то воет, свистит, ажно машину раскачивает, хоть мы и в
закутке стояли. Но он-то, Семён-то, тут же сидел, в машине, со мной, и курил, и молчал.
Неразговорчивый такой был!.. Я думал: он осерчал, что рыбалка испоганилась, ну и говорю,
что, мол: да хрен с ней, с рыбалкой-то, но не ехать же домой в такую круговерть!.. Но,
уснул я. Помню: вроде как, тормошил меня ктой-то. Зачем - не знаю, только я уж...
сильно захмелел... задремал. Може, он, Семён, а, може, мужики, что недалече от нас на
КамАЗе расположились с вечера ещё.
- Ой, головушка моя! Ой, виноват я, бабоньки! Не доглядел я за ним!.. Да что же
это такое сталось!? - вновь и вновь завывал Василий Васильевич, растирая по
морщинистому, не бритому лицу, красной, обветренной рукой и слёзы и сопли, но после
хороших тумаков от жены своей Ксении Юрьевны и стакана холодной воды, продолжал.
- Очнулся я сёдни утром, а... его нет! И лодки нет, главное! И снасти его нет!
А-а, Господи!.. Ну, думаю: может, ветром унесло снасти-то и лодку - ветер-то сумасшедший
был, циклон настоящий!.. А он, думаю, здесь гдей-то, ищет, поди. Кричал я его, орал,
осип ажно, но... нет его - и всё тут! И КамАЗа того нет, и мужиков нет, чтоб спросить,
може они что видали и знают. Ой, бабоньки, что ж делать-то?.. Утоп он, как есть -
утоп... Уто-о-оп!!
Ещё какое-то время женщины тормошили Василия Васильевича и приводили его в
чувство, но он совсем обмяк и раскис от слёз и причитаний. Потом мама побежала в
милицию, едва разубедив тётю Ксению, что никто Василия Васильевича "не заберёт и не
посадит", и что надо "непременно поднимать всех и искать Семёна". Потом приехала
милиция, забрала с собой дядю Васю и маму, так как она сама напросилась с ними.
Милиция и спасатели обыскали берега водохранилища, но ничего не нашли. Решили,
что отца унесло в лодке далеко от берега и там, на больших волнах и при сильном ветре он
не справился, не смог выгрести к берегу, да ещё запаниковал скорее всего, опрокинулся в
ледяную воду и утонул. А лодку унесло куда-нибудь ветром и, даже, если её кто-то и
нашёл, то, навряд ли, сознается: вещь-то "очень дефицитная и дорогая". А Ксения Юрьевна
дома, наедине с нами, не раз высказывала, что она подозревает тех мужиков с КамАЗа, что:
"позарились, - мол, - на лодку и снасти, и прибили и утопили Семёна, чтоб не было
свидетеля. Да и Семён такой, что за так просто ничего не отдаст: может и по морде
съездить, - не то, что Василий, тютя. За то - и прибили Семёна, и концы в воду". А мама
не хотела этому верить, отмахивалась от предположений кумы. А я случайно слышал, как
следователь спрашивал маму, когда приезжал к нам и заполнял какие-то бумаги: "а не ушёл
ли Семён куда... из дома? Не было ли ссор?" И прочее такое. На что мама отвечала: "Нет,
не мог. Не такой он". Хотя, я-то, как никто другой, знал: редкий день проходил у нас
дома без ссор, ругани, а то и хуже чего... Но меня никто не спрашивал; да я и по ответам
мамы понял, что об этом не следует говорить...
Но, дали объявление по местному телевидению и радио, и фотографию моего отчима
показали. Но, вот уже и год прошёл, а ничего нового к тому, что рассказал Василий
Васильевич - не добавились. Так и остался отец числиться не умершим, а без вести
пропавшим. А мне до сих пор не верится, что его нет среди нас... живых, и я в любой
момент могу "в живую" представить себе: как он входит в дом, в комнату, как всегда
задумчивый, сосредоточенный, "весь в делах"!..
А Василия Васильевича отпустили из милиции на следующий день. Появился он домой
ничуть не лучше с виду чем, когда примчался с роковой рыбалки. Пил он потом трое суток
беспробудно, "с горя", - как он говорил. И всё рассказывал: как его "в органах
спрашивали с пристрастием". Хотя я знал, что он мог и "присочинить, приукрасить".
- Да как они могли подумать, что мы с Семёном!.. Будто бы я мог его!.. Да что
они знают и понимают?! Да он мне друг был, друг! Да я ради него на всё бы пошёл,
последнюю рубаху отдал бы ему! А они... такое на меня... - плакал он и стучал кулаком
себя по груди.
- Ну, а как бы ты хотел? - его же не нашли! А, вдруг, он и не утонул вовсе, а
его кто убил и... и утопил, или закопал где? А лодку украл!.. Вот тебя и спрашивали.
Такая у них работа - спрашивать, - успокаивала его Ксения Юрьевна. - Да и того КамАЗа,
и мужиков тех, что с вами были на водохранилище, ты ж не запомнил... Мог же номер-то
запомнить!.. Теперь, вот, где гарантия, что не они его?..
- А ты что - совсем тех мужиков не запомнил? Даже лица хоть одного из них? -
пытала его вопросами и мама. - Если встретишь вдруг - сможешь признать?
- Какой там, кума! С чего бы я их рожи изучал? Да, если б они его... так они и
меня могли... чтоб без свидетелей, - резонно заметил Василий Васильевич. - Да и моего
"горбатого" могли бы... угнать.
- Ну, уж! Кому-то твой задрипанный Запорожец понадобился бы! - осмеяли его
женщины.
А Василий Васильевич всё рассказывал, повторяя одно и то же в десятый раз,
плакал и пил, даже на работу не ходил. И за те трое суток он ослаб неимоверно. А на
четвёртый день Ксения Юрьевна похмелиться ему не дала, решила, что "пора ему приходить
в чувство", - как она рассказывала потом, плача и завывая, как недавно её муж.
- И не дала, вот нистолечка не дала похмелиться! Сколько ж можно!.. Работать же
надо, жить же не на что!.. А он как трясся-то, как упрашивал! - не дала! А потом смотрю
- дело не шуточное: лихоманка его бьёт, совсем скручивает! Побелел он весь, будто мелом
измазался, воздух ртом хватает, глаза выпучил, и только: "Э... э!" - и ничего больше
сказать не может. Пока я за "скорой" бегала да звонила, пока она приехала - он по дороге
в больницу-то и скончался!.. Я сама такая больная... Сердце порой так колет, так жмёт,
ну, думаю, конец мне пришёл... А, вот, поди ж ты - Вася-то мой опередил меня, вперёд
помер...
Так что, если Василий Васильевич что-то не сказал из того, что знал, то унёс
всё с собой навсегда...
3
Отчим, и тень отца