Философский камень - 1

Гумер Каримов
ФИЛОСОФСКИЙ   КАМЕНЬ

Юфнм   САНИЯ

ЭТО МЫ, ГОСПОДИ!

1. ВВЕДЕНИЕ В ПУБЛИЦИСТИКУ ПО ЗАДАНИЮ РЕДАКЦИИ

В эссе Хорхе Луиса Борхеса, на¬званном «История вечности», читаем: «Время для нас — проблема, проблема жгучая и настоятельная и, возмож¬но, во всей метафизике самая жиз¬ненно актуальная, вечность же — игра и докучливая мечта». Упоминая далее «Тимей» Платона, писатель определяет время как «текучий образ вечности», что нисколько, однако, не разрушает «всеобщее убеждение, что именно веч¬ность соткана из времени».
Конечно, время как физическая категория — абсолютно бесстраст¬ная, равнодушная «вещь в себе», используя здесь и далее кантовскую терминологию. Но его холодное одномерное течение, сквозняком вечности гуляющее по пространству, лишь тем и осознается, что происходит на фоне вещей, явлений и событий реальной действи¬тельности. «Бог нашей драмой коротает вечность, сам сочиняет, ставит и глядит», как сказано у Хайяма.
Существует, конечно, «темный» метафизический вопрос: куда оно направлено? Все считают, что оно течет из прошлого в будущее, но вполне вероятно и обратное, о чем пишет цитирующийся тем же Борхесом испанец Мигель де Унамуно: «В сумерках рука времени струится из вечного завтра». Весьма близкий мне по духу поэт выразил это так:

Почему   вы   решили   грядущее - прибавлением?
И   откуда   вы  взяли,   что   Время   не  движется   вспять?
Вы забыли Декарта,  что  Истину мерят сомнением?
Может, надо не складывать, а убавлять?

Не стану, однако, далее развивать эту мысль, нужную здесь лишь затем, чтобы время, ставшее «вещью для нас», сыграло свою роль детерминанты (обусловливающего фактора) концептуального видения возобновленного издания.
В самом деле, журнал наш выходит в начале 2001 года. А это — не просто новый год и даже не только — новый век, это — новое тысячелетие... Словом, великая, краеугольная веха как в истории человечества, так и на многострадальном историческом пути России.
И вот на этом пути происходит событие, возможно, не слишком грандиозное: некий молодой союз литераторов рискует возродить известный в России журнал. Факт сам по себе прекрасный и благо¬родный: спустя сто шестнадцать лет после его закрытия,— возобно¬вить выпуск издания, известного в XIX веке своими литературными, научными и демократическими устремлениями. И какой при этом умный, даже хитрый рекламный ход! Да какой же мало-мальски грамотный российский читатель, завидев на прилавке журнал с таким названием, не полюбопытствует его открыть?!
В этой связи вспоминается где-то прочитанный (не у Гиляровского ли?) исторический анекдот об одном интеллигентном прохожем, рас¬хохотавшемся при виде нелепой, на его взгляд, вывески: «ПРОДАЖА РАЗНЫХ МУК». И хотя мука ни в каком виде прохожего не интересовала, он все же вошел в магазин, ожидая увидеть там, под стать вывеске, полуграмотных приказчиков в засаленных картузах и мятых косоворотках. Каково же было его изумление, когда его встретили молодые люди в безукоризненных фраках, говорившие на чистейшем французском...
Что-то похожее по своей неожиданности хотелось бы увидеть, открыв Наш журнал. Не секрет: известные нам «толстушки» пере¬живают сегодня далеко не лучшие времена, и, если бы не щедрая рука Сороса, существовали бы они ныне вообще? Ах, как хотелось бы, чтобы новое издание представляло собой совсем иную карти¬ну! А это уже не • вопрос формы и пиаровского хода, а проблема концепции — внутреннего содержания новых «Отечественных запи¬сок». Что ж, если помнить о том, что на крутых исторических изломах, когда литературная элита почти без боя сдает свои столицы и книж¬ные развалы бульварному чтиву, не провинция ли, до поры дремлю¬щая и неспешная, приходит спасительницей российской словесности и общественной мысли? Последнюю не стоит понимать только гео¬графически, да и трудно питерские пригороды и Ленинградскую область почесть «глубинкой», скорее, это некий социальный феномен, в котором проявляется инстинкт самосохранения нации, тот огромный нравственный и культурный потенциал, генофонд, если угодно, объ¬ективно востребованный сегодня страной. Тогда и оказывается, что астафьевская сибирская Овсянка, Подмосковная Тверь, равнинная Волга становятся вдруг литературными центрами России. Поэтому нет ничего удивительного в том, что идея возрождения «Отечествен¬ных записок» не на Невском возникла или Тверском, а в тихом «милом Павловске», как называла свою жемчужину его основатель¬ница, матушка-императрица Мария Феодоровна.
Можно, конечно, предположить, что подобная «неслыханная» дер¬зость вызовет неоднозначную реакцию в обеих обветшавших лите¬ратурных мекках... Да и Господь с ними, как-нибудь переживут. Главное — востребован мощный потенциал, открыты новые имена, читателю доселе малознакомые, но ведь те знаменитые — замолчали,
надоели или еще как-то невнятно проявляют себя, а читатель наш, бедолага, смертельно соскучился по хорошей литературе, ему эти силиконовые груди и бульдожьи красавцы с «пушками», упакованные в целлофановый кич,— во где сидят! Искренне надеюсь, провинция не разочарует, порадует «изголодавшихся» читателей доброй россий¬ской словесностью.
Сложнее обстоят дела с критикой и публицистикой, что, впрочем, вообще характерно для отечественной литературы общественного звучания: массовый читатель у нас не очень жалует философские изыски эссеистов или литературоведческие размышления критиков, особенно если они облечены в усложненную научную терминологию и запутанное громадье теоретических сентенций. Будем убеждать наших авторов не измываться над читателями посредством наукооб¬разной фразеологии, а избирать доходчивый и ясный стиль изложения пусть даже трудных философских истин, как это и принято делать во всем цивилизованном мире (см., например, историческое исследо-вание В. Кронина о Луи XIV).
Речь между тем пока идет только о форме. Содержание, как я уже говорил, диктует время. В свою очередь наше время, вырванное из контекста исторической эволюции общественного развития, как всемирного, так и отечественного, мало что даст уму и сердцу. Вот почему попытка исследования исторической ретроспективы занимает в нашем журнале позицию «сквозного действия». Однако за этой кажущейся перегруженностью историческим материалом ни в коей мере не исчезает из поля зрения авторов жгучая тема современности. Скорее наоборот, исторический материал для нас—лишь способ пристально рассмотреть противоречивые и болезненные процессы, происходящие в обществе сегодня. При этом факт перехода истории в новое тысячелетие искушает многих ступать на мучительную тропу поиска ответов на мировоззренческие вопросы из серии «Как нам жить дальше?». Не удержусь от подобного соблазна и я.
Отнюдь не претендуя на исчерпывающее философское исследова¬ние обозначенных выше вопросов, перейду к размышлению о более сложной материи, требующей некоторой философской культуры мыш¬ления, расположенной на несколько более высоком уровне, чем обыденное сознание. Увы, это необходимо, чтобы не только понять этот мир, но и принять его. Лично для меня, кроме свершившегося перехода человечества из одного тысячелетия в другое, есть еще один повод порассуждать: в конце прошлого года философскому факуль¬тету Санкт-Петербургского университета исполнилось 60 лет. Посколь¬ку к этому событию, как выпускник данного факультета семидесятых годов, я имею некоторое отношение, то и позволю себе воспользоваться поводом.
Насколько я понимаю, при всей приятности события моя альма матер вряд ли может похвастаться наличием испеченных в ее стенах философов не только уровня Канта и Гегеля, но и, скажем, какого-нибудь там Германа Когена или Тейяра де Шардена, а потому и моральная ответственность безрассудного моего поступка вряд ли чревата какими-либо карами на мою бедную голову. Тем более что и нашей веселой студенческой среде бытовал слоган, характеризую¬щий нашего брата философа как народец чрезвычайно легкомыслен¬ный: «Философ! Если тебе захотелось поработать, ляг, поспи, это пройдет!»
Но поскольку с возрастом даже выпускника философского фа¬культета все. чаще одолевает бессонница, войдем, пожалуй, в «Сад» Эпикура, где на табличке значилось: «Здесь высшее благо — размыш¬ление».