ГОСПОДИН ИЗ ВАШИНГТОНА
Бегущая к океану дорога, похожая на все американские автострады, долго, словно нескончаемую "чуинг-гам", жевала и жевала новые и новые мили среди навевавшего скуку однообразия, едва начавших зеленеть полей. Движение завораживало, заставляло забыть о том, что есть на свете еще что-то, кроме беспредельно растягивающейся, будто она из резины, бетонной ленты, на которую казалось, заехавши, уже не сойти. Не отпустит теперь уж дорога, и будешь катить, и катить по ней, глотая бесконечные мили. И вдруг из-за еще по-весеннему обнаженных, резко вырисовывавшихся на фоне ясного безоблачного неба деревьев, возник Аннаполис. Небольшой городок, которому уже перевалило за три с половиной столетия. Возраст для Америки весьма почтенный.
Многие из аккуратных красного кирпича, на староанглийский манер домиков, сохранились еще со времен первых колонистов, другие помнят собравшийся здесь в столице будущего штата Мэриленд первый конституционный конгресс Соединенных Штатов, которым тогда исполнилось всего десять лет.
Как грузный боцман в застегнутой на все пуговицы куртке, город степенно спускался к морю, переступая тяжелыми коваными ботинками по булыжным мостовым. Казалось, стоит только зажмуриться и прислушаться и в звуках его шагов возникнет иное время. Как ткань под грузом лет, оно распадалось на отдельные нити, на каждую из которых был затрачен день, час или миг. И в это тот, как бы ни был он краток, отрезок времени всегда умещаются и чьи-то вздохи, и мечты, и переживания, и смех, и утраты, и надежды. Каждый прядет свою нить в нескончаемой ткани времени и, какой она выйдет, куда приведет - порой лишь ведал случай. Но кому в той пестрой толпе, что сновала повсюду, было до этого дело. Жаркое, несмотря на конец февраля, полуденное солнце, стерев все тени, вместе с теплом излучало и негу. Ветер весело трепел флажки на мачтах, сгрудившихся в гавани яхт, которые будто подрагивали в такт доносившейся из раскрытых дверей соседней таверны музыке.
На капитанском мостике одной из них, скрестив длинные ноги в протертых по моде голубых джинсах, неподвижно, словно выполняя какое-то ритуал, сидела, устремив взор прямо перед собой, подрастающая красавица. Проказливый ветер играл, вытягивая их, как парус, ее длинными, как золотистые нити волосами. От этого она становилась похожей на возлюбленную повелителя морей Посейдона сказочную Медузу, которую когда-то вырезали на носу деревянных каравелл. Огромные широко раскрытые, чего-то ожидающие глаза смотрели наивно и в то же время с какой-то затаенной надеждой. Она еще не знала, чего ожидать от жизни. Жизнь, наверное, представлялась ей мечтой, которую она вынашивала, в себе, как будущего младенца.
Алекс с сожалением отвел от нее глаза и, перегнувшись через перила набережной, некоторое время наблюдал, как в подрагивающий воде отражается ладно облегающий его мускулистое тело темно-синий пиджак, с блестящими золотыми якорями пуговицами, капитанская фуражка с белым верхом. Усмехнувшись, он подумал, что ничем не отличается от видавших виды заправских морских волков, привычных для этого города моряков. Морской простор и сейчас, несмотря на то, что юность уже была позади, будоражил его воображение. Вот бы запрыгнуть на мостик, распустить паруса и унестись по волнам неведомо куда.
Ему никогда не надоедало вглядываться вдаль, быть может, и он тоже, не признаваясь себе, ждал, что оттуда, из неведомой дали, возникнет то, о чем он мечтал. Что это? Он никогда не сумел бы объяснить. В словах это совсем не то. В словах все точно и ясно, а вся прелесть мечты в ее расплывчатости, в ее ускользаемости. В этом ее очарование. Перенеси ее из своего воображения на землю, и все пропало.
Покинув пирс, он свернул в боковую углом, как ветвь от ствола, отходившую от главной, улочку, где приметил лавку, торговавшую старыми книгами.
Из красного кирпича с потемневшей черепичной крышей, с зеленым плющом, покрывавшим весь угол, она казалась перенесенной сюда из той, заокеанской, доброй старой Англии со всем, что приобретено было за предыдущие века: ныне забытыми преданиями, никому теперь уж ненужными воспоминаниями о прежних хозяевах, некогда гревшихся у каминов, и тоскливо бродившими в темных коридорах привидениями, которые ведь, нечто иное, как тени тех, кто когда-то носил, как взятый напрокат костюм, телесную оболочку.
Внутри, куда свет проникал сквозь маленькие подслеповатые окна, было сумрачно, как бывает только в старых книжных лавках. Тесно прижавшись один к другому, стояли одряхлевшие тома. Столько судеб, исканий, страданий, надежд таилось за их обложками! Взгляд блуждал по книгам, когда-то вызывавшим столько разговоров и споров, а ныне напрочь забытым. Теперь от молчащих полок исходил вечный сумрак минувшего, в котором давно растаяли некогда гремевшие названия. Лишь тускло поблескивавшие корешки, еще раз напомнив о бренности славы, как камни на кладбище, хранили имена, увлекавшие в иные края и в иные эпохи, мало что говорившие ныне живущим.
Выбрав несколько книг с поблекшим лиловым штампом : "Из библиотеки адмирала Робертса", Алекс передал их почти невидимой за высокой конторкой даме весьма преклонного возраста.
В темно-лиловом платье, с подступающим к подбородку воротничком с кремовой полоской тонких кружев она казалась сошедшей с фотографии начала века, какие хранились и у него дома. Шею ее украшала старинная дорогая античная камея на золотой цепочке. В потемневшей золотой овальной рамке на нежно розовом фоне выступал тонкий мраморно белый женский профиль с убранными на греческий манер локонами на затылке. И камея тоже была знакомой. Если и не совсем такую же, то очень похожую, он видел и раньше.
Со старомодным изяществом, двигая маленькими сухими руками, перелистывая книги, вынимал из них какие-то засушенные листья и цветы. Прижатые страницами и временем они хорошо сохранились.
- Как живые! - воскликнула она, извлекая поблекшую гроздь лиловой сирени.
Каждый лепесток был отчетливо очерчен, раскрыт, словно от радости, что ему опять довелось выйти на свет, как губы, готовые что-то сказать. И все же, несмотря на всю их прелесть, это были не цветы, а их тени.
- You don't need this, do you? - мимоходом спросила она, вытаскивая лежавшие меж страниц и давнишние театральные билеты, и истертые концертные программки, и несколько пожелтевших листков бумаги. - Заложат письма в книги, а потом и забудут, - с едва заметным налетом грусти приговаривала она, заботливо откладывая листки в сторону, при этом он, как бы невзначай, провела рукой, по увядшим листьям, словно хотела теплом своего прикосновения вновь оживить их и вернуть то время, которое ушло вместе с ними.
-А вы знаете, кто такой адмирал Робертс? - поинтересовалась она, устремляя на Алекса свои выцветшие, как долго лежавшее в сундуке бальное платье, светло-зеленые глаза. В них легко угадывалась их былая изумрудность, заставлявшая неверное, когда-то трепетать ни одно мужское сердце.
Алекс пожал плечами. Об адмирале он ровным счетом не знал ничего.
- О, это был...- последовал едва заметный вздох - Был?...-повторила она изменив интонацию, словно ощупывая это слово, как бы примеряя подходит ли оно. - Нет, никак не вяжется это "было". О тех, кого мы помним, говорить в прошедшем времени, по-моему, нельзя. Они еще с нами, в нас.
Она застенчиво улыбнулась. Теперь в ней можно было угадать давнишнюю школьницу, бывало застенчиво вспыхивавшую, от того, что выпалила, что-то ни к месту.
- Это, когда забывают... Когда уже не остается никого, кто хранил бы воспоминания -тогда ниточка жизни прервалась. Тогда -все окончательно тонет в прошлом. А пока помним тех, кого нет -они еще с нами. Воспоминания ведь так же...-она подыскивала нужное слово, потирая пальцы один о другой, будто пробовала что-то на ощупь. - Ах, да конечно же, осязаемы -вот что!—обрадовалась она тому, что сумела выразить свою мысль так, как ей того хотелось. - Их можно потрогать, как и все это, - она обвела взглядом лавку. - Да, да, - держа книги, будто не желая отпускать их от себя, она смотрела на него и во взгляде ее была просьба не разубеждать ее.
Алекс согласно кивнул.
Посетителей в лавке, кроме него не было, и ей, видимо, хотелось поговорить и, сменив тон, бодро, вполне по-американски, как развлекающая гостя хозяйка дома, она словоохотливо поведала, что, несмотря на возраст... Почти 90, знаете ли, как-то совсем незаметно подошло, вызвалась продавать подаренные церкви книги, чтобы собрать деньги для церковных нужд, потому что без дела сидеть не может, да и скучно.
- Извините, я вас, наверное, задерживаю, -засуетилась она.
Даже, если бы Алекс торопился, он все равно бы теперь никуда не ушел. В его жизнь уже вступил, выплыв, из каких-то утонувших во мраке минувшего краев, на своей шхуне и требовал себе места у причала его памяти таинственный адмирал Робертс. Уйти, ничего не узнав о нем, Алекс не мог. Он ответил, что времени у него достаточно.
- Старики народ докучливый. Любят навязываться со своими воспоминаниями. А мы с ними ведь вновь переживаем всю свою жизнь, - говорила дама, пока Алекс переносил ее темно-бордовое викторианское кресло из-за конторки к окну и придвигал себе другое. - И опять перечитываешь самую увлекательную книгу-роман своей жизни.
Уютно усевшись, она расправила складки на платье и хитро прищурилась.
- Кое-что можно подправить... И убавить или прибавить. Сделать так, как хотелось бы, но чему сбыться было не суждено.
В ее певучем приятно звучащем голосе зазвенели молодые нотки.
- Ох, как мимолетно все пронеслось... Как сказка. Да и мне порой, кажется, что была это сказка...- задумчиво молвила дама.
Теперь ему казалось, что он видел ее раньше, хотя и не мог сказать где. Не ей ли пели трубадуры о верности и любви под сводами рыцарских замков? Не она ли легкой поступью сходила к нему со страниц старинных романов, грациозно приподняв шуршащие юбки, преступая по ступенькам веков?
- Вроде бы вчера все было, а оглянешься по сторонам -ничего... Старые альбомы, сухие цветы, листки каких-то писем...- она развела руками, обратив кверху, будто вырезанные из старой слоновой кости ладони, на одной из которых печально покоилась вынутая из книг засохшая сиреневая ветвь. - Пусто.
Он невольно подумал, что придет пора, когда и для него воспоминания о прошлом начнут вытеснять настоящее.
-До вашего прихода сидела вот я с ними, - она оглядела лавку. Алекс подумал, что речь идет о книгах. - Гурьбой все разом и нахлынули. Ах, да, конечно же... Всем хочется досказать, что не успели. А досказать многое надо. Да что там! Сколько не живи - всего не скажешь. Всегда что-то не успеешь. Не доскажешь... Теперь, видно, вас застеснялись- попрятались.
Алекс с удивлением посмотрел на нее.
-Ну, ничего мы их сейчас позовем, - она негромко, лукаво рассмеялась и как повелительницей духов взмахнула увядшей гроздью, приглашая вновь выйти на подмостки жизни, давно исчезнувших персонажей и Алексу почудился даже аромат сирени и с ним, будто вызванные им, в комнату робко вступили сиреневые сумерки. Как тени чужой жизни. Остановившейся где-то рядом. В нерешительности. Не зная войти ли ей вновь в покинутый ею мир или остаться в мире теней. И листки много лет назад написанных писем белевшие на конторке теперь казалось, оберегали когда-то живые, а ныне увядшие, как и лежащие рядом цветы, слова.
- А вот и она! - дама так пристально устремила взгляд мимо него, что и он невольно оглянулся. Угол затягивала темнота. - Стройная, огромные зеленые, точно два лесных озерца, глаза. Тяжелые, как налившиеся пшеничные колосья, косы. Укладывались они вокруг головы вот так. - Быстрым движением было показано, как укладывали тогда косы. - На елках ее всегда наряжали снежной фей. Один юный поэт сравнивал ее в своих стихах со льдом, в котором замерз солнечный луч. Молодым, да еще поэтам, чего то только в голову не взбредет... Какой там лед! Костер самый настоящий... Вихрь огненный на ветру. Что еще скажешь о девушке в шестнадцать лет, у которой впереди целая жизнь, а юность только началась? -она задумалась, опершись на ручку кресла и склонив к плечу свой профиль античной камеи. Потемневшим от времени серебром поблескивали ее волосы. - Да, конечно же! Любила стихи, музыку, а как же! - Слова ее нежно касались воздуха, казалось, взывая в нем ответное, мелодичное трепетание. - Мечтать лунными ночами в ту пору, когда у нас в садах начинала цвести сирень. Мы все это любили.
Повествование лилось неторопливо, с остановками после каждой фразы, словно старая дама собиралась с силами перед дальней дорогой, чем в сущности и было предпринимаемое ею сейчас путешествие в прошлое.
-Все это было непросто давно, - продолжала она.
Низкий, певучий голос ее доносился до Алекса далеким эхом минувшего, которое ему представилось колодцем, в глубь которого его медленно опускают.
- Это было в другой жизни. Юность- это ведь... - всплеснула она рукой, - совсем иная жизнь. Начинается она незаметно, да и заканчивается так же. В одно утро глянул и - уже нет ее. Мы учились вместе в гимназии. Было это далеко-далеко…В стране, которой больше уж нет… В России, в городе Екатеринбурге...
Цепь времени дрогнула, как колодезная бадья, и, сорвавшись, ухнула вниз. Это было так неожиданно, что он только воскликнул по-русски:
- Не может быть!
-Батюшки, сколько нас раскидало по свету! - всплеснула ладонями она и перешла с английского на русский.
- Жену будущего адмирала звали Татьяной. Имя ей дали в честь пушкинской героини...
Сиреневые сумерки выползли из всех углов, уселись на столы, прильнули к книгам, повисли на потолке и месте с ними вступили в мир ныне живущих тени былого. И Алекса окутал нежный аромат вербены и лаванды, как бывало, в детстве, когда открывали бабушкин сундук.
-Жизнь нам тогда представлялась волнительной игрой, полной приключений. Все нам было нипочем. Верили, что честь, смелость и любовь побеждают все! - положив щеку на ладонь она будто с сегодняшней высоты смотрела вниз и среди множества прожитых дней, пыталась отыскать те- юношеские. - Вообразили себя этакими, заправскими подпольщиками, карбонариями. Все же "Оводом" зачитывались. Тайное общество у нас с уставом и присягой. А как же! Все как полагается! Было нам по пятнадцать- семнадцать лет! Самому старшему восемнадцать! И надумали ни больше, ни меньше, как освободить государя с его семьей. Их тогда держали в Ипатьевском доме, в двух шагах от нашего, на Вознесенской... - она указала рукой, будто сидели они не за тридевять земель в Аннаполисе, и дом, который она вспомнила, находился за уголком. - Сирень у них бывало там цвела роскошная и белая, и фиолетовая, вот как эта, -покрутила она засохшую ветвь в тонких с блестящими нежно розовым перламутром ногтями пальцах. -Стражники, конечно, сразу же вырубили ее всю и забор высокий из острых кольев натыкали, чтобы не видно было, что внутри делается, да лето -окна открыты и слышно, когда кто-то из великих княжон играл на рояле... И такая тоска.., -она передернула плечами, точно охватил ее озноб. - Конспираторами из нас вышли никудышные. Большевики нас в два счета похватали. А с такими, как мы не церемонились. Раз два и к стенке. Лихое было времечко. Ох, какое...- она грустно покачала головой, лицо ее осунулось и возраст стал заметнее. - И свалилось все так нежданно-негаданно. Еще год назад на балах танцевали и на тебе! В момент все переменилось... Куда не глянешь, кругом волчьи морды . Вчера улыбались, а сегодня - клыки торчат...
Воспоминания чужого человека, который, словно ждал его, чтобы передать ему их, с исчезновением других доказательств, становились единственным вещественными доказательствами минувшего и того, что оно еще отнюдь не кончилось, что оно рядом. В выкроенном для человека отрезке вечности всегда рядом - прошлое и будущее, добро и зло, мертвые и живые, существующее и несуществующее, реальное и выдуманное.
Сейчас Алекс слышал голос давно затонувшего мира, звучавший подобно старой граммофонной пластинке, воспроизводившей точно те же интонации, предававшей те же самые чувства, с какими тогда воспринимались события, о которых велся рассказ. Вроде тех "охов" и "ахов", и каких-то казавшихся во время записи посторонними и ненужными шумов, но которые все вместе и воссоздавали дух минувшего.
- Все вот так и было, - твердо повторила свидетельница былого, будто кто-то пытался доказать ей обратное. - Шла самая настоящая охота на людей, - взгляд ее остановился на Алексе, но он не был уверен, что она видит его. -Те, кто годами взращивал свою ненависть получили открытый билет на убийство, как охотники в начале сезона. Только тот сезон оказался бесконечным, - она горестно покачала головой и уже совсем другим тоном сказала. - И вот, представьте себе, происходит самое настоящее чудо. Мы уже с жизнью распростились, а город занимает Колчак. Было это в конце июля и год от начала века шел еще только Восемнадцатый. Выбежали мы из тюрьмы, ошалевшие от счастья, что на свет Божий из темницы вырвались. Руками машем, поем как пичуги весенние, а мимо армия шагает... Гремит оркестр...
Лицо ее помолодело и светилось радостью.
Перед его глазами его сверкала медь начищенных труб, молодецки ухали барабаны. И напевный голос старой дамы уносил его в ее Россию. Ее? Нет, это была и его Россия. Он вполне мог родиться раньше, вместо кого-нибудь из своих предков. Да разве жизнь человека начинается с его рождением? В нем трепещет и жизнь живших до него. Он и жил в своих предках, как они жили в нем. Их переживания, их боль не ушли. Их жизни все равно, что ранее написанные главы одной бесконечной книги бытия. Конечно, можно забыть о них. Если захотеть можно забыть обо всем. Выкинуть старые фотографии, и исчезнут лица тех, кто когда-то смеялся, как ты, плакал и страдал, как ты. Будто никогда их и не было. Отлетит прошлое и не останется ничего, кроме сегодня, с бегущими зачем-то один за другим минутами и часами. Но можно и прожитую прежде жизнь сделать своей, удерживая в памяти отлетевшие мгновения. Ведь память - это компас, который, правда, не всегда, руководит настоящим. Это резервуар, откуда черпают силы наши поступки.
-И вот, что я вам скажу, - старая дама наклонилась к нему и понизила голос, словно собиралась поведать важнейшую тайну. - Сколько вы мне ни доказывайте, сколько ни подступайте с научными выкладками, а в нашей жизни все зависит от случая. Да, конечно же! - провела она рукой по воздуху, будто подчеркивала что-то важное.
И он об этом думал. Сама наша жизнь случайна и все в ней висит на волоске случая.
-Стоим мы, кричим, сами не знаем что... Мимо солдатики с ружьями тащатся, пушки тянут, кавалерия и вдруг... откуда не возьмись большой такой автомобиль с американским флажком. И в нем, как бывало, нянька моя говаривала, ни словом сказать, ни пером описать... Принц не принц, королевич не королевич, а какое-то божество из какого-то иного уже позабытого нами мира. Здоровый, свежий. Румянец на золотистой коже. Во всю щеку. Ну, как на картинке! Зубы в улыбке сверкают. Белющие! Волосы, как рассыпчатый морской песок. Посмотрел он на Татьяну - она на него... И вот вам любовь с первого взгляда! Как, почему? Да разве это объяснишь? - брови ее над опять молодо засверкавшими глазами выгнулись вопросительными полукружьями. -Попробуй, объясни любовь. И пытаться нечего. Когда начинают объяснять себе или другим, почему любят, то это... - Она взмахнула веточкой сухой сирени. - Тогда уж говорят не чувства, а рассудок. А любовь... Она, как Вера. Вот что. Ее понимают лишь сердцем. Объяснить за что, почему любишь... Пустые хлопоты. Любишь и все! Влюбилась Татьяна в этого американца безоглядно... Как в прорубь бросилась.
Из уголков ее глаз, там, где собирались лучи морщинок, выпорхнула и быстро проскользнула по лицу задорная улыбка. Впрочем, он мог и ошибиться. Закатные лучи, создав соответствующую рассказу декорацию и окрасив багрянцем, потолок и верхние полки, нехотя таяли. Сумрак овладевал комнатой.
- Это был настоящий денди, но без снобизма. Красив, но без самолюбования. Остроумен, но без язвительности. Горд, но без заносчивости. По выправке, манере держаться, этого господина из Вашингтона, как прозвали мои друзья, можно было принять за английского аристократа. А вот их чопорной сухости в нем ни капельки и не сыщешь.... - тоном, каким доказывают свою правоту дети, произнесла она. - Говорят, чопорность и сухость - это у них от зазубривания аристотелевой этики... Предписывает, дескать, она всегда и во всем сохранять полнейшее спокойствие. Ничем не восхищаться, ничему не удивляться. Этакая, поверх всего, взирающая невозмутимость. Терпеть этого не могу...
Она тряхнула головой и легко было представить, какой порывистой, непоседливой была она когда-то.
- А Брюс… Внешне сдержан, а на самом деле…О, настоящий клубок чувств! - воскликнула дама, окидывая ласковым взглядом увядшую ветвь сирени. - Потяни за ниточку и они все перед тобой. В семье его верили, что долг -от Бога. Раз на тебя возложено -неси до конца. И любовь была для него тоже, как долг. Одна и навсегда. Такой вот был... Очень уж открытый... А так нельзя. Таким жить трудно, - добавила она после некоторого раздумья. -А еще отзывчивый и добродушный. И таким тоже не сладко приходится. Шутки, смех из него разлетались, как искры. При виде его нельзя было поверить, что все, что творилось вокруг - надолго. Его широкие плечи, его крепкая спина казались надежной защитой от всех бед. Сильный, смелый, в этой своей с иголочки форме, он был сама Америка. Такой, какой мы себе ее представляли. Воплощением оптимизма. Мол, все пройдет, все образуется- раз я здесь, с вами.
Подобно могущественному волшебнику бывшая гимназистка увлекала его в свое прошлое. Как в детстве, когда маленький Алеша зачитывался Майн Ридом, Вальтером Скотом или Дюма, так теперь все окружающее куда-то проваливалось, переставало существовать. Цепочка рассказа позвякивала, все глубже и глубже погружая в толщу лет. Но кому дано полностью проникнуть в прошлое, со всеми его чувствами, переживаниями? Обонять его, дышать им? Надо было бродить под сенью тех деревьев, вдыхать ароматы той, ныне увядшей, а тогда брызжущей жизнью, любимой Татьяной сирени, ей дарить ее, как тот американец, слушать пение тех птиц и перестук капель того дождя, видеть те рассветы и закаты, - чтобы действительно стать одним из живших тогда. Только так можно было полностью ощутить дух времени. Без всего этого до нас доходит только тень его. Как бы тщательно мы не пытались восстановить минувшее, нам это никогда не удастся. Воздух той прошлой жизни уже отлетел навсегда и аромат увядшей сирени ничего не менял. Он был слабым дымком давно отгоревшего костра.
-Татьяне нее было и семнадцати, когда они решили обвенчаться. Откладывать? Ждать? Что вы! Счет тогда велся не на месяцы. И не на дни. Часы, минуты, мгновения определяли нашу жизнь. Загадывать наперед ничего было нельзя. Назначались свидания, а где-то прорывали фронт. Города переходили из рук в руки, - как внешне спокойная, однако таившая омуты, бегущая средь русских полей река, рассказ продолжал свое неторопливое течение. - По утру глянешь в окно и уже другая власть... Да, конечно же, так все и было, - пристукнул она по колену кулачком, будто доказывая тем, кто ей не верил или из-за невероятности и давности происшедшего сама уже сомневалась: не привиделось ли это? - Так мы и жили. Накануне Брюс принес ей огромный букет сирени, венчание было назначено на завтра...
Течение замерло. Едва подрагивает волна. Обманчиво это. Увлекает, тащит неумолимо в омут.
- А на завтра его уже и след простыл, - тихо молвила она. Глаза ее были широко раскрыты. Грудь вздымалась. Будто она опять вот-вот грозил поглотить омут. - Татьяне передали, что ночью его срочно услали с каким-то важным поручением к генералу Грейвсу, американскому командующему. Даже весточки оставить не успел. Думал, неверное, что обернется в одночасье, да вышло иначе. Красные подступили и нам пришлось бежать.
Это ее "нам" его удивило. Несколько раз у него возникало подозрение, что она рассказывает о себе, но почему ей тогда сразу было бы не сказать об этом? Однако когда тебе почти девяносто можно и перепутать и отождествить себя с теми, о ком рассказываешь.
- Отца по дороге схватили красные. Он был губернским предводителем дворянства. Личность известная. Знатнейшего, старинного рода, через всю российскую историю от самого Киева вьется. У Карамзина о нем прочитать можно. И сам к тому же историк. По его учебникам вся Россия училась. Как раз на несчастье в тех краях тогда свирепствовала чекистка Бош. Слыхали про такую? Истинный дьявол в юбке. Не приведи Господь, -она быстро мелко перекрестилась. - И откуда только такие исчадия вдруг повылазили на свете Божий? Одним днем, когда Татьяна с отцом были службе церковь окружили и всех без разбора да в тюрьму. Татьяна то шустрая, ловкая была... Гибкая, как лоза, она мимо конвойного шмыг и в толпу. Кинулись за ней, а толпа не пускает. Чьи-то добрые руки сдернули с нее шляпу. А она и забыла про нее. Любила она их. Она и затаилась в толпе. Не выдали. А отец уже больше не вернулся, - дама глубоко вздохнула. -Да, разве все расскажешь-? В детстве когда Татьяна разревется, отец ее бывало головой покачает и скажет: Ишь, какая горе у тебя. Ну, прямо Гориславна. Тогда он шутил, а теперь, будь жив, обоих, ее и мать, так бы назвал. Гориславна -это от жены Владимира Святого Рогнеды пошло. Князь Красное Солнышко взял ее себе в жены помимо ее воли и перед этим еще убил и ее жениха, и отца, и брата. А она все ему простила... Вот что делает любовь. Ей все по силам. Только, когда оставил ее Владимир ради другой - этого Рогнеда ему не простила Любовь выдерживает все. Лишь от предательства она гибнет. Да что говорить, издавна прижилось на Руси нашей имя это - Гореславна. Горем славна... Невелика честь.
Бог знает, как добрались они с матерью до своей усадьбы. Вокруг леса на много верст. Настоящий медвежий угол. И называние у села было будто нарочно кто подгадал - Всего-дище. Отец их там много сделал для крестьян. И больницу построил, и школу. Вроде бы даже любили их там... А вместо дома одни лишь головешки нашли.
За окном тянулся обычный воскресный день американского городка. Лениво таскалась, переливаясь из одного магазина в другой, не знающая, чем себя занять толпа. Ели бургеры, тянули пепси и пиво. Вряд ли кто-либо мог бы и вообразить то, о чем шла речь здесь. В лучшем случае приняли бы это все за выдумку из какого-то фильма ужасов, которые пугают, пока смотришь, и о которых забываешь, когда зажигается свет.
- Поселились мы тайком в пустой школе. На Крещенье как раз пришлось. Стужища! Деревья звенели и лопались. Вороны падали замерзшие. Но все равно гадали. Крещенская ночь ведь. Девчонками мы, всегда на гадалки бегали. Бывало, обгорелую палку в снег воткнут, три круга обведут и заговор говорят: Быдмы кыртовэй ер кымыр дорочь. Смешная абракадабра. Вроде детской присказочки, а значило это: Расти тын железный, до неба расти. Сядут кружком и слушают свое "счастье". Один услышит колокольчик- значит к свадьбе. Свист- это к несчастью.
И во Всего Диче гадали. И, песни пели, от черта заговоры делали, и "счастье" свое услыхать хотели, прозвенел ли кому колокольчик не знаю, но то нам выпал свист. Ночью пустили в школу "петуха". Приметили, что баре там прячутся, да и господская школа им больше ни к чему. Счастливая, мол, жизнь и так наступит. Да, что говорить! - старая дама беспомощно взмахнула руками. - Вся страна в одно огромное Всего- диче превратилась! Вот рассказываю, а слов не хватает. В душе это все. А как передать свою душу другому? - Она не ждала ответа. Она знала, что никто ей на ее вопрос не ответит. – Лихолетье самое настоящее. Всех боишься. Все время прячься, - она невольно пригнулась, точно стремилась стать меньше, незаметнее. В глазах ее отразился тот давний, но никогда не забываемый, испытавшими его, испуг. - Вдруг ты в своей стране сделался врагом, которого ищут, чтобы непременно уничтожить. Насилу выбрались они из этого своего Всего -диче. Какие оставались у них с матерью еще пожитки -все в пепел ушло. А на железнодорожной станции, куда их тайком довезла одна сердобольная душа, свои же крестьяне их опознали и выдали. В тюрьме, куда их бросили, оставались только женщины да дети. Мужчин уже всех расстреляли. Теснота. Ни сесть, ни лечь. Духота. Крики, плачь. Как это вынести? - она вопросительно посмотрела на Алекса, но вопрос свой обращала не к нему.
-А кому? - спрашивал он себя.
-Настало утро. Всем им приказали выходить, а мать Татьяны больше не поднялась, - старая дама машинально перебирала взятые ее с конторки странички того, что когда-то было письмом. - Думают, что самое страшное расставание это со своей жизнью, - рассуждала, как бы сама с собой дама, опустив глаза и смотря на листки, словно оттуда черпала свой ответ. - Ах, да, конечно же... Но ведь это мгновение! - воскликнула она. - Самое страшное расставание с теми, кто стал твоей жизнью. Продолжать жить без них... А оставить дорогое для тебя существо на грязном полу... Ни молитвы сказать, ни попрощаться...- она съежилась, как от удара.
Воцарилась долгое молчание. Собравшись с силами, она негромко промолвила.
-Погнали их за город. Дождь. Грязь непролазная. А от обуви уж ничего и не осталось.
Солнце за окном лавки рисовало тени веток на книжных полках. Мерно через равные промежутки бил, отсчитывая время, колокол. Но нынешнее время перестало быть явью. Квадрат окна стал рамой. Обрамленное им, представлялось картиной. Явью было то, куда завлекло повествование. Трудно было поверить, что за окном Аннаполис.
Старая дама стянула одной рукой кружевную шаль на плечах, другая с письмом безжизненно упала на ее колени.
-А солдатик один... Шея у него была обмотана полотенцем...
И вновь Алекс подивился такой подробности.
-Совсем молоденький еще солдатик, все допытывался: Барышни, чой-то вы такое сделали, что вас всех на расстрел ведут? А сам плачет...- прямо смотря перед собой, она роняла слова, которые тяжелыми свинцом, падали в тишину лавки.
Кто же это все ему рассказывает? Нет, это не старая дама в Аннаполисе. К нему обращались мечущиеся в страхе, в отчаянии, не зная, куда спрятаться те, чьи пожелтелые фотографии он увез с собой. Они никогда не рассказывали того, что пережили. Щадили его. Теперь он знал. И ему казалось, что они взывают к нему. Ждут помощи. А что он мог сделать? Ведь он тогда еще не родился. Эх, почему было так мало, почему они были таким слабыми, те жалостливые солдатики? На лбу его выступила испарина. В неразрывный узел стягивала жизни многих поколений петлявшая среди затерянных российских полей та, тащившая обреченных на смерть дорожная лента, возникшая перед ним в американском городке.
-И вдруг... - вернул его в сегодня голос. - Как из-под земли вырос, возник казачий разъезд. И все поменялось. Охрану - в расход, кроме того солдатика, которого все дружно отстояли, а арестанты рассыпались кто куда. Главное, чтобы поскорее от этого места подальше. Уйти и затеряться.
Какими-то неисповедимыми путями Татьяна оказалась в Москве. Зима злющая. Все за собой салазки по снегу тянут, со скарбом на обмен на хлеб или с провизией. На рынках бабы деревенские, как куклы. В тулупах толщенных. До глаз в платки завернутые. Торгуют кульками с крупой. Молоко как лед, творог топором рубили. Рядом бывшие дамы и барышни при своих безделушках, картинах и всякой никому теперь ненужной всячиной. За гроши отдавали, только бы продержаться.
Улицы в грязных сугробах из мусора и нечистот. Между ним тропки протоптаны. Воронье повсюду. Каркают свирепо. Кружат, как коршуны. Всю небо черными точками усыпано. А тут еще и голод навалился. Страшенный! Такого в России еще не видывали. Одного нашего знакомого... Доктор, милейший был человек. Поехал к больному, а по дороге его убили и... съели, - голос ее стал прерывист и глуше. - Если бы не АРА нам всем бы... Непременный конец, - положив щеку на ладонь, она замолчала, уйдя в свои думы.
Из мира за стенами дома ступили в лавку какие-то люди и рассказчица, превратившись в продавщицу книг, стала им что-то показывать и объяснять. Быть может среди них были и потомки тех, кто когда-то пришел на помощь голодающим в далекой России. По корешкам обложек, высвечивая названия и имена авторов, скользили последние закатные солнечные блики. Как фонари на станции, они провожали поток бегущей мимо, чуждой этим краям жизни, неожиданно совершившей остановку в книжной лавке американского городка.
-Что же было дальше? - нетерпеливо спросил Алекс, когда они опять остались одни.
-А вот что... - веточку сирени легла на книги адмирала.
Брюс метался из одного конца искромсанной десятками больших и малых фронтов страны, разыскивая унесенную бушевавшей над Россией бурей свою любовь, промелькнувшей так быстро, что ему приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы разубедить себя, что нежданно-негаданно выступившая к нему из толпы во всем блеске своей расцветающей красоты, будто вышедшая на свидание с только что начавшейся своей жизнью екатеринбургская гимназистка - не сон. Порой ему удавалось, напасть на след Татьяны, но налетала волна событий и смывала его. Затем его отозвали в Америку. А в это время измученную голодом и холодом Татьяну свалил жестокий тиф. Подобрали ее на улице. Родных никого.
Казалось, острый запах дезинфекции проник в книжную лавку, напрочь вытеснив оживший было аромат сирени. Представлявшаяся спустя десятилетия романтической история, тогда было обычным будничным происшествием. Какая уж тут романтика, когда герои пахнут карболкой. Ею была пропитана палата, где металась в жару екатеринбургская гимназистка, от которой уже отказались врачи. В последних проблесках сознания она цеплялась за полы врачебных халатов, которые, удаляясь, таяли в коридорной мгле, как исчезающая надежда, как вырвавшаяся из рук прибрежная ветвь, одна только и спасавшая от пучины.
И представьте, опять вмешивается случай. Брюса неожиданно назначают в АРУ, он приезжает в Москву и ему вместо заболевшего коллеги поручают проинспектировать больницу. Закончив осмотр, он по совершенно необъяснимой причине, задержался в последней палате и тут, точно чья-то рука его остановила. Он замер на самом пороге. Еще миг и он в коридоре.
И в этот самый миг к Татьяне возвращается сознание, и падающий из коридора луч высвечивает ей стоящего в проеме двери Брюса, ее Брюса, того, кого она столько раз тщетно звала все эти дни и ночи. Правдой, это никак быть не могло. Конечно, это бред. Как заклинание, она повторяет его имя. Она хочет кричать, а на крик ее не хватает и лишь едва слышно шепчет: "Брюс.. Брюс..."
Он оглянулся. Тонут в сером сумраке бесчисленные койки. Ему и в голову не могло прийти, что в двух шагах от него мечется та, которую он ищет. Однако, он явственно, и в этом не могло быть никакой ошибки, слышал свое имя. -Брюс... Брюс...- донеслось вновь через весь шум и стоны, какие –то слова, повторяемые в бессвязном бреду. Нет, это был не бред.
- Брюс, - уже слабее раздалось опять. Как всплеск, который вот-вот затихнет.
Он бросился к койке в дальнем углу.
- Кто это? - спросил он у сестры.
- Имя неизвестно. Вот только номер есть.
В наголо остриженном, страшно исхудавшем тлеющим последним теплом жизни комочке, в который превратилось некогда цветущее девичье тело мало, что оставалось от прежней Татьяны. Он вгляделся в ее черты…Это была она. Его, казалось навсегда, потерянная любовь. Теперь Брюс спасал не неведомых ему людей. Ему надо было сохранить в живых, не дать погибнуть своей любви.
Каждую свободную минуту он проводил возле ее постели. Сидел ночи напролет. Утирал полотенцем капли пота, усыпавшие ее пылающий лоб. Сам подносил воду к ее искусанному, покрытым сухим пеплом коросты рту. Ее мучила жажда, а он жаждал прильнуть к ее, пышущим жаром губам. И каким-то чудом болезнь отступила.
Выходил он ее. Вынес на руках с того света. Приходя в себя, Татьяна с удивлением узнавала, что Брюс ей не приснился. Он на самом деле сидит у ее постели. Словно, все еще не веря, что это он, протянув исхудавшую руку, она коснулась его и впервые за долгое время на лице ее появилась слабая улыбка.
- Значит это правда, это ты, - тихо произнесла она. - Как ты узнал меня? Я стриженная и на себя, наверное, не похожа...
- Похожа, похожа. Для меня всегда похожа, - горячо говорил, он, не выпуская ее руки. - А волосы отрастут, обязательно. Еще лучше будут!
Теперь ей было, для кого жить. Не знаю уже как, платил ли, или просто попались хорошие люди, только господин из Вашингтона сумел устроить так, что ее перевели в отдельную палату. Приходил он каждый день. На тумбочке всегда стоял принесенный им букет. И в то солнечное утро на тумбочке стоял большой букет сирени.
Алексу показалось, что по лавке пронесся свежий аромат сирени. Откуда, еще не время, не иначе, как засушенная ветвь, заслышав, что речь идет о ней, ожила.
- А Брюс не пришел…Ни в тот день, ни на следующий. Как неожиданно появился, так и исчез. Как только Татьяна вышла из больницы, она бросилась на розыски его. Откуда ей было знать, что теперь, когда с голодом с помощью АРАы кое-как удалось справиться, американцы стали большевикам в тягость. От них поторопились, как можно скорее, избавиться. Не долго думая, недавних спасателей обвинили в контрреволюционной деятельности, в одну ночь переарестовали в всех, кто работал с АРАой. Чтобы больше и слуху об американской помощи не было. Сама попытка разыскать аровцев грозила бедой. Но Татьяна уже не была прежней мечтательной гимназисткой. Теперь это был каждую минуту ожидающий опасностей, затравленный зверек, настороженно смотрящий исподлобья, ко всему относящийся с недоверием, наученный горьким опытом подозревать в каждом незнакомце врага, рассчитывать каждый свой шаг. Врагов появилось множество врагов. Друзей становилось все меньше и меньше.
Кое-как ей удалось узнать, что всех аровцев специальным декретом выслали. Ее словно лишили воздуха, он не знала, как жить и за чем.
Не отросшие еще после болезни, упрямо торчащие, как колосья из пшеничного снопа, волосы делали ее похожей на мальчишку. Глаза на бледном лице поблескивали зелеными льдинками в протаявших снежных лунках, окаймленных глубокой синевой теней. Она их прятала от посторонних, как боящаяся излить свое горе при мачехе сирота. Сверкавшие в них прежде задорные искринки предвкушения счастливого свидания с миром погасли под пеплом невысказанных страданий и не проходящего страха.
На улицу она старалась выбираться, как можно реже, проскальзывая по ним, прижимаясь к стенам, точно пытаясь слиться с ними, стать невидимой, и побыстрее забиться в свою каморку. Свет дня, всегда олицетворявший добро и радость, стал для нее опасен. Назойливо долбивший одно и тоже, убивавший желание жить, день был ей не нужен. Ночная тьма, прежде вызвавшая страх, стала желанной. Она с нетерпением ждала ее. Ею владело такое же состояние, как и пассажиром, пришедшим на станцию задолго до прибытия долгожданного поезда. Она ждала ночного поезда, несущего сны. Тогда можно будет, укрывшись одеялом, забыть обо всем и видеть сны, в которых опять возникнет ее юность и Брюс. Жизнь стала нужна лишь для того, чтобы видеть сны. Сны были спасением. Она и проснувшись, выглядела так, будто все еще досматривает их.
Ютилась она в каком-то полуподвале на Дмитровке, поддерживая себя случайными переводами. И каждый день писала письма Брюсу. Разговаривал с ним, как если бы они были вместе.
Так летели годы. Все вокруг твердило: Забудь, забудь, кто ты, забудь, что было в юности, живи тем, что есть, перестань быть тем, кто ты есть, растворись в толпе, выкинь из головы все мечты, расстанься с ними, так будет легче жить.
Когда человеческая судьба разворачивается на фоне грандиозных событий, то все не просто запоминается, а врезается в память. Каждая маленькая подробность, будто ее пропустили через увеличительное стекло, становится выпуклой. Память Татьяны удерживала каждое слово, взгляд, жест того красивого американца, который явился ей в Екатеринбурге как сказочный принц, когда ей было всего шестнадцать лет!
После всех перенесенных ею ужасов и кошмаров этот американец представлялся, чем-то вроде бенгальского огня на детских елках. Блестящий феерический свет! Мечта и надежда. Забыть - означало для нее погибнуть. Утонуть в том, что бушевало вокруг. И она не сдавалась и принималась за очередное письмо своему Брюсу. Или перечитывала старые.
При каждом стуке в дверь она бросалась прятать письма -самое дорогое из всего что у нее было. Ее колотила дрожь. Вдруг это за ней? Что, если дознались, кто она? Может, соседи донесли? И вот, несмотря на все у этого затравленного зверка, у этого беззащитного худого, кожа да кости, подростка, в котором трудно было угадать молодую женщину, ставшей в своей стране никому ненужным подкидышем, неожиданно для нее самой обнаружилась и натянулась, как тетива лука, которая кажется вот-вот лопнет, а она ничему не поддается - воля.
С уймой всяческих предосторожностей, с выдумками и хитростями, на которые способны лишь ищущие любимых, через знакомых переводчиков она попыталась хоть, что-нибудь разузнать о Брюсе Говарде. Такого никто не знал. Наверное, это не настоящее его имя, догадалась она. Не разрешено ему было называть себя.
Найти его отныне стало целью ее жизни. Когда мы верим в то, что должно произойти, то оно уже происходит, потому что мы готовим себя к нему. Мы, не знаем, произойдет ли то, чего мы ожидаем, но мы верим в то, что оно произойдет и это меняет всю нашу жизнь и нас. Ее вела за собой не только любовь. К ней добавилась и благодарность за спасение. Тот, кого она знала под именем Брюса Говарда, стал для нее живой мечтой. России она недостижима, она там, в другом в мире, значит ей надо выбраться - в тот мир, где жила ее мечта, ее Брюс.
-Легко сказать выбраться....-рассказывало о себе минувшее голосом старой дамы. - Большевики ведь никого не выпускали. Границу заперли на замок, - ее пальцы повернули невидимый ключ.
Судьба героини романа замерла на перепутье. Как в тех сказках, которые баюкали ее детство. Направо - нельзя, влево пойдешь -тоже добра не жди. Если только не повстречается добрый рыцарь -пути нет. И такой рыцарь нашелся. Эту роль выпало сыграть старому другу ее отца французу-историку средних веков, всегда погруженному в эпоху рыцарей и хотя бы уже только поэтому представлявшему себя одним из них.
На конгресс в Москву он выбрался, только потому, что его всячески обхаживали симпатизирующие большевикам коллеги. Мол, не удобно не поехать в прокладывавшую новые исторические пути Советскую Россию. А он к Совдепии никаких симпатий не питал и в самую последнюю минуту чуть не передумал. И оказавшись там, где быть не хотел, он злился на себя за то, что все- таки подался на уговоры, и от этого сильнее ощущал и свою старость, и свое нездоровье. Он упрямо отказывался от всего, что не касалось заседаний.
Татьяна прослышала о конгрессе, когда он уже близился к концу. Наверное, на нем присутствует и приятель ее отца, подумала она. Беда в том, что имени его она не помнила и не уверенна была в то, что узнает после стольких лет. Она кинулась к гостинице в Охотном ряду, где обычно останавливались иностранцы. Никого. Покрутилась у другой - опять нет. Возле "Националя " несколько человек оживленно жестикулируя, разговаривали между собой по-французски.
На друга отца никто из них похож не был. Сникнув она собиралась уже уходит, когда французы, с почтительными приветствиями обернулись к вышедшему из гостиницы высокому, с седой острой бородкой и торчавшими в стороны тонкими лезвиями галльских усов, какие наверное носил д"Артаньян, прямому старику в старомодный цилиндр и наглухо застегнутом элегантном рединготе, с шелковым белым шарфом, обмотанном вокруг шеи. Один конец его небрежно закинут на плечо, как в иные века, бывало, закидывали плащи, в руках его была трость, которую он держал, как шпагу.
Ах, была, не была, решила Татьяна. Ко всеобщему изумлению она бросается на шею опешившего старика и быстро шепчет ему на ухо, что приняла его за друга ее отца, она назвала имя, расстрелянного большевиками.
-L’ assassins! - взмахнув палкой, вскричал д"Артаньян, которому в ХХ веке выпало стать историком. - Vous n’etes pas trompe! - придя в себя, добавил он. - Et vous est donc une petite… Тань-ю-ша!
Спутав время начала заседаний, профессор тот день вышел раньше обычного и, как раз тогда, когда Татьяна, уже потеряв всякую надежду. Случай распорядился по-своему. Судьбе угодно было одеть в рыцарские доспехи старого, больного человека и послать его на выручку попавшей в беду принцессы, на сей раз принявший облик перепуганной дочери его друга. Помочь ей он мог, только женившись на ней. Жениться, выйти замуж за иностранца...
-Что вы! - рассказчица всплеснула руками, как делал уже не раз по ходу своего повествования и Алексу запомнился этот ее, словно бы отбрасывающий все неприятное прочь, жест. - Но он оказался упрямцем из упрямцев. Ох, какой! - улыбаясь чему-то своему, она покачала головой. - Кремень! Сказал без нее никуда не уеду и точка.
Назревал международный скандал. Рыцарь ХХ -го века был известен во всем мире. К тому же он был иностранным членом российской академии наук и он добился своего.
Так Татьяна очутилась в Париже. Профессор, принадлежавший к одной из старых французских фамилий, был нетерпелив с глупцами, презирал современность и пользовался всякой возможность сбежать от нее в свои средние века, предоставив жене быть полной хозяйкой в доме. Свободно говорящая на нескольких языках, всегда с большим вкусом одетая русская красавица, охотно и радушно принимавшая гостей, стала знаменитостью в свете.
-О столько шло разговоров о ее шляпах с огромными полями от Дусэ! - старая дама впервые за все время своего рассказа от души рассмеялась.
Большую часть зимы они проводили в своем доме на улице Рембрандта 5, возле парка Монсо, а летом отправлялись виллу в Кап Фера.
Там перед поворотом на Монте-Карло есть чудесное место, где Корниш мысом выдается в море и откуда открывается вид на Ниццу и на побережье почти до Ментоны. Наверное, и по сей день, стоит там та вилла. Люди уходят, а камни живут. И вот представьте, как-то поздним вечером, когда свирепствовал особенно грозный шторм, к ним неожиданно нагрянули возвращавшиеся из Монте-Карло их парижские друзья Андрэ и Серж. В гостиной пылал камин, а когда за стенами бушует стихия, не ничего приятнее, чем расположиться в уютном кресле у камелька с бокалом в руках, да еще, если тебе сопутствовала удача.
- Не могу поверить! Нет, вы только послушайте. Я был пуст совершенно. Проигрался в пух и прах, - возбужденно, расхаживая по гостиной, рассказывал Андрэ. - Вышел из зала в карманах ветер свистит. Встречаю Сержа. И у него ни гроша. Стоим на лестнице и я ему говорю, по-русски: Знаешь, у меня такое предчувствие, что, если бы разжиться хотя бы небольшой суммой -отыгрался бы. И у него такое же предчувствие. Да где же эту сумму то взять? И вот тут, представьте себе, подходит к нам господин и предлагает взаймы. Оказывается он американец. Бывал в России.
-Наверное, у него с Россией связана какая-то романтическая история, - прервал его Серж, на что Андре заметил, что не с Россией, а, скорее всего, с како-то русской.
Как бы то ни было, деньги американца оказались счастливыми и оба друга отыгрались сполна и благодарили фортуну, которая пожелала явить им свою милость руками влюбленного в Россию американца Брюса Говарда…
Еще не затих звук произнесенного имени, а Татьяна уже бежала к автомобилю. Шторм все еще бушевал. Старый профессор, которому ее история казалась продолжением средневековых сказаний, что-то вроде Тристана и Изольды, только в современном варианте, знал, что удерживать ее бесполезно и лишь просил ее не очень гнать и быть осторожнее в такую погоду. Детей у него не было, Татьяна ему заменила дочь и он гордился тем, что она такая.
Но кому дано проникнуть в тайны, прячущиеся в сердечных глубинах и понять, какими были его чувства к ней на самом деле. Высказанное им вслух, еще ничего не значило. Это могло быть и попыткой убедить себя в том, что его рыцарский долг повелевает ему видеть в отдавшей себя под его покровительство дочери своего старого приятеля, которую он знал ребенком, лишь дочь.
До Монте- Карло было рукой подать. В отеле де Пари ей сказали, что действительно мистер Брюс Говард из Лос-Анжелоса останавливался у них, но сегодня утром срочно выехал, не оставив адреса.
Трудно представить ее разочарование Брюс же был так рядом. Зато теперь она знала, что он жив, существует на самом деле, а не выдуман ею, как ей временами казалось.
Наверное, она отправится за океан, подумал Алекс. И рассказчица тут же подтвердила это.
- Это было в тот год, когда повсюду пели песенку: Tout va tres bien, madam de la Marquise! - пропела она. - Куда не зайдешь всюду это: Tout va tres bien...Tout va tres bien…
А в воздухе уже носилось предчувствие войны, да кому хотелось ему верить? Tout va tres bien… Мелодия, словно превратилась в воздух и заполняла собой все вокруг. Даже и у кого не все шло хорошо, стремились убедить себя, что в общем не так уж все и плохо.
В Голливуде, Татьяна быстро узнала, что Брюс Говард- личность довольно известная. У него -большой богатый дом в Беверли Хиллс и он... давно и счастливо женат. Мечта, ради которой она только и жила - растаяла в миг. Она столько лет помнила о нем, мечтала о встрече, верила, что и он не забыл ее, и ждет. Ах, как можно было быть такой наивной...- укоряла она себя. Значит, такова воля судьбы. И она стала собираться домой. « Нормандия», принесшая ее, полную надежд, к американским берегам теперь должна была унести ее, потерявшую все надежды обратно.
Накануне ее отъезда была устроена прощальная party .
Татьяна с кем-то разговаривала, больше, чтобы убить время, когда подошла хозяйка и сказала:
-Позволь, представить тебе мистера Брюса Говарда.
Ей казалось, что все в зале перестали разговаривать и всем видны те мелкие мурашки, которые сейчас бегают по ее обнаженной спине. Все ждут, что же произойдет. С замершим сердцем она заставила себя повернуться, и даже улыбаться. И не смогла удержаться от крика: Это не он!
Перед ней стоял совершенно другой человек.
- Я знала американца, носившего ваше имя, - произнесла, придя в себя, Татьяна.
-И я тоже, - ответил голливудский Брюс Говард, оказавшийся бывшим белым офицером. Сильный и ловкий спортсмен теперь он снимался в кино во всяких опасных сценах, проделывал невероятные трюки. Но это отдельная история.
Он рассказал Татьяне, что если бы не Брюс, он ни за что бы не выбрался из России. По его документам он и перешел границу в Сестрорецке, и с тех пор под его именем и живет. А где же, где же тот Брюс? Допытывалась она. Но русский не мог сказать ничего определенного. Из того, что ему удалось разузнать, он пришел к выводу, что Брюс не иначе, как на какой-то секретной службе, а в этом нет ничего удивительного, если он теперь носит иное имя.
Она слушала его охватывавшую ее печаль, сменяла радость, и опять накатывалась печаль, и опять гнала радость. Она не знала, чему отдать предпочтение. Что было сильнее, радость, что это не ее Брюс, или горечь разочарования, что это не он? Но к ней опять вернулась, чуть было не исчезнувшая навсегда ее мечта. Мелькнула совсем рядом вспыхнувшим светлячком, протяни руку- поймаешь и опять растаяла во тьме. Может поймать его ей не судьба? Но, скажите, кто откажется от своей мечты? Ловишь ее, все время ловишь. Как бывало с сачком за бабочками и живешь только своей мечтой. Идешь к ней, как завороженный.
В Париж ее вновь подхватил вихрь жизни. Вихрь, в котором можно забыться. Внешне она была олицетворение счастья и жизнерадостности. Веселая, затейливая она притягивала к себе. А на самом деле ее веселость была напускной. Она, как была, так и осталась одинокой. Тяжелое это чувство... Никому не пожелаешь. Вокруг шутки, смех, танцуют и ты улыбаешься, и танцуешь, а гложет тебя, ух какая тоска, - старая дама закрыла глаза и крепко сжала высохшие ладони в маленькие кулачки. – Пожалуй, нет большей казни, чем быть одиноким среди веселящейся толпы. Друзей много, а ты одинока. Все разошлись, и ты опять одна, хоть волком вой, хоть на стену лезь. Никто не заполнит пустоту, которую заполнить дано лишь одному, кого ждешь. Только с ним в целом свете почувствуешь себя вдвоем.
Их дом был известен своим гостеприимством. Кого только, бывало, не встретишь там! И Жироду, и Коллет, и Сомерсет Моем, Коко Шанель, Серж Лифарь, граф Парижский и много других, чьих имен я уже не помню. Писатели, художники, артисты. Политики, дельцы. Помню изумительный бал! Все гости оделись в костюмы героев пьес Расина. Морис Ротшильд нарядился султаном Бязетом, в тюрбане с каким-то невероятным брильянтом и украшениями работы Бенвенутто Челлини. А какую мазурку плясала Татьяна с польским послом! Откуда только силы брались! И так до рассвета. Небо было уже бледным и в нем таяли гроздья фейерверка.
Такого уж больше никогда не увидишь! Ушло, ушло навсегда.
Сгустившиеся сумерки подхватывали ее слова, будто ждали, чтобы убаюкать по какую-то свою мелодию, более тонкую, чем музыка, о которой можно было только догадываться и слышать которую позволяло только особым образом настроенное воображение.
- То был конец эпохи, - со вздохом продолжала она, расправляя складки на юбке. - Тогда этого никто не знал. А сейчас это видно. Повторить это уже невозможно. Другие люди, иная эпоха. И точку в ней поставила война. Род профессора уходил своими корнями к Вильгельму Завоевателю и они перебрались в фамильный замок в Нормандии, неподалеку от Байе, точно рассказывая сказку, говорила она, это был один из тех древних замков, в которых когда-то трубадуры пели о прекрасной даме, о преданности любимых друг другу, о вечности любви и, где теперь нынешний обладатель замка дописывал книгу, героями которой были сказочные Джиневра и Ланселот, Тристан и Изольда. А перед ним разворачивалась точно такая же история о преданности и верности любви. Только выступившие из тьмы веков герои ныне получили имена Татьяны и Брюса.
- Еще в Москве, я вам об этом уже рассказывала, она начала писать Брюсу письма и с тех пор не прекращала. Вроде, как разговаривала с ним, ну, как если бы он был рядом. Так она хотела сохранить каждый день и потом, когда они будут вместе с Брюсом, перечитать эти письма и вновь пережить дни, когда они были в разлуке. Ничего не будет потеряно, оторванные друг от друга их жизни будут склеены в одну, будто никогда они и не расставались... О том, что могут вмешаться годы... Они ведь все на свой лад перекраивают... Что могут встретиться два совершенно разных человека, совсем не те, которые полюбили друг друга в юности... Все это гналось прочь, как прогоняют пристающих с ненужными вопросами, - хранительница воспоминаний своим привычным жестом оттолкнула от себя нечто невидимое или видимое только ей, обеими ладонями.
-Брюс жил в ее памяти таким, каким она его видела в последний раз. Так бывает, когда возвращаешься туда, где долго не бывал. Кажется, все застанешь, как прежде, а встретишь своих постаревших друзей, и тогда только поймешь, сколько воды утекло, сколько твоих лет утекло.
У себя она замечала каждую морщинку. О себе знала, что меняется, а вот Брюс оставался неизменным. А раз так значит и любит он ее по-прежнему. Настоящая любовь... Именно настоящая, все остальное - мишура, подделки, как фальшивые драгоценности. Сверкают, а приглядишься - побрякушки это. Если уж окутала тебя настоящая любовь своим покрывалом, то-это навсегда. Какую одежду потом не надевай, а то покрывало снять можно только с кожей.
Когда муж Татьяны узнал о письмах и о том, что подлинное имя Брюса неизвестно, он пришел в неописуемый восторг.
-Твой Брюс самый настоящий Ланселот, -возбужденно кричал он. -Ты не понимаешь... Он же не имеет права раскрывать свое имя, пока не преодолеет все препятствия на пути к тебе - своей королеве, которой он посвятил себя.
Внешне суровый чудак-нормандец, в действительности был взрослым ребенком, получавшим огромное наслаждение от того, что его воображении рисовалось, как чудесная игра, участником которой он неожиданно стал. Для этого романтика, жившего в своих средних веках, письма Татьяны были зримым подтверждением того, что время рыцарских романов еще не кончилось, что старинные предания не лгали. Жизнь его не ушла на изучение вымысла. Так было на самом деле! Теперь он сам убедился в этом. Есть такая любовь, существует такая верность! И не только во времена Тристана и Изольды, но и в наш, такой обманчивый, век. Значит не все еще потеряно!
-Вот, погодите, у него в дневнике есть одна запись. Он у меня с собой ... Я его часто перечитываю...
Старая дама очень легко для своего возраста поднялась, постукивая каблучками, быстрыми мелкими шажками подошла к конторке и вынула из нее книжечку в потертом гобеленовом переплете.
- Это штандарт Св. Михаила, -дотронулась она до выцветшего шитья. - Св. Михаила, который Божье воинство на битву с дьяволом поведет, нормандец считал своим покровителем.
Она перелистала несколько страничек.
- Ах, вот она, та запись...
"9 сентября 1940 года. Долго ходил по берегу. Море все порывалось разразиться большими волнами. Рвал ветер. Опять моросил дождь. И так век за веком. Вдруг каким-то вихрем налетело, пронеслось в мозгу все, что было на этих берегах. Чуть не до головокружения дошло, а мысль прояснилась!
Верно, абсолютно верно то, что наши сочинения прорастают из всего, что было перевидано и перечитано нами, что давно казалось забытым, лежащем на дне памяти. Все это так. Но только привнесенные нами наши собственные наблюдения вдыхают в них воздух жизни.
Рассуждения старых авторов -питательная почва для наших мыслей, а это значит, что минувшее еще продолжает жить. По отношению к тем, кто жил до нас мы располагаем лишь одной привилегией - двигаться вперед, никогда ничего не покидая."
-Неплохо сказано, а? - глянула она на Алекса поверх очков в золотой оправе. - Только к концу жизни понимаешь, что это действительно так, - она закрыла дневник. - Страшно он торопился, чувствовал, наверное, что дописывает свою последнюю книгу... Назвать он ее хотел "Аллегорией любви"... А самому ему провидение отвело роль ее хранителя.
-Хранителя? - удивленно переспросил Алекс.
-Ах, да конечно же, хранителя, - вздернув брови повторила дама. -Одним выпадет любить, другим быть свидетелем любви. Ему выпало быть ее хранителем. Не женись он на Татьяне и, кто знает, что сталось бы с ней, с ее любовью...
Парадоксальность мысли поражала. Любовь к одному можно было сохранить, только выйдя замуж за другого.
- У маркиза была занятная привычка. Поставит в одном конце гостиной, а она просторная была, графин с водой. Выпьет стакан и шагает. И так пока весь графин не осушит. Верил в целебную силу воды. Особенно после того, как к ней подмешает своего особого старого кальвадоса. После такого моциона он мог вдруг остановиться перед вами и объявить: Представьте себе, cherie , я сегодня ночью беседовал со своим предком таким-то...
Поди, разбери в шутку это или всерьез. Нормандцы ведь верят, что духи предков все время где-то рядом. До сих пор у них есть обычай в определенные дни оставлять для покинувших земной мир комнату с трапезой...
И он вам точно опишет, как предок его выглядел, какое у него было настроение... Чаще всего у него эти встречи происходили в его библиотеке. Стоило ему, как он говорил, только открыть старый манускрипт, как предки обступали его со всех сторон и затевали спор с ним. Среди них была знаменитая Мари де Франс. Х11 век это... А Мария та писала, что могучее любви в целой Вселенной силы нет. Без нее все бы рухнуло, на ней мир и держится и потому, какие не ставь ей преграды - она преодолеет все. Сама, мол, Мария ему это подтвердила.
Кто знает? Может правда, а может и придумывал про Марию, как придумывают детям сказки, чтобы поднять настроение Татьяны. Такой был чудак неизвестно как попавший в наш век. А разве какое-нибудь время кончается, разве эпохи заканчиваются, а не вклиниваются одна в другую, как глубоко врезающиеся в материк заливы? Уже одно то, что невозможно думать о прошлом, не думая о настоящем, сковывает столетия в одну неразрывную цепь. Прошлое-это тоже сегодня, только перешедшее во вчера. Так считал нормандец. Живя в ХХ веке, он все еще ощущал на себе вериги минувшего, чувствовал на плечах их давящую, порой непосильную тяжесть.
Вечера были длинными. Дожди, в Нормандии как зарядят - конца им не видно. Ветер с моря колотит в окна. Завывает в трубах. Шуршит по углам. И в самом деле, кажется, что какие то шаги раздаются, что кто-то не то кашляет, или смеется... Вот как сейчас... Слышите?
Алекс прислушался. Нет, он ничего не слышал.
-Неужели ничего не слышите? -удивилась Татьяна, какой ему же давно представлялась старая дама.
- Вот... Шорох...,- она, по-видимому, незаметно для себя повторяла интонации того нормандца. - Как будто кто-то в мягких, домашних туфлях переступает... Или может, книгу снял с полки...
Проверить во мраке, что происходит в глубине лавки было невозможно. Да Алекс и не хотел убеждаться. Куда интереснее верить, что там кто-то есть, что кто-то переступает в шлепанцах, в халате с кистями, что кто-то, покинув тесные обложки, сошел с полок, поглядеть на то, что происходит в мире, лепту в создание которого он внес своей фантазией, что кто-то стянул тяжелые латы, по которым сползают капли нормандского дождя, кинул поленьев в огромный очаг и уселся вон в то, почти слившееся с темнотой, большое черное кожаное кресло в углу. И опять и к нему, как ни раз прежде, пришла мысль о том, что и ему, наверное, следовало родиться в каком-то ином веке. Но в каком? Тут то и возникала загвоздка. Самому выбрать для себя время своего рождения было еще труднее, чем жить в том веке, который выпал на твою долю.
-Той книги, о которой я вам говорила, он дописать так и не успел... Скончался вскоре после переезда в Нормандию. Благослови, Господь, его душу, - она медленно перекрестилась. - Осталась Татьяна одна-одинешенька в огромном и пустынном замке. Дорога к нему вела, путанная, заросшая ветвистым кустарником, с высокими, как берега краями, на которых по весне проступали трепещущие алые маки. До жилья не далеко, а переедешь через ров по подвесному мосту, окажешься во дворе замка и хочешь -не хочешь между тобой и всем, что осталось позади, вырастает преграда такая же крепкая, как и стены замка. Отрезан от всего... А когда один среди этих стен... Да ночами, когда в каждом темном углу мерещатся какие-то светящиеся глазища, когда кажется, что к тебе тянутся и вот-вот схватят чьи-то костлявые руки... Брр... - старая дама или принявшая сейчас ее облик Татьяна, плотнее укуталась шалью, словно могло тонкое кружево защитить от того, от чего нет защиты.
Зубчатые тени дрожали на стенах лавки. Мрачный нормандский замок наваливался своей многовековой тяжестью. Все сегодняшнее тонуло на дне рва, в глубине подземелий, отлетало от сложенных из известняковых глыб стен. Завывали в трубах на разные голоса вселенские ветры. Беспокойно рокотало за стенами вечное море. Неслышно скользили почитающие себя владетельными хозяевами, ставшие бессмертными привидения смертных. И среди всего этого и оттого кажущаяся еще более хрупкой -одинокая женская фигурка, которую одолевают, гонят из спальни налетавшие черным вороньем кошмары.
- И вот тут происходит совсем уж удивительная история, - голос старой дамы, став еще тише, шелестел едва заметным перебором листвы. - В замке была портретная галерея...
Качалась, опять соскальзывая с цепи лет вниз, колодезная бадья, уволакивая Алекса к потемневшим холстам в золоченных потускневших от времени рамах, откуда не него с любопытством взирали лица минувших веков.
-Висела там одна всегда закрытая пологом картина. Закрыта, ну и закрыта. И вот ночью, когда эти кошмары опять заставили ее бежать из спальни она забрела в галерею и ее, вроде как бы что-то подтолкнуло. Сдернула полотно... И в старинном платье из бледно-розового муара, со всеми этими фижмами, в прическе того века перед ней была... она сама!
Какая-то отдаленная прапрабабка мужа и Татьяна были на одно лицо. Этому можно даже подыскать научное объяснение. Говорят, что через какие-то там промежутки времени типы лиц повторяются. Так это или нет - судить, не берусь... Я верю, что опять вмешалось Божье проведение. И чей же был это портрет? - обратилась дама к Алексу. Густой сумрак скрывал ее лицо, лишь глаза поблескивали, когда она прошептала:
- Это была герцогиня де Теруа. Если Людовику Х1У нужно было выведать какие-то секреты - он поручал это ей. Для Татьяны это было, как перст судьбы. Как указание свыше. А в то декабрьское утро, когда раскрыв "Ле Матэн" она прочитала: "Перл-Харбор" все ее колебания, сомнения в своих силах исчезли. Если нельзя найти Брюса, то можно быть чем-то полезной его стране.
Она тут же вернулась в Париж. Несмотря на войну, и при немцах светская жизнь там текла своим чередом. Очень хорошо помню премьеру сартаровских "Мух" в постановке Дуллина в театре Сарры Бернар. Тогда его переименовали в Theatre de la Cite. Пел Морис Шевалье. Внешне все было как всегда. Приглашения молодой, красивой вдове, с именем и состоянием, сыпались одно за другим. От поклонников не было отбою.
Однажды на балу в отеле "Георга У", где был весь тогдашний парижский бомонд, Татьяна встретила приехавшего из Мюнхена молодой немецкого физика, с которым еще до войны познакомились на лыжах в Гармише и о котором говорили, что он будущее светило. Он и в самом деле напоминал подсолнух. Волосы торчали, как пламя. Рыжий был до невозможности. Они поболтали он разных вещах и вот во- время вальса "подсолнух" и как-то мимоходом, будто речь шла о какой-то мелочи, сказал, что работает над такой штукой, которая может разнести весь мир в пух и прах, и рассмеялся этому, как веселой шутке.
Так Татьяна впервые услыхала об атомной бомбе, о которой тогда никто еще ничего не знал. Вначале она подумала, что он, как это часто бывает с мужчинами, когда они разговаривают с красивой женщиной, хочет возвысить себя в ее глазах. Кто чином себя возвышает, кто остроумием, а этот вот тем, что весь мир может взорвать. Среди блеска нарядов, в сверкавшем светом люстр зале, в это трудно было поверить. При прощании "подсолнух", церемонно раскланявшись и поцеловав ее руку, задержал ее в своей, и она почувствовала, что он что-то передает ей. Не подав виду, она пожелал ему всего наилучшего.
В машине она быстро развернула туго свернутый листок. Он был испещрен цифрами. Разобрать, что это она не могла, но поняла, что через нее мюнхенец, знавший, что у нее масса знакомых и, что его разговор с ней ни у кого не вызовет подозрения, хотел передать весть о том, что затевается Гитлером. Для американцев это, несомненно, предоставило бы большую ценность. Но связаться с американцами оказалось труднее, чем она предполагала. Посол Буллит, которого она хорошо знала, вместе со всем посольством выехал из Парижа в Виши. К тому же никто всерьез не воспринимал светскую даму, какой все ее знали. Приходилось действовать ощупью и очень осторожно.
Она была близка к отчаянию. События становились с каждым днем все более угрожающими. Она решила рискнуть, как тогда в Москве, когда она кинулась на шею своему историку.
И вот на одном из приемов, она неожиданно встретила старого знакомого французского журналиста. Это был небольшого роста экспансивный гасконец, который пытался за ней ухаживать на корабле, когда она отправилась в Америку на поиски Брюса и, который, узнав об ее истории, поклялся, что отныне он ее вечный слуга и, если когда-нибудь ей потребуется его помощь, он будет счастлив ее оказать чего бы то ни стоило.
- Ну, как есть новости о нашем друге? - оживленно жестикулируя, спросил он, имея в виду Брюса.
- Сейчас вообще никого не найдешь, - грустно ответила она.
- Да, война, - теребя темную шевелюру, произнес он.
- И что же мы теперь только посторонние наблюдатели? - сказала Татьяна.
- Кто как, - неопределенно заметил ее собеседник, рассматривая свои туфли с белыми гамашами, в которых он щеголял в любую погоду.
Между бокалами "Поммери", когда сказанное можно было легко объяснить воздействием шампанского, последовательница герцогини де Теруа со всякими недомолвками, полушутя, полусерьезно рассказала журналисту о смешной похвальбе ее лыжного партнера, который вообразил, что способен разнести мир вдребезги.
Ее собеседник вместе с ней посмеялся над его нелепыми фантазиями и все казалось забытым.
Неожиданно, через неделю раздался телефонный звонок и француз осведомился, не свободна ли он завтра, и, если свободна, то не сумела ли бы она прийти в ресторан на площади Альма.
Был промозглый ведренный день, какие поздней осенью в Париже не редкость. В указанном ей ресторане Татьяна выбрала столик в углу на застекленной веранде и заказала весьма кстати в такую погоду бокал горячего грога.
Огромная шляпа и низкая вуаль, скрывали ее лицо и она так была поглощена своими думами, что не сразу заметила, как кто-то остановился перед столиком. Затем она уловила тонкий запах сирени. Осенью? И тут же вспомнила, что цветок сирени должен служить приметой, того с кем ей предстояло встретиться. Она вздернула вуаль. Подняла глаза. Букет лиловой сирени... Капли дождя на светлом плаще. Слегка откинула голову назад... Перед ней стоял он тот господин из Вашингтона ее юности, ее Брюс Говард. Возмужавший, с сединой на висках. Румянца на щеках, за те шестнадцать лет, что они не виделись, поубавилось, но широкая, светлая улыбка была все той же.
Хотя многое из того, что будущий адмирал разузнал о русской парижанке, с которой ему предстояло встретиться, совпадало с приметами Татьяны, его столько раз постигало разочарование, что и, направляясь на площадь Альма, он гнал прочь вновь ожившие надежды. И все же надеялся. И сирень это он придумал. Может, цветок бывший спутником их юности, как волшебное заклинание, сумеет наконец-то вызвать утонувшую в прошлом, его, Татьяну.
По пути он замедлял шаги, но ноги не слушались его. Лишь натренированная годами выдержка помешала ему вбежать в ресторан. А ей ничего не надо было объяснять. Букет ее любимых цветов лучше всяких слов, говорил о том, что не забыл он ничего.
- Он уже давно носил имя Стэнли Робертса... Того самого адмирала, чьи книги теперь будут у вас, - провела рукой по лежащим перед ней книжным обложкам старая дама или Татьяна. Ведь они столько раз сменяли друг друга, рассказывая ему эту историю, что разобраться том, кто пред ним ему было совсем не просто.
- Все произошло случайно... - задумчиво промолвила старая дама. - А, разве случайность случайна? Не посланец ли судьбы случай? Он вернул Татьяне счастье… Казалось, потерянное навсегда … Пришло оно к ней, однажды, и пропало… Будто и не было никогда… Да, разве забудешь его, если коснется оно тебя хоть раз, хоть мимолетно? - она вопросительно посмотрела на своего собеседника, но вопрос ее был обращен не к нему. – Разве забудешь неведомое тебе дотоле чувство, которое вдруг открылось в тебе, которое подхватило и несло тебя, точно на крыльях и ты понял, что это и есть любовь? Нет, - она повела головой, - никогда, никогда ты этого не забудешь… Любовь не даст забыть! О, коль она настоящая, она никогда не престанет напоминать тебе, И время для нее ничего не значит. Сильнее она времени. – она замолчала, беззвучно шевеля губами, будто что-то вспоминая. –Вспомнила… Вспомнила, - обрадовано воскликнула она, - : Всего лишь глоток человеку из чаши любви достался, но вечен и он, коль вечна та чаша. Это из альбома Татьяны… Из какого-то восточного поэта… Саади или Омар Хайяма… Теперь уж не помню. В гимназии у нас был обычай вписывать в альбомы друг другу в праздники разные пожелания, понравившиеся нам изречения. И, смотрите, как угадали…Как в воду глядели. А кому выпал тот глоток, тот уже живет им. Живет мечтой, что все вернется. Что хоть и черны тучи, и они разойдутся, и вновь все повторится… И солнечные лучи, и цветы, и ты опять увидишь того, о ком мечтаешь. Непременно! Когда Татьяну спрашивали, что такое счастье она отвечала: Счастье это, когда – сухие пальцы старой дамы сжались в кулачки, - добиваешься его, идешь к нему. Наперекор всему. Тогда он знаешь ему цену. Моя любовь и была счастьем.
Цепь рассказа, последний раз дрогнув, вынесла Алекса на поверхность, водившая его по дальним дорогам Ариадна, смотал свою нить. В лавке стало уже совсем темно. Один только какой-то упорный лучик дрожал, цепляясь за корешки книг. Еще мгновение и погаснет. Последний блеск перед мраком. Остановка среди несущегося потока жизни, позволившая ему окунуться в прошлое, подошла к концу.
-Нелегкое это дело - воспоминания, - словно, придавленная их тяжестью свидетельница минувшего теперь была почти незаметна в своем глубоком кресле. - И все-таки, как прелестно жить с ними! Спасибо, что они есть, спасибо за воспоминания!— бодро встряхнувшись старая дама поднялась.-Ох, как время то пролетело. Пора и закрывать, - спохватилась она. -А всего то я вам не дорассказала... Собиралась даже и записать все, да так и не собралась... Как-нибудь еще заходите.
Промелькнула блистательная, как мечта, невероятная, как сон, жизнь, в которой было столько всего и с которой столько ушло. Промелькнула -и все! И нет! Вышла из-за кулис забвения поразительная история. А по сути дела все тот же тянущийся из века в век роман любви, в который каждое столетие вписывает свои страницы.
Несмотря на разнообразие друг друга заменявших персонажей, несмотря на различные имена их и страны, где разворачивался роман, -это была одна и та же древняя, как мир, история о Ней и о Нем.
За несколько часов Алекс пережил годы, десятилетия! Отныне эти десятилетия становились его ношей. Ему отныне хранить память о людях, о которых еще сегодня утром он ничего не знал. Их жизнь уже вошла и стала частицей его собственной. Теперь настал его черед предать воспоминания о них дальше по цепочке поколений. Благодарный за доверивший их ему случай, он не имел права оставить их только себе. Ему передали их лишь во временное хранение, как приготовленный для кого-то букет, случайно врученный ему. И книги адмирала после всего того, что он узнал о нем, вызывали такое же чувство. Через несколько дней раскрыв одну из них, он обнаружил письмо в старом конверте, на котором размашистой рукой было крупно синими чернилами начертано, именно начертано, а не написано: "Тебе", Алекс не без колебания открыл запечатанный конверт.
" Вновь перечитал твои письма, написанные мне, когда мы были разлучены, - начинал адмирал свое послание. - И вновь, любимая моя, пережил с тобой, каждый день, каждый час, когда мы не были вместе. Мы две половины всего, что есть. Мы всегда были одно целое. И никогда не расставались. И не расстанемся. Никогда-" -последнее слово было подчеркнуто дважды. Резко, порывисто.
" Истинная любовь, -продолжал адмирал, - поднимает на такую высоту, куда никакой грязи жизни не добраться. Моя любовь к тебе озарила меня, я дышал ею, стремился быть лучше. Порой мне казалось, что прохожие на улицах говорят обо мне, вот идет человек преисполненный любовью, я излучал счастье и, наверное, оно согревало и других. Это неправда что любовь эгоистична- Уже одно то, что ее испытывают двое -озаряет надеждой и остальных!
Я прячу свое письмо среди книг. Пусть будет так... Как -нибудь вечером ты найдешь его. Опять сыграет свою роль наш верный друг- случай, который уже столько раз приходил нам на помощь, и тогда, когда меня уже не будет, ты вновь услышишь мой голос и мое признание в любви. Есть старый обычай повторять клятву супружеской верности, через какой-то срок. Вот я ее и повторяю. И ты, перечитывая ее вновь, ты моя любовь, будешь знать, что повторяю я ее бесконечно."
Алекс положил листок обратно в конверт. Он не мог оставлять его у себя. Наверное, подумал он, старой даме будет приятно, если я его верну. Что-то подсказывало ему, что между ней и письмом есть какая-то связь.
Аккуратно завернув его, он при первой же возможности отправился в Аннаполис. В магазине его встретила другая дама.
-Вы кого-то ищите? -предупредительно улыбаясь, поинтересовалась она.
Алекс объяснил.
-А, вам нужна миссис Робертс...
-Миссис Робертс, - ошеломленно переспросил Алекс. - Разве она жива?
-К сожалению, мы ее вчера похоронили, - последовал короткий, как стук упавшего в могилу кома зе