Как бы долго ни длилось Лето, оно всегда пролетает, как один день. Лето для меня всегда начиналось с Первомайского праздника, который я люблю с самого раннего детства: яркое солнце, жёлтые подснежники, зелёная пушистая трава, красные галстуки, маленькие кругленькие сладкие оладушки, похвальная грамота за последнюю четверть и сладкое предчувствие свободы – скоро летние каникулы!
Кстати, самый первый раз я выпил водку именно на Первое мая, когда три шестиклассника взяли меня в свою компанию. Я учился в четвёртом классе. Мы выпили утром бутылку вина, а водку решили оставить на вечер. Но после некоторых раздумий выпили и водку – чего тянуть до вечера! – и пошли в школу на детский праздник. Когда мы во дворе школы лихо отплясывали под гармошку с колокольчиком татарские танцы, нами заинтересовался директор. Звали его Мансур абый*. Он был высоким, как пожарная каланча и имел очень длинную шею, за что получил прозвище «каз муен», что означает гусиная шея, и чем-то напоминал страуса. Он взял меня за ухо, нагнулся и удивлённо произнёс:
- Так он пьяный!
Я был тут же доставлен в учительскую и надо мной учинили допрос.
- Сколько выпил и чего?
- Одну рюмку вина.
- Рюмка была очень большая?
- Средняя.
- С кем пил и где?
- Не помню.
- Понятно. Память отшибло.
Скоро доставили моих собутыльников. После допроса с пристрастием, мы во всём признались. Они получили по строгачу. Мне же поставили на вид и лишили почётной грамоты за четверть.
После окончания средней школы я поступил учиться в Куйбышевский политехнический институт на факультет автоматики. Когда закончил первый курс, я записался в стройотряд и поехал на целину в Павлодарскую область. Там я познакомился с Володей Мазановым, который пригласил меня в клуб туристов – политехников. Каждый выходной они ходили в воскресные походы в лес, за Волгу, в Жигули. Я долго не решался – боялся отстать в учёбе.
Наконец, на втором курсе, и опять же на Первое Мая, я рискнул и записался в команду Володи Мазанова. Мы пошли пешком по Жигулям до Молодецкого Кургана. Каждый год там проходил первомайский слёт туристов. Это была феерия – сказка наяву, которая в моём сердце живёт до сих пор. Как-нибудь напишу про это отдельно, слишком дорогие это воспоминания…
Да, лето длится недолго. Казалось бы – май, это ещё весна. В июне лето уже в разгаре: праздник плуга «сабантуй», сенокос, купание в речке, рыбалка, начало бесконечных летних работ. Кизяк, картошка, гуси, утки, телята… Июнь незаметно переходит в июль. В июле ощущение праздника сменяется озабоченностью: скоро уборка урожая, а какой будет урожай? А тогда от урожая зависела годовая зарплата колхозника.
В августе лето заметно стареет – пыльные дороги, сухая трава, солнце тускнеет, вода в прудах становится мутноватой и холодной, рыба не клюет. Да когда рыбачить-то, уже начинается уборка озимой ржи, попозже пшеницы. Вся деревня встает с рассветом и ложится в полночь – как же, «один день год кормит».
В конце августа, вдруг, в душу закрадывается тревожная мыслишка: «Мама родная, а ведь уже скоро Осень! А ещё столько всего не сделано!»
Вот и в этот раз, осенью в Марийской тайге…
Осень особо и не торопилась. Подходил к концу сентябрь, день уже казался короче ночи, а Марийская тайга стояла такая зелёная, как будто её специально покрасили к приезду какого-нибудь генерала. Слава Богу, никаких генералов здесь не было, а был только мой друг Мират Рахимов, который отслужил три года в городе Куйбышеве нормальным солдатом, а четвёртый год в штрафбате. Ну и я, старший лейтенант радиоразведки в глубоком запасе. Мы сплавлялись на трёхместной байдарке типа «Таймень» по великой реке с очень солидным названием Большая Кокшага и ловили щук. Щуки охотно брали блесну, которую неутомимый Рахимов яростно швырял направо и налево, целый день, из любого положения, не проявляя никакого милосердия к этим мелким крокодильчикам. Примерно из ста попыток одна завершалась удачно и к вечеру мы имели на кукане не меньше четырех-пяти особей весом от полутора до двух килограммов, которые предвещали нам шикарный ужин. Рахимов не пил ничего из спиртного и даже не курил, но сразу после остановки на ночевку заставлял меня принять на грудь – видно ему это доставляло огромное удовольствие, а мне уж и говорить нечего. Пили мы так: наливали водку в две кружки, чокались, и Рахимов выливал свою порцию в мою посудину.
- Зачем тогда себе наливаешь, если не пьёшь? – спросил я его однажды.
- Нельзя нарушать традиции, - сказал он с какой-то веселой грустью. Пока я с огромным удовольствием выполнял его приказание и выкуривал сигарету, Рахимов разводил костёр, ставил палатку и начинал чистить рыбу. К счастью, он мне мало что доверял.
После ужина мы долго пили чай и слушали тишину ночного леса. Шуршали мыши, предвкушая веселый пир – продуктов у нас было с избытком – но мы всю еду очень надёжно прятали в палатку или вешали на верёвку, натянутую между двумя деревьями. Рахимов очень любил поесть, и когда случайно пропадал какой-нибудь продукт, он даже немножко переживал. «Голодная смерть дышит нам в спину» - торжественно говорил он при этом, перебирая рюкзаки с продовольствием.
На другой день стали попадаться на глаза жёлтые листья. Осень лениво обходила свои владения, осторожно трогая кое-какие деревья своей жёлтой кисточкой – мазок, другой и пошла дальше. Куда торопиться, до зимы еще сто лет. Зимы часто приходят с таким опозданием, что невольно начинаешь верить тем ученым, которые предсказывают глобальное потепление.
Странно было в такую пору слушать вечером у костра тихий звон комаров - они сонно висели в воздухе, пытаясь куда-нибудь присосаться. Клевала только мелкая рыба, правда - неохотно, скорее, по привычке, чем по нужде.
Познакомились мы с Рахимовым осенью на крайнем севере. Я был в командировке на Новой Земле в посёлке Белушья губа. Мы готовили к отправке в посёлок Северный модульную котельную под кодовым названием КАТ-3.72. Был конец сентября и уже подкатывали морозы, а у нас запил Палецкий, теплотехник из Казани, который руководил нашей бригадой. Он закрылся в гостинице в своем номере и только тайком выходил пополнять запасы алкогольной продукции. К себе никого не пускал.
Так прошла неделя. Монтажники в центральной котельной свою работу уже закончили.
Я, наконец, проверил все электрооборудование модульной котельной КАТ-3.72 и пришел в ужас: многие узлы не то, что надо было ремонтировать, они просто рассыпались от прикосновения пальца, превращаясь в пепел. Мне показалось, что эту котельную собрали еще древние греки, бросили в Эгейское море, и она там пролежала до времен перестройки Михаила Горбачева. Положение было отчаянным – в поселке Северном рухнул пол основной котельной, ее закрыли на ремонт и все надежды возлагались на эту несчастную КАТ-3.72, которую непонятно откуда взявшаяся контора с кокетливым названием «Малая энергетика» швырнула ядерному полигону, как спасательный круг. При первом же прикосновении этот круг затрещал по швам.
Сверху стали поступать грозные приказы, вроде того:
- Работу сделать быстро, с высоким качеством. Котельная должна выглядеть как конфетка, ее будет принимать очень строгая комиссия.
Контору «Малая энергетика» возглавлял бывший главный инженер ядерного полигона, которого отправили в запас. Но у него остались связи, а контора состояла из него и бухгалтерии. Не густо.
А мы, извините, на что? Десант из мужественных монтажников, наладчиков, электриков и теплотехников пусконаладочной организации «Энерготехмонтаж» яростно набросился чинить, латать, лудить, паять это древнее чудо. Котельная состояла из четырех металлических вагончиков, напичканных двумя водогрейными котлами, насосами, вентиляторами и прочим оборудованием, предназначенным для получения горячей воды. Ее, бедную, уже сегодня должны были погрузить на гидрографическое судно и отправить в поселок Северный.
Видно про нашего бригадира сообщили в управление – из Москвы поступил приказ вывезти его первым же бортом и прислать замену. Котельную погрузили на судно «Гидрограф», а мы полетели вертолетом в поселок Северный, святая святых ядерного полигона.
Через пару дней наши четыре железных вагончика прибыли на место. В домах было еще терпимо – грелись электрокаминами, а на улице было уже минус 8 градусов по Цельсию. Для Севера это не показатель, но прошел слух, что матросов готовят к эвакуации.
Мы спокойно приступили к работе. Не так уж все плохо – есть харч и табак, хорошее жилье с тюремными кроватками и суконными одеялами, какие-то запасы спирта, сварочный аппарат и даже прислали самолетом два новых БУРСа* блестящих от свежей краски, которые по простоте и надежности вряд ли уступали плотницкому топору.
Перед отъездом в поселок Северный я прошелся по свалкам ядерного полигона и набрал пару мешков электрической мелочевки, которая потом очень даже пригодилась. Благо, свалки Ядерного полигона были настолько богатые, что при желании можно было найти даже маленькую атомную бомбочку. Но самым ценным грузом оказался трамвайный ТЭН – электронагреватель в металлическом корпусе с мелкими отверстиями. При подключении этой печки в розетку, из этих самых отверстий выходил теплый воздух с запахом каленого железа.
В одном из четырех вагончиков модульной котельной была оборудована электрощитовая. Как только бросили времянку, первым делом, я подключил сварочный аппарат и ТЭН, на котором сушили электроды, рукавицы, грели даже чай. Мороз с каждым днем набирал силу, работать с железом было очень проблематично, а в холодном отсеке при монтаже с треском ломались провода. Героическая работа по монтажу котельной шла уже третью неделю, пока появились какие-то надежды получить результат.
Из Москвы поступил приказ генерального директора: «Умереть, но закончить работы через неделю». Умирать никто не собирался, но стали работать почти круглосуточно.
Сварочные работы закончились. Если бы я был президентом или председателем правительства, каждый монтажник получил бы орден. Но пока было не до орденов и медалей, а надо было дать тепло поселку.
Наконец настала радостная минута – мы включили в электрощитовой центральный рубильник и приступили к индивидуальному опробованию каждого узла котельной. Все заинтересованные лица: главный механик полигона майор Либрихт, который автоматически отвечал также за работу котельной, начальник котельной прапорщик Косенко начали с интересом наблюдать наши священнодействия. На их лицах большими буквами было написано слово НАДЕЖДА.
Пожаловал сам полковник Хрусталев, начальник гарнизона, и осторожно спросил:
- Есть надежда запустить котлы?
Я имел кое-какой опыт общения с военными: двенадцать лет работы на ракетном полигоне, три года в пустыне Гоби на военных площадках не прошли даром. Военные должны приказывать, а приказы должны выполняться немедленно. Таков закон войны.
- Как только будет приказ, сразу начнем пускать, - сказал я.
Полковник, видно, был не промах, сразу перешел к делу.
- Приказываю перевести котельную в штатный режим. Что от нас требуется?
- Терпение. Хорошо бы еще, чтобы завтра пришел «Гидрограф».
Для пуска котельной нужен был бог огня - теплотехник.
И теплотехника мы получили. Пришел в очередной раз «Гидрограф» и с его борта сошел крупный мужчина с головой Карла Маркса. Я вспомнил один анекдот. Жил да был один слесарь, с огромной бородой удивительно похожий на Карла Маркса. Он был большой любитель выпить и часто валялся в канавах. Его вызвали в компетентные органы и говорят:
- Слушай, ну сбрей ты бороду, а то неприлично как-то!
На что слесарь ответил:
- Ну, ладно, бороду-то я сбрею, а умище, умище-то куда дену?
Бороды у нашего теплотехника было не так уж много, но сходство с Марксом имелось. На лице основоположника великого учения отражались следы бурного гостеприимства северных аборигенов. Мы познакомились. Я предложил отметить прибытие - так сказать прописаться. Как-никак я профессиональный полярник и не могу же ударить лицом в грязь. Тем более перед таким гостем.
- Кроме легкого вина ничего пить не могу, - сказал он грустно, - а мужики всю дорогу поили спиртом.
Мы пошли в местный комок, а там кроме красного сухого вина ничего и не было. Зато вино было упаковано в четырехлитровую картонную коробку.
- Этого добра нам хватит на целую неделю, если будем принимать по стаканчику в день, - сказал мой новоявленный друг.
- Если после бутылочки местного самогона, тогда да, - сказал я.
Вино кончилось в тот же вечер за партией преферанса. Запасы самогона тоже сильно истощились. Потом два дня Карл Маркс лежал на кровати и тихо стонал.
Через неделю удалось запустить в работу оба котла, но про это я расскажу в другой раз - чересчур драматические события преследовали нас перед пуском котельной, а кончилось все хорошо – по трубам пошла горячая вода под давлением шесть атмосфер и при температуре 105 градусов Цельсия – чего нам и требовалось доказать.
Наступил момент истины – ядерный полигон был спасен от замерзания.
По этому случаю в поселке Северном был устроен грандиозный банкет. Главный механик полигона майор Либрихт, кстати, поволжский немец по национальности, притащил в нашу комнату ведро самогона и огромный таз жареной оленины.
- Она, правда, немножко радиоактивная, - извинился майор, но баранов и коз у нас пока нет, а самогон хорошо промывает радиацию.
По поводу баранов и коз. Когда я однажды сидел в поселке Амдерма и ждал вертолета на остров Белый, самолетом привезли коз. Уж кому пришло в голову внедрить в оленеводческий совхоз этих мелких бородатых и очень вредных насекомых - история умалчивает. Местные оленеводы смотрели на этих красавиц с интересом, качали головой и один из них удивленно произнес:
- Надо же, собака с бородой!
Самогон в поселке Северном лился рекой. Офицеры друг к другу ходили с маленьким ведерком этого прекрасного напитка.
Наступила настоящая зима, в поселок начали приходить белые Мишки, которых начальник роты охраны отгонял очередью из пулемета. Испортилась погода. Задул такой ветер с Гольфстрима, что по поселку с диким визгом летали собаки, а меня чуть не прибило к стене матросской столовой огромным коробом от вентиляции. Наша модульная котельная, слава Богу, работала без остановки. Тем временем, удалось привести в порядок и центральную котельную. Мы, уже как штатные работники полигона, помогли запустить в работу и старые котлы. Монтажники улетели первым же вертолетом, мы ждали «Гидрографа». После хорошей дозы самогона мы ходили гордые и счастливые – словно два Прометея поселкового масштаба.
Провожали нас как героев. Осень на севере всегда очень короткая.
Однако вернемся в Марийскую тайгу. По речке Кокшаге мы ходили после похода на сибирскую Оку, а после сплава по реке Кызыл-Хем пошли на речку Илеть. Правда, это было уже в октябре месяце.
Было еще тепло, но надвигался мощный циклон и метеорологи обещали дожди каждый день. Однако, первые три дня была хорошая погода, потом заморосило. Щуки в этот раз отдыхали, не удалось поймать ни одной. Зато очень хорошо клевала мелкая рыба, особенно во время дождя.
Однажды ночью к нашей палатке притащился Лось. Они и днем тут разгуливали совершенно свободно, не обращая на нас никакого внимания. Правда, при первой встрече самый крупный самец, видно их вожак, внимательно посмотрел на нас, но ничего не предпринял. Может, просто о чем-то подумал, о чем неизвестно. Чужая душа потемки, тем более - лосиная. А ночью он вернулся.
Я, конечно, сладко спал, потому что перед сном принял пару стаканчиков снотворного – за себя и за друга Рахимова - а чуткий Рахимов растолкал меня среди ночи и сердито сообщил:
- Кто-то там очень неслабо дышит!
Мне показалось, что он был слегка взволнован.
Лося татары называют «Пыши», но букву «ы» нужно как бы проглотить, но и совсем без нее тоже нельзя. Нужно произнести почти «Пэши», опять же почти до нуля сократив произношение буквы «э». Наверно лучше дольше тянуть букву «п», а про «ы» забыть, потому что, хотя и буквы одинаковые, звуки на разных языках совсем разные. Сейчас мы тренируемся в грамматике татарского языка, а тогда совсем рядом с палаткой раздавался такой мощный шум, как будто огромный паровоз выпускал пар, делая короткие паузы:
- Пши!... Пшии!... Пшши!
Потом раздались такие же звуки с противоположного берега:
- Сам ты Пши, Пэши, Пыши, Пишшии!!
Было жутковато слушать этот серьезный разговор между двумя кавалерами, ведь до этого в лесу стояла почти гробовая тишина. Я начал о чем-то догадываться: видно они все-таки вызывали друг друга на поединок – у этих ребят в эту пору начинается гон и смертельная борьба за женский пол. Что же нам делать?
Пока я мучительно думал, как же выйти из этого форс-мажорного обстоятельства с участием двух озверевших «Пыши», Рахимов быстро оделся, включил фонарь, очень смело вышел из палатки и, на чистейшем русском языке, без всякого булгарского акцента, к какой народности он себя причисляет, выкрикнул несколько слов, правда, из не совсем нормативной лексики.
Когда нибудь, я расскажу вам, какой случай однажды произошел на Памире, высоко в горах в абсолютно глухом ауле, где люди не знают даже слово «таблетка». Они выпросили половину нашей аптечки с помощью странных звуков, что-то, вроде «Куу!» А когда мы уходили, дети, которых наша медицинская сестричка Люда лечила лекарствами, перевязывала им раны стерильным бинтом, давала им значки и конфеты, стали швырять в нас огромными камнями и кричали те же самые слова, которые сейчас говорил Рахимов нашему рогатому приятелю.
Похоже, Лось понял Рахимова, стал дышать тише, потом совсем перестал пшыкать и удалился. Рахимов успокоился – в ночной тишине раздался громкий звук петарды и журчание «весеннего» ручья. Потом он вернулся в палатку и завалился спать.
Стало тихо и спокойно, но я не мог уснуть. Меня мучил один вопрос: кто и когда, и главное почему, наложил вето на эти простые и ясные, как крик вороны, слова, и объявил их бранными? Их понимают не только киргизы в диком ауле, а даже лоси.
Тем временем в Марийской тайге осень продолжала свое наступление. Деревья все больше желтели и листья, медленно кружась, падали в воду. Вода стала темная, как остывший, крепко заваренный чай. Моросил мелкий дождь, хотелось замуроваться в какую-нибудь норку с сухими листьями и сладко уснуть до весны.
Мы оделись в плащи и тихо плыли по течению. По берегам было много следов, которые оставили за собой великие труженики бобры – сточенные карандашом деревья, тропы в траве, огрызки бревен. Вдруг, под правым берегом реки раздалось шумное плесканье – неужели бобры?
- Выдры занимаются любовью! - шепотом воскликнул Рахимов, большой специалист в этой области. И, правда, словно два речных дельфина, выдры, извиваясь и фыркая, ныряли друг под друга, нежно касаясь телами, выпрыгивали из воды и снова ныряли в воду с каким-то детским восторгом.
Мы, молча, продолжали плыть по течению, словно завороженные от этого неожиданного зрелища, которое было прекрасным до невозможности.
- Рахимов, мне хочется выпить! – прошептал я с волнением. Надо же воспользоваться удобным моментом.
- Ну, махни. Чего тянешь, если хочется.
И я махнул. Маленькую кружечку за любовь. Еще одну за Рахимова, который начал рыться в пищевом рюкзаке, чтобы достать закуску. Закусил конской колбасой. Потом закурил. Мы тем временем подходили к очень хорошей стоянке, дождь прекратился, временами даже через трещины в облаках пробивались несмелые лучики солнца.
- Ну что, встаем?
- Пожалуй, пора.
Сегодня ночью лоси не приходили, зато в три часа ночи какая-то дикая кошка так громко мяукнула, что по телу побежали мурашки. Рахимов снова использовал испытанное средство: волшебный фонарь и волшебные слова, которые всегда действуют безотказно.
«Над осенью птицы взлета…а…ют, лишь криком прощенья прося у Земли», - крутилась в голове странная мысль из песни Юры Панюшкина. «Интересно,- подумал я, - за что же они просят прощения?». (Потом я выяснил, эту песню Юрок написал в Баренцевом море, когда работал матросом). «Может быть, потому, что покидают родные места?»
Тут я вспомнил, как собирали гагачий пух на острове Белом поздней осенью. Каждой весной в тундру прилетает огромное количество птиц, чтобы вывести потомство. Пуночки, кулички, гуси, утки – каждая птица умудряется каким-то образом свить гнездышко, отложить яйца и вывести птенчиков. Ни скал, ни камней, ни деревьев – кругом ровная как блин тундра. Среди жалкой растительности, которую травой даже назвать нельзя, тысячи гнезд. До сих пор для меня загадка – как этих птиц поголовно не истребляют песцы и полярные совы. Видимо у природы есть какой-то защитный механизм – может быть, в отличие от людей, песцы понимают, что сразу всех птиц съедать нельзя, иначе грянет кризис всепланетного масштаба. В туго сплетенной живой цепочке каждое звено на вес золота и звери, наверняка, это знают. Человек, по своей природной глупости, когда-то гордо покинул эту цепочку, но не может от нее отойти дальше гастронома – «голодная смерть дышит нам в спину».
Да, гагачий пух. Мы с молодой женой совершали прогулку по тундре, осматривая наши владения. Дело в том, что нам выделили участок для ловли песцов – длиной три километра и шириной 15 градусов (сектор) – который полагается каждому зимовщику. Отошли от полярной станции километра на два и нам стали попадаться на глаза странные комочки, что-то вроде игрушечных детских мячиков неизвестной породы. Я не поленился - нагнулся и подобрал один такой мячик. Через несколько секунд моя рука нагрелась так, как будто я держал в ладони маленькое пушистое солнышко – это было брошенное гагачье гнездышко. Гнезд было полно, и мы собрали целый мешочек элитного гагачьего пуха. Дело в том, что наши охотники били этих уток пачками и за короткое тундровое лето мы съедали их немало. Собирали пух. Но только мама утка знает, какой нужен пух для птенцов – она выдергивает пух своим клювом из груди и вьет гнездо. Это был именно такой пух, а потом мы из этого пуха сшили пальто своим детишкам.
Пока я медитировал, Рахимов заметил на берегу зверей новой породы, кажется куниц. Пестрые такие, симпатичные, с серыми конопушками. Похоже, они занимались заготовками на зиму.
В детстве я любил весну. В те далекие времена было плохо с обувью, особенно с детской. Зимой мы выходили на улицу в старых дедовских валенках, по очереди, потому что валенок на всех не хватало, и с нетерпением ждали, когда же кончится зима. Ранней весной, как только начинал таять снег, мы выскакивали на улицу босиком, и бегали, сколько вытерпит нога. Так все лето и бегали, и к осени подошвы ног становилась как кирза, спокойно можно было ходить босиком по мелким стеклам. Правда, к концу лета кожа так пересыхала, что появлялись мелкие трещины – цыпочки.
Помните, у Евгения Александровича: «Были тайнами, Тони и Тани, даже с цыпками на ногах». Когда мне исполнилось шесть лет, дед сплел мне маленькие лапти. Но носить я их не стал, потому что стеснялся соседской девочки, на которой собирался жениться. Когда я пошел в первый класс учиться, мне купили резиновые галоши. Попозже мама привезла из Оренбурга очень удобные и симпатичные детские сандалики.
О-о! Это были волшебные туфельки, а не сандалики. Стоило их надеть на ноги, как ноги начинали бегать сами собой со страшной скоростью.
Осень запомнилась уборкой картошки, затяжными дождями, грязью. При первых же морозах резали скотину на мясо и били гусей, уток, индюшек. Это были невероятно счастливые дни – жарили печенку, пекли пирожки с требухой, варили суп из птичьих потрохов. Но осенью заканчивались летние каникулы, и надо было идти учиться в школу – начиналась каторга.
Но все же в осени есть какое-то особое очарование: после шумного и жаркого лета наступает странная тишина. Какое-то томительное ожидание новой весны и нового лета. Кажется, еще немного, и начнется новая жизнь, светлая и прекрасная.
* абый – дядя (татар.)
* БУРС – блок управления котлом (розжига и сигнализации)